Другое начало можно было бы извлечь из того вечера, когда после киносеанса Лоренса и Губерт, ее младший брат, пошли к ним ужинать. Они всей семьей ходили на "Веселую вдову" и вернулись в отличном настроении. Лоренса была великолепна, она изображала повадки вдовы, напевала вальс, кружилась с братом по гостиной, танцевала на балконе, опять появлялась с пением в комнате, позабыв о трауре, снова превратившись в прошлогоднюю веселую девчонку, но сейчас это была уже не просто хорошенькая девчушка, а стройная тоненькая девушка, в этот вечер почти красивая.
Каким-то образом Лоренса вовлекла всех в разговор о соседях - инженере и его семье. Отец вспомнил о вчерашнем неприятном эпизоде с женой инженера. Они с сестрой были в это время у братьев Гальярдо, листали книжки, которые инженер купил на днях в Кордове, и внимательно разглядывали картинки в томах Жюля Верна. Они могли слышать каждое слово. Он заметил, как Гальярдо краснели от стыда, отводили глаза и погружались в книги, чтобы не встретиться взглядом с ним или его сестрой, пока жена инженера, отвечая отцу, рассказывавшему о фильме, который они собирались смотреть на следующий день, и бросая одну за другой карты на стол, внимательно смотрела, как они ложатся.
- Мы редко ходим в кино, а такие фильмы никогда не смотрим. - Она собрала карты в колоду и стала ее тасовать; потом, раскладывая карты и не отрывая глаз от стола, продолжала: - Мне говорили, обстановка в кино не такая уж приятная, там бог знает что делается.
- Нет, нет, не верьте, - возразил отец уже немного раздраженно, очевидно жалея, что затеял этот разговор. - Рубен Ланда, брат директора складов, организует сеансы и всегда оставляет нам три или четыре скамьи. Никто из нашего круга не сидит вместе с рабочими.
- Знаю, знаю; именно об этих рядах я и говорю; там - то, как я понимаю, и делается бог знает что… Тройка пик! - Она сдвинула карты в сторону, чтобы освободить место для тройки пик. - Есть люди, с которыми я бы в Мехико не встречалась; не вижу, почему я должна это делать здесь.
И, словно забыв о своем собеседнике, она вдруг умолкла и погрузилась в игру.
Отец не пересказал этот разговор. Только заметил, что редко случалось ему видеть столь неприятную и нелепую особу; нетрудно понять, почему У инженера такой тяжелый характер. Уж конечно неспроста. Лоренса снова принялась танцевать, как будто и не слышала разговора, который сама затеяла. Казалось, вальс из "Веселой вдовы" не давал ей покоя, отзывался во всем теле, будоражил ее…
Третий вариант начала заключался в том, что мальчик, сам не зная почему, постепенно отдаляется от своих кузенов и былых товарищей по играм. Подружившись с братьями Гальярдо, они образуют своего рода союз, возникший не только потому, что они соседи и дома их оказались в стороне от других, но также и потому, что всех их, нездешних, объединяла городская речь и общие интересы; а может быть, и досада, которой он раньше не замечал, на то, что местные жители вели себя как хозяева жизни; его раздражало в них, например, полное равнодушие ко всему, что происходило вне их владений. Разрыв постепенно углублялся, и не потому, что обмен книгами Жюля Верна и Джека Лондона или воспоминания о только им известных уголках Мехико внушали им чувство культурного превосходства. Речь шла о намеренном и полном размежевании.
Играя, они отводили маленькие каналы от водоема, устроенного для орошения сада, и по берегам строили города из пробок, которыми их снабжали китайчата или толстяк Вальверде; потом они разделяли эти города между странами "оси" и союзниками и бомбили их по очереди из какого-нибудь укрепленного пункта с такой яростно против "оси" и таким явным расположением и пристрастием к союзникам, что те после бомбардировок неизменно оставались целы и невредимы. Нужда в пробках заставляла их принимать в игру детей китайцев, служивших в отеле, и Висенте Вальверде, который совершенно, опротивел им своей тупой улыбкой и непрерывной дурацкой болтовней. Он, словно боясь молчания, все время старался заполнить паузы бесконечными и подчас бессвязными россказнями. Совершенно немыслимо было, чтобы Вальверде и китайчата играли в теннис, бильярд, бейсбол с местными ребятами или переступили когда-нибудь порог их дома; однако же казалось естественным, что он, его сестра и братья Гальярдо - временные гости на плантации - принимают китайчат в свои игры.
В какой-то год Гальярдо не приехали. Тогда-то и хотели в его доме пригласить инженера на рождественский ужин, а дядя заметил, что не стоит это делать, что инженер - степной волк и бывает доволен, только когда остается один.
Как-то воду для орошения перекрыли, несколько дней они не могли проводить свои каналы и занялись исследованием ранее неизвестной им территории; ближе к вечеру они отправлялись, всегда вместе с китайчатами и злосчастным толстяком, к лощине, расположенной далеко от домов и общественного центра плантации, рядом с административными зданиями; там иногда паслись лошади управляющего, конечно под защитой стены, отделявшей их от поселка. После того как закрывались все конторы, в этих местах не видно было ни души. Они спускались в овраг, где протекал ручей, в поисках диких помидоров. В такие минуты он воображал, будто совершает подвиги, достойные детей капитана Гранта или маленьких пиратов Галифакса, и завидовал вольной жизни других мальчишек плантации.
Иногда, пробравшись сюда, они видели, как выходит из своей конторы Лоренса. Видели, как она прощается с сослуживцами и идет по дороге к ромовому заводу. Через несколько часов, когда они вылезали из оврага, она, уже вернувшись обратно, сидела на камне с палочкой в руке, ударяла ею по траве, пытаясь подбросить осколок булыжника, или писала что-то на земле (возможно, он видел ее такой всего один или два раза, но именно этот образ запечатлелся в его памяти). Лицо ее не было счастливым, скорее озабоченным, отрешенным, а инженер Гальярдо большими шагами ходил вокруг нее и говорил тихим голосом, тоже озабоченный, отрешенный и печальный; казалось, ни он, ни она не замечали ребят, вылезших из оврага. Он бы не подумал о необычном характере этих встреч, не будь с ними толстяка Вальверде, который всякий раз не скупился на непристойные шуточки.
Наконец приехали братья Гальярдо. Больше они к ручью не ходили. Теперь они играли в апельсиновой рощице рядом с теннисным кортом, куда садовники отвели оросительные каналы. К этому времени уже определились два лагеря. В одном местные завзятые спортсмены под водительством Виктора Комптона младшего, племянника Лоренсы; в другом - те, кто играл в "пробочные города". И местные проявляли к ним все большую враждебность. Презирали они горожан за то, что те взяли в товарищи ребят, которых они - то не считали себе ровней, или же в глазах местных их принижало то, что они придумывали игры более спокойные и менее опасные? Правду сказать, в их возрасте эти младенческие забавы были смешны. В самом деле, уже прошло несколько лет, как они подружились с братьями Гальярдо, и сам он уже учился в средней школе.
Из трех возможных вариантов начала его больше привлекал второй.
Тарара, тарара, тарара…
Лоренса напевала вальс, подбегала то к дону Рафаэлю, то к своим племянникам, потом к Губерту, вращалась вокруг него, ускользала, приближалась, удалялась, пока не протянула ему руки и брат, обняв ее за талию, не начал вальсировать с ней.
"Не пой, не танцуй! Главное, умоляю тебя, не выходи на балкон!" - хотел он крикнуть, видя в тревоге, как откровенно показывает она перед всеми свое счастье.
Он взглянул на сестру и заметил в ее глазах тот же страх, с каким смотрела она на него после разговора с матерью братьев Гальярдо. - "Замолчи, не пой! Уйди с балкона, если не хочешь своей гибели!"
Его мольба, казалось, была услышана. Через несколько минут Лоренса с искаженным лицом вернулась в гостиную. Только что все услышали неподалеку выстрел и сразу же еще два. За первым последовал глухой шум крыльев и крики тысячи птиц, слетевших с ближних деревьев. Лоренсу вдруг окружила туча метавшихся черных дроздов, превратив ее из Веселой вдовы в Царицу ночи. Огромная птица, ослепленная светом рефлектора, ударилась о стекло, разбила его и, вся в крови, упала перед Лоренсой. Перепуганная, она отшвырнула птицу ногой. Вернувшись в гостиную, Лоренса опустилась в кресло и почти весь остальной вечер молчала.
Ему было отвратительно злословие - оборона, к которой прибегают неудачники, ничтожества и свиньи, чтобы прикрыть лживую сущность своего существования, свою внутреннюю пустоту. Но теперь, в римском кафе, интересно было воображать Вальверде, его лунообразную физиономию, огромный зад и попугайскую болтовню; его глаза, уставившиеся в одну точку с выражением проницательности, какое принимают обычно плохие киноактеры; чуть не лопавшиеся на жирном теле рубашки и невероятную способность собирать и распускать грязные слухи о всех, кто работал на плантации, их женах, близких и служанках; помнил он и изумление, вызванное этими сплетнями у него, у сестры, у Гальярдо; все они не прерывали его болтовню отчасти из лени, но еще и потому, что им нужны были пробки, которые он притаскивал целыми сумками. В известном смысле Вальверде как бы лишил их невинности, рассказывая о многих ужасающих тайнах, к которым сам относился как к чему-то вполне естественному. Но вместе с любопытством в нем нарастало отвращение; он с трудом представлял себе ничтожную среду, вскормившую этого пащенка, обиду его родителей, хозяев самого большого магазина в поселке, на то, что их никогда не приглашали на праздники в клуб или в дома по ту сторону изгороди, указывающей каждому, какое место отведено ему на плантации.
Набросав в общих чертах персонаж, довольный известной долей снобизма, с каким тот порицался, автор снова открыл тетрадь и принялся описывать следующий после приезда братьев Гальярдо день, когда они перенесли свои игры в апельсиновую рощицу между теннисным кортом и заводом: неподалеку оттуда собиралась другая группа, считавшая эту территорию своей; вероятно озлившись на появление здесь жирного ханжи Вальверде, они несколько раз с изрядной силой запустили в него апельсином. В тот день разговор шел главным образом о делах в Мехико, о школе, о том, когда они последний раз беседовали по телефону (в те времена они иногда перезванивались) о фильмах и книгах. Китайчата разбежались, наскучив этим потоком слов, но Вальверде оставался до конца, то и дело вставляя в их болтовню замечания о скупости сеньоры Ривес, испанки, недавно приехавшей на плантацию, или о Кармеле, бывшей кухарке управляющего, которая была уволена, а не сама ушла, как она говорит, ее заподозрили в краже пары гвинейских курочек, но он-то хорошо знает, дело не только в курочках, а в тех бутылках вина, что она продала потом начальнику станции; под конец он заявил, что Комптоны живут не по средствам - именно Виктор Комптон и запустил в него сегодня апельсинами, - что их домина им не подходит, они мелкие служащие, а такой дом годится управляющему, и у них так плохо с деньгами, что даже Лоренса, как она ни важничает, вынуждена работать.
- Так же как твоя мама. Она что, не работает в магазине? - спросил Хосе Луис.
- Да, но моя мама ни с кем не путается, - нагло заявил Вальверде. - Моя мама носит только те вещи, что покупает ей мой отец. Моя мама замужем.
- Ну и что из того? - уперся Хосе Луис.
- А то, что Лоренса всякий стыд потеряла. Потому она и сделалась любовницей твоего папы, - сказал толстяк, притворяясь, будто не придает никакого значения своим словам. - Он подарил ей золотое кольцо. Вечерами они встречаются недалеко от конюшен; мы их всегда там видим. Вечера не проходит, чтобы не встретились. А кто знает, до каких пор они там остаются, кто знает, где проводят ночи?
Фелипе, младший из братьев Гальярдо, встал и заехал ему кулаком по лицу, потом еще и еще, а толстяк только размахивал руками, не умея ни защититься, ни даже прикрыть лицо. Раза два он попытался лягнуть Фелипе, но тот схватил его за ногу, швырнул на землю и стал топтать. Пришлось его удержать, потому что у Вальверде изо рта пошла кровь. Толстяк убрался восвояси чуть не ползком. Сестра расплакалась, а братья Гальярдо сразу заговорили о рождественских праздниках, которые они проводили у бабушки и дедушки в Пачуке, и о полученных там подарках. Фелипе прерывисто дышал, но все делали вид, что не замечают этого.
В этот же самый день, накануне Нового года, коща вечером показывали "Веселую вдову", он с сестрой проходил мимо шале Гальярдо; жена инженера подозвала их. Она смешала колоду и, притворяясь, будто раскладывает карты наново и занята только этим, сказала:
- Наконец-то нам довелось побеседовать! - Она пыталась быть любезной, но голос ее звучал то слащаво, то жестко, она старательно отчеканивала каждый слог, каждую согласную. - Мне хотелось бы знать, что такое сказали Хосе Луису и Фелипе об их отце.
- Мы ничего не говорили, - сразу ответила его сестра.
- У моих сыновей нет от меня тайн. Фелипе мне все передал. Что же рассказали ему о моем муже?
Он вспомнил давнишний разговор на птичьем кладбище, когда ни ее, ни ее сыновей тут еще не было.
- Инженер мне сказал когда-то, что в птицах всегда заводятся черви; что у них внутри заложены личинки червей, и у нас тоже; мы начнем разлагаться, хоть бы нас похоронили в несгораемом шкафу. Я как-то рассказал об этом Хосе Луису и Фелипе.
- Не прикидывайся дурачком! - Женщина снова принялась тасовать карты; тон у нее был угрожающий, хотя выражение лица не изменилось и каждый слог слетал с губ четко и равномерно и каждая гласная была на своем месте. - Что вы сказали моим сыновьям о женщине, с которой видели их отца?
- Ничего мы не говорили, - настаивала сестра. - Висенте Вапьверде всегда говорит гадости, за это и поколотил его Фелипе.
- Гадости? Кто такой Висенте Вальверде?
- Мы ничего не говорили, - повторяла сестра не очень уверенно, как бы ожидая, что он придет к ней на помощь. - Его папа - хозяин магазина, у которого останавливаются грузовики. Его мама всегда в магазине…
- Он сказал, что вы их видели…
- Мы ходили есть томаты у ручья.
- И там он встречался с этой девушкой? Кто она?
- Да, там, - сказал он и сразу пришел в ужас от этого признания. Он постарался смягчить свой ответ, добавив, что в этом месте проходят все, кто работает в управлении, что инженер не мог не встретить тут Лоренсу.
Услыхав это имя, женщина театрально вскинула голову. Все в ней показалось ему жестоким: выступающие кости, рот с крупно вырезанными губами, непомерно длинная шея. Наконец она заявила:
- Я не желаю, чтобы мои сыновья снова слышали об этом. Я даже не скажу им о нашем разговоре. Больше об этом ни слова. Ясно?
Они ушли опустив головы, молча, подавленные, униженные, удрученные своей виной. Вечером они никуда не пошли, играли в домино с Виктором Комптоном, дожидаясь, пока остальные придут из кино.
Дальше события развивались стремительно. Все удивились, увидев на следующий вечер степного волка с его волчицей на приеме, который устроил управляющий. Первый раз эта пара принимала участие в светской жизни. Она была, как всегда, в юбке и блузке, без украшений и косметики, лицо - как бы свежевымытое. Он не знал, с кем они сидели, разговаривали, держались ли все время вместе, потому что детей поместили в другом конце клуба. Вспоминая все это в Риме, он испытывал странное чувство: происходившее тогда не имело ни малейшего отношения к нему - ни к тому, каким он стал, ни каким был. s А потом…
К общему удивлению, чета Гальярдо подчинилась принятому порядку вещей, словно поняла наконец свои обязанности перед обществом. Не раз их видели в клубе или в гостях за картами, он становился все мрачнее, она - все разговорчивее и даже, казалось, снизошла до того, что смягчила тон и не так четко произносила каждое слово. Лоренса, напротив, стушевалась и долгое время почти не появлялась на людях.
Всем ли было известно, что происходит? Он пытался подслушать разговоры старших, но безуспешно. Как-то спросил с наигранным любопытством, не заболела ли Лоренса, почему ее нище не видно. Ответ был вполне естественный: нет, она здорова, вероятно, просто устала. Слишком много работает; братья, возможно, этого не замечают, мать тоже - та вообще деспот, - но работа ее убивает.
Однажды (он сразу навострил уши) после обеда бабушка заметила:
- Как этот человек страдает. Уверяю тебя, иногда мне кажется, он с ума сходит. - Но больше ничего сказано не было.
Неужели, старался он понять, никто не подозревает об отношениях инженера с Лоренсой, если Вальверде все знает, ведь магазин его родителей - нечто вроде местного радио? Неужели совсем не общаются между собой люди, живущие по ту и по эту сторону стены? А может, те, что по эту сторону, стараются соблюдать приличия, поддержать законный брак, оттереть в сторону разлучницу, несмотря на общее расположение к ней, и защитить права законной супруги, как бы отвратна она ни была?
Недели через три после праздников наступил день ежегодной прогулки на лоне природы. Говорили, будто там, куда они поедут, в пруду около Сан-Лоренсо, водятся нутрии. Можно будет поохотиться. Дон Рафаэль, агроном, сказал, когда обсуждался план поездки, что ему все равно надо обследовать отводные каналы в этой местности и он воспользуется случаем, чтобы проверить состояние дорог и мостов и наладить все как следует. Инженер Гальярдо предложил поехать с ним вместе.
- Как плохо он осведомлен о том, что происходит в мире, - заметил дон Рафаэль по возвращении. - Должно быть, не слушает радио, не читает газет. Кто знает, каких он убеждений, но он не верит, что война скоро кончится. Даже падение Франции его не убедило. Я понимаю, с американцами не стоит говорить откровенно, но среди своих - другое дело. Я его спрашиваю о чем-нибудь, а он в ответ чушь несет, то ли не слышит меня, то ли не понимает, о чем речь. Но как ему нравится природа! И во все вникает. Я говорю, чтобы не беспокоился, что в трудных переходах навьючим поклажу на мулов. Нет, нет, бояться нечего, мои люди отлично знают дорогу. Правда, один мост малость не в порядке, но я велел укрепить тросы.
Ему не хотелось писать об остальных событиях, даже думать о них. Гораздо приятнее было приводить в порядок и компоновать наброски, вспоминать самые незначительные подробности, описывать, например, большие квадратные корзины для всякой снеди, каких со времен детства он уже не видел. Оживление в тот день было невероятное. Братья Гальярдо разделились. Ему выпало ехать в одном экипаже с Фелипе, но они почти не разговаривали. Он не знал, известно ли Фелипе о допросе, который учинила им его мать. Его разбирала злость; он понять не мог, как посмел Фелипе повторить слова Вальверде; хотя потом, припомнив, как мало осведомлена была жена инженера, догадался, что она, скорей всего, подслушала разговор сыновей.