Он решил, начиная отсюда, как можно короче пересказать события, не пускаясь в размышления ни о каких побочных обстоятельствах. Вереница колясок доставила их до места, где кончались каналы и начинались овраги, а отсюда уже они должны были продолжать путь пешком и перейти два висячих моста: один обыкновенный, над широкой, тихой рекой, а другой не такой уж безопасный - на него наверняка не часто ступала нога человека; это был мощный ствол, переброшенный через пропасть, очень узкую, но такую глубокую, что не видно было дна, слышался только грозный рокот стремнины, бьющей о камни. Носильщики перетащили их на плечах; раздавались крики, возражения. Громкие голоса, общая сумятица несколько нарушили настроение прогулки. Иные из женщин отказывались следовать дальше, хотели вернуться к коляскам, но в конце концов дали себя уговорить и перешли через мост. Мужья под влиянием жен тоже взбунтовались… Никто не предупредил их о такой опасности… Дон Рафаэль настаивал сухим, надтреснутым голосом, что нет тут ничего опасного, надо только соблюдать осторожность, каждого из них подвяжут, а ствол очень надежный, он сам велел сменить трос, за который можно держаться.
Пока шли споры, все мальчишки с плантации уже перебрались через мост, а за ними молодые техники и служащие, дочки управляющего, служанки, носильщики с припасами в корзинах и пивом в картонных ящиках; его кто-то посадил себе на плечи, но заметил он это, когда был уже на другой стороне; и он, и его сестра, и все остальные пришли в возбуждение, гордясь, что преодолели риск и опасность, а взрослые кричали на них, запрещая подходить к ущелью, ведь может произойти обвал! Крики сливались с мощным ревом воды, глубоко на дне бьющейся о скалы.
Они двинулись дальше и вскоре дошли до источников. Он надеялся увидеть нутрий, знаменитых местных водяных собак, посмотреть, как они плавают, прячут от нашествия своих детенышей, а может, и сразиться с ними, но не заметил ни одной. Тем временем открыли бутылки, расстелили скатерти, соорудили столик для коктейлей. Донья Чаро, которой доверили приготовление риса, вздыхала, насколько вкуснее был бы рис, полей она его подливкой из каперсов. Он расхохотался, кулинарное пристрастие тучной соседки стало у них в доме неизменным предметом шуток. Донья Чаро взяла его за руку и очень серьезно сказала:
- Запомни, кошка в перчатках мышей не ловит, - фраза, до сих пор оставшаяся для него загадкой. Возможно, она спутала его с другим мальчиком, для кого эти слова имели смысл, или хотела сказать, что он еще не разделся до трусов, как остальные? Его одежда и есть перчатки? Может быть. Все уже барахтались в воде. Виктор Комптон не терял времени, взобрался на дерево и с высоты трех метров, под общие восторги, совершил один из своих великолепных прыжков.
Ему показалось странным, что Лоренса и инженер были вместе и оживленно, пожалуй, даже с каким-то притворным воодушевлением разговаривали. Да, он увидел их вместе первый раз после приезда сыновей Гальярдо. У инженера правая рука была перевязана платком. "Эта кошка мыши не поймает", - подумал он.
Они немного поплавали, несколько человек отправились искать пещеры, обещанные доном Рафаэлем. Он хотел подойти к Виктору, но тот ушиб плечо о скрытый под водой корень и тецерь лежал на земле, постанывая и ругая всех на свете. Фелипе вдруг спросил, где его мать, и стал искать ее. Никто не помнил, когда ее видели последний раз - и с кем. Всем казалось, что она была где-то здесь. Приехала она в коляске Боуэнов.
- Выйдя из коляски, она с нами не осталась, - сказал Джон Боуэн. - Мы были уверены, что через мост и дальше она пошла вместе с мужем.
Инженер и дон Рафаэль отправились на поиски. Когда они вернулись, все уже поели; многие улеглись поспать на берегу пруда. Дон Рафаэль выяснил, что грузовик, на котором привезли корзины и ящики, поехал обратно в Сан - Лоренсо, но скоро вернется.
- Вероятно, моя жена на грузовике и уехала. Она несколько нервна, но не хочет это показывать. Скорее всего, она вернулась домой, никого не предупредив. Из Парахе - Нуэво нетрудно добраться до плантации. Очень неприятно, что она никому ничего не сказала. Это не в ее правилах. Она нервна, но обычно так не поступает; тем более дети могут встревожиться.
Правду узнали только на следующий день. Почуял ли он ее сразу? Догадалась ли его сестра? Возможно. В какую-то секунду он встретил ее косой, осуждающий взгляд, такой же, как в день допроса; этот взгляд он потом замечал у нее, уже взрослой, замужней, много раз; казалось, она от него что-то скрывает, боится его неосторожного слова, доноса.
Следующий день и все остальные были настолько необычайны, что даже при детях взрослые говорили без всякой оглядки.
Труп нашли. Смерть наступила из-за перелома шеи. Течение протащило тело несколько сот метров, потом оно застряло между стволами деревьев.
Когда она упала? Кто видел ее последний раз? Все разговоры вертелись вокруг отношений этой пары. Когда волк перешел через мост? Никто толком не помнил. Показания были самые противоречивые. Да, в дороге инженер разговаривал со многими едва знакомыми ему людьми, как будто хотел, чтобы его присутствие заметили. Отец тоже рассказал, что они поговорили о нескольких фильмах; инженер не так далек от кино, как он думал, но вкусы у него совершенно неожиданные.
Вдруг все начали вспоминать достоинства покойной: ее опрятность, ее ум, точность ее языка; правда, она была несколько эксцентрична, не без причуд, могла, например, целый день раскладывать карты. Однако кое-что показалось весьма странным: некоторые вещи из ее сумочки были разбросаны на земле перед мостом - гребень, монетки, несколько карт из колоды, - но был ли то слух или подлинная правда? Трудно сказать.
Он вспомнил слова матери, любящей мелодраматические эффекты:
- Там, у моста, наверно, и лежала семерка пик, а она означает смерть.
Все оставалось неясным. Несчастный случай? Тогда почему эти вещи валялись возле моста? Может быть, она уронила сумочку и, пытаясь поднять ее, свалилась в пропасть, а вещи рассыпались по земле? Дон Рафаэль уверял, что, когда они с инженером подошли к обрыву, никаких вещей он там не видел.
- Среди этих мелочей была карта, предвещавшая ей смерть, - настаивала мать.
- А что это за рана у инженера на руке? - спрашивали некоторые.
Интересно, никто не упомянул о Лоренсе. Возможно, встречи, которые он наблюдал, только-только начались и оставались незамеченными? Или были настолько невинны, что никто не истолковал их так, как мерзкий Вальверде, а покойная оказалась жертвой патологического приступа ревности?
На следующий день явились родственники Гальярдо, чтобы увезти мальчиков в Мехико. Инженер, как говорили, собирался в Атояк для выполнения юридических формальностей. Никто не выражал сочувствия его горю. Вокруг него сгущалась тень подозрения.
Вскоре инженеру вменили в вину какие-то неисправности в работе, и он был уволен.
Он никогда не заговаривал с сестрой о их беседе с будущей жертвой. С родителями или дядей и теткой, разумеется, тоже. Однажды он чуть не рассказал бабушке, потому что тайна давила его, как могильная плита. Но едва он открыл рот, как сестра вмешалась и быстро переменила тему, словно напоминая, что он не имеет права опять проявить слабость.
На следующий год, когда они последний раз приезжали на плантацию, в шале, где жили Гальярдо, поселили техника, который работал на ромовом заводе. У молодого холостяка всегда было полно народу; до рассвета слушали музыку, танцевали, пили, отчаянно спорили. Как все это было не похоже на выморочное существование, протекавшее прежде в доме инженера.
Он не скучал по мальчикам Гальярдо. И в Мехико не стал звонить им. Спросил о них у тетки, но узнал только об увольнении инженера. Во время этих каникул ему было тоскливо. После отъезда былых союзников его отношения с местными ребятами не стали лучше. Как-то он попробовал играть с ними в бейсбол, но оказался на редкость неуклюжим. Попытка не удалась. Лоренса Комптон больше на плантации не жила. У них дома говорили, что она уехала не то в Мехико, не то в Соединенные Штаты, где у Комптонов были родственники.
Он закончил рассказ; несколько раз переписал его; подчеркнул его таинственный смысл: женщина гадает на картах и так, возможно, узнает о своей смерти; совершенно случайные обстоятельства; тяжкое бремя вины. Он установил некую связь между сном, в котором предал своего деда, и тем, что проговорился перед женой инженера о его отношениях с Лоренсой. И в тот день, когда счел рассказ завершенным, показал его Раулю.
Рауль заявил, что рассказ совсем не похож на все написанное им до сих пор, появилась четкость, а это, возможно, означает, что стиль его меняется, что он избавился от фолкнеровских влияний, мешавших, словно короста, его развитию, что этот рассказ может открыть ему новый путь и он наконец обретет собственный голос. Больше всего Раулю понравилось описание сна в начале, история мальчика, без умысла предавшего своего деда, и вообще, по его мнению, все, что касается снов, автору удалось больше, нежели остальной рассказ. Он припомнил страницу из дневника Павезе, где сон приравнивается к возвращению в детство, ибо в литературе оба эти состояния являются попыткой бежать от окружающего, то есть отрицать действительность. Это была несколько сомнительная похвала. Мнение Билли и вовсе поразило его. Она сказала, что среда и обстановка описаны удачно, напоминают раннего Конрада, но весь рассказ пронизан воинствующим национализмом, нездоровой ненавистью к иностранцам. С чего она это взяла? Как - с чего? Да хотя бы плантация; ведь это прямо символ зла, какая-то крепость с разреженным, ядовитым воздухом, государство в государстве, иностранная колония в тропиках.
Завязался нелепый спор, и он сам, из-за ничем не оправданной постановки вопроса, в конце концов стал защищать позиции, несовместимые с его убеждениями. Пришлось пойти на некоторые уступки, кое-что смягчить, дабы не подвергнуть осуждению среду Комптонов, и рассказ был напечатан. И вот двадцать лет спустя он держит его в руках и может показать Леоноре, которая полистала книжечку несколько минут, отнюдь не горя желанием ее прочесть, похвалила формат, а потом куда-то засунула.
Да, думал он, вновь пробегая глазами забытый текст, это был мост к дальнейшему; тут началось избавление от воздействия барокко, слишком долго державшего его в плену. Благодаря этому рассказу он мог перейти к другим формам, но, к сожалению, очень ненадолго, ведь, как было уже сказано, он много лет писал лишь эссе, статьи и рефераты. А написав этот рассказ, он в известном смысле освободился от детства, от прошлого, от гнетущей мысли, что не приехал в Халапу на похороны отца, хотя болезнь, якобы грозившая ему смертью, уже прошла. Но главное, освободился наконец от страха перед Билли Апуорд.
V
…Трудно уловить момент, когда надежда оборачивается полным провалом. У каждого на памяти несколько таких случаев. Нет, речь идет не о музыканте, который мог стать Альбаном Бергом или Стравинским, а оказался композитором короткого дыхания, положившим, так и не преуспев, все силы на завоевание царства форм, которые никогда не воплотились в значительное произведение. Тысячи раз у него прорывались великолепные аккорды. Он сочинял все время, до самого конца, используя каждую свободную минуту, а зарабатывал на жизнь, кропая музыку для кино, музыку, которую не всегда подписывал своим именем. Уже в старости он появляется иногда в торжественных случаях на эстраде, главным образом когда чествуют других музыкантов. К концу жизни кое-кто из молодых провозглашают его предтечей новых направлений, журналисты берут у него интервью.
Он отвечает с полной убежденностью, что старался по мере сил выполнить свою миссию, и туманными намеками, иногда хитроумными, иногда неуклюжими, дает понять, что если сочинения его немногочисленны, если его мало исполняют, то виной тому заговор недоброжелателей, закрывших перед ним все пути, интриги завистников, всю жизнь не дающих ему ни покоя, ни пощады. Подобных случаев не счесть среди музыкантов, писателей, художников; они всем известны. "Мы, здесь собравшиеся, сами можем служить отличным примером тому же", - готов был он воскликнуть.
Но этим вечером они больше говорили о другом типе людей. О юношах, знакомых им с отроческих лет, с первого курса университета, вдохновителях всех культурных начинаний; они постоянно были заняты организацией конференций и "круглых столов", открывали литературные вечера, участвовали в дискуссиях и, на удивление и зависть товарищей, печатались в литературных журналах и приложениях к самым серьезным газетам. Все мы знали таких. Деньги, которые они получали от семьи или случайно зарабатывали, почти целиком уходили на приобретение книг, пластинок, на покупку билетов в театры и концертные залы. В один прекрасный день, непонятно почему, они покидали университет. Причина так и оставалась неизвестной; во всяком случае, дело было не в плохих отметках, ведь время экзаменов еще не наступало. Они не прощались, как положено. Просто звонили кому-нибудь из друзей, любимой девушке, которая никогда не могла понять их доводы, и сообщали, что возвращаются в родной город или, если жили в столице, что пока оставляют факультет ради другой важной деятельности и на будущий год запишутся снова. Никогда они не возвращались. И однажды, много времени спустя, кто-нибудь встречал их, превратившихся в бесцветных лавочников, незаметных чиновников, и, если товарищ напоминал им о незабываемом концерте Рубинштейна, который слушали вместе, они краснели, опускали глаза, и тот не знал, стыдятся ли они напоминания о недостойном прошлом, когда читали Неруду и Вальехо и до рассвета слушали камерную музыку Бетховена в комнате, где было не продохнуть от дыма, или же того, что это напоминание им ни о чем не говорит. Какой Вальехо? Какой концерт? Правда, это было так давно… Разве упомнишь, что тогда делал?
- Нечто подобное произошло и с Раулем, - начал он, но тут же спохватился и поправил себя: - Нет, никоим образом. Его случай был гораздо сложнее. Рауль надеялся дольше и накопил гораздо больше, когда выбросил все за борт.
Был день рождения Джанни, и обе пары решили не ходить, как обычно, в ресторан на площади Фарнезе, а поужинать в другом, в квартале Траставере, ще они, бывало, собирались во времена молодости. Этим вечером они выпили вина больше, чем всегда. Говорили много, особенно он, так как чувствовал себя обязанным изложить и растолковать эту тему, ведь только он один знал историю Билли и Рауля в Халапе. Вернувшись в дом Джанни и Эухении, все почувствовали, что дружба их дала трещину.
Говорить о Билли и Рауле! Как странно звучит в Риме история этой любви, пришедшая к концу среди туманов Халапы! Как трудно воссоздать перед римскими друзьями то немногое, что осталось от Билли и Рауля через несколько Лет после их приезда в Мексику!
Метаморфоза Билли поразительной могла показаться лишь на первый взгляд. В конце концов это было лишь усугубление уже известных дурных наклонностей, попустительство тому, что уже существовало, потворство всему самому дурному, что в ней таилось. Он видел, как она идет все дальше по этому опасному пути, был свидетелем того, как опускалась "на самое дно", если пользоваться выражением, принятым у них в студенческие годы. Зато для того, кто не знал событий, непосредственно предшествующих превращению Рауля, не видел его эволюции, а помнил юношу, отмеченного незаурядными дарованиями и ярким талантом, способного с изяществом и свободой, которым он всегда завидовал, совмещать строгий интеллект с оргиастическими устремлениями, порой казавшимися его друзьям чрезмерными, - превращение это было поистине ошеломляющим. Он не видел Рауля всего несколько лет, но в этом взлохмаченном, мрачном, грубом типе едва узнал того, кто был его другом с самого раннего детства.
Жив ли теперь Рауль?
Они вспомнили, что еще тогда, в Риме, отношения этой пары не лишены были странностей. Не говоря уж о любви Рауля и Тересы, этой необычной особы, связанной с потусторонними силами, которые впоследствии так неотступно преследовали Билли.
- Ничто касающееся Рауля меня не удивляет. По - моему, его донжуанство, такое болезненное, такое показное, уже тогда свидетельствовало, что у него не все в порядке, - сказал Джанни с заметной досадой. И его замечания было достаточно, чтобы половина вечера прошла в спорах об этой черте Рауля, спорах, которые повторялись, и все менее дружелюбно, в течение остального лета. Разговор был беспорядочный, путаный, полный неточностей и у всех оставил неприятный осадок. Каждый отстаивал свое, но в конце концов, как и в спорах с Билли, принимался утверждать с той же пылкой убежденностью нечто противоположное. Особенно старалась, давая характеристику Раулю, пускаясь в изощренные и нелепые рассуждения, его жена, да, Леонора, которая Рауля и в глаза не видела, знала о нем только то, что слышала от Билли, что говорил ей он и о чем судили и рядили в Халапе; но на основании этих слухов она выложила такое количество сведений, что он сам был поражен.