Рауль вернулся, чтобы продать дом и еще кое-какое имущество, которое оставила ему мать. Почти никому не удалось повидаться с ним. Он редко выходил на улицу. Своего адвоката (которому в конце концов все и продал) принимал в ресторане отеля. У него были почти совсем седые волосы и взгляд безумца. Никто не понимал, как и кто мог известить его о смерти матери. Некоторые полагали, что он ничего и не слыхал, а просто приехал просить у нее денег и, узнав о ее смерти, поспешил предъявить свои права*. Мать не оформила завещания, но, раз он был единственным сыном, это значения не имело. Рассказывали, что он остался недоволен наследством. Утверждал, будто у матери было гораздо больше денег. Однажды слышали, как он орал словно одержимый. Ругал адвоката, кричал, что его обжулили, что мать ограбила его, что она не имела права дарить или продавать свои земли. Где же тогда деньги от продажи? В чьи лапы они попали? Уж не церкви ли? Этот скелет, обтянутый сине-зеленой кожей, дрожал, как лист (дрожал он всегда, особенно утром), и размахивал руками, словно буйнопомешанный. Грозился начать расследование. Он рассказывал постояльцам, официантам, горничным - всем, кто соглашался его слушать, - о том, как его ограбили, и в конце концов за смехотворную цену продал дом тому же адвокату, с которым непрерывно воевал. По его словам, не хотел терять время на дрязги. В один прекрасный день он исчез так же неожиданно, как появился.
- Мы с ним встретились случайно, - продолжил он. - Я не имел ни малейшего представления, что он в Халапе. Леонора уехала на несколько дней в Дуранго, и я обедал в ресторане отеля. Мы столкнулись чуть не лицом к лицу. Размахивая руками, он что-то кричал совершенно ошалевшему официанту. В первую минуту я его не узнал. Ничего общего с тем Раулем, какого вы знали. Помните его элегантность? Он до мелочей заботился о своей внешности. Быть может, единственным его недостатком и было излишнее внимание к туалету. А на этом старике - клянусь вам, он в самом деле стал стариком, - была кое-как застегнутая клетчатая рубаха, потертая рабочая куртка; пуговиц не хватало, и видны были ключицы. Все на нем - и куртка, и вельветовые штаны - было невероятно грязно. На ногах - шахтерские башмаки с болтающимися шнурками. Какое-то время я медлил. Клянусь, я отказывался его узнавать. А когда наконец убедился, что это он, подошел к его столику поздороваться. Но он не обратил на меня внимания и продолжал требовать с официанта какие-то бутылки, якобы оставленные им вчера вечером на этом самом столике. Он, казалось, тоже не узнал меня, вернее, не хотел узнавать. Рассердясь, я вернулся за свой столик. Потом, уходя из ресторана, он прошел мимо меня, произнес какие-то гадости по-итальянски - что-то о смерти литературы, бесполезности искусства и кретинизме тех, кто надеется спасти ими мир, - и скрылся. Ужасно было неприятно! Эмма, кузина Рауля, рассказывала мне, что, когда она заговорила с ним о смерти Родриго и исчезновении Билли, он слушал ее так, будто она читала какой-то загадочный текст на санскрите. Он ничего не понимал и не хотел понимать. "Кто это - Билли? О каком сыне вы говорите?" - казалось, вопрошал его пустой, тусклый взгляд. Послушав Эмму несколько минут, он стал ругать ее за то, что она принимала подарки от его матери. Кричал, что обманут всеми, что они воспользовались старостью и болезнью матери и его отсутствием, чтобы ограбить ее. Только и делал, что ссорился со всеми. Потом, как было сказано, исчез. Уехал, говорят, в Южную Америку, а точнее, в Перу. Очевидно, кто-то узнал об этом от официантов в ресторане. Больше мы о нем не слыхали.
- Подумать только, Билли никогда не выезжала из Халапы, в надежде что ее муж вернется!
- Может быть, при виде Рауля ее пуританская душа возликовала бы, уверовав, что наконец в этом мире свершилось правосудие и Рауля постигла заслуженная кара за все причиненные ей страдания. А может, попросту испугалась бы этого призрака, забыла о своей любви и образумилась. Или заставила бы пройти курс антиалкогольного лечения, чтобы вернуть его в прежнее состояние. Почем знать, может, оно и лучше, что все произошло так, как произошло, и встреча никогда не состоялась. Никчемное занятие обсуждать и придумывать возможные развязки!
Он рассказал, как всякий раз, когда бывал в Халапе, прежде чем остался там окончательно и приступил к работе на литературном факультете, его поражало единодушие отзывов о Билли. Всегда они звучали одинаково.
- Бедная женщина! Ты и понятия не имеешь, как она страдает! - сказал ему декан факультета.
- Бедная англичанка! С первого дня приезда ничего, кроме страданий! - заметил музыкант из оркестра.
- Бедная! Так страдать! Все для нее оборачивается мукой! - воскликнула одна из сестер Росалес.
- Бедная! Невозможно вынести такие страдания! - было мнение соседа.
- Бедняжка! У нее уже нет сил страдать!
Все наперебой торопились поведать о несчастьях покинутой бедняжки, чтобы тут же, без всякого перехода, рассказать что-нибудь смешное и нелепое о ней же. Сразу после приезда в Халапу он открыл - и тогда это показалось ему святотатством, так свежа была память о непререкаемом авторитете Билли римской поры! - что она превратилась здесь в смехотворную особу, в того чудака, который необходим в любом замкнутом университетском кругу, чтобы разрядить его душную атмосферу. Кто бы ни начинал о бедной Билли с сочувственных речей, кончал развязными насмешками над ней же.
Бегство Рауля нанесло окончательный удар, после которого ее самолюбие никогда не оправилось. Смерть сына повергла ее в полную прострацию, ведь он был единственной приманкой, способной вернуть ей Рауля. Вину за все свои несчастья она возлагала на индианку, которую Рауль заставил взять в дом.
- Я уже говорил вам про Мадам? - спросил он.
Леонора перебила его. Ее восторги перед Вечным городом, ученый вид, с каким обсуждала она очерк Стрелера о позднем Гольдони или Беренсона о сокровищах Сиены и Венеции, маска тропической героини, которая сама себя открывает, стоя перед полотнами Мазачо, Сассетты или Мантеньи, - все соскочило с нее, и, оперев подбородок на руку, она заговорила тоном Леоноры, какую он очень хорошо знал и видел тысячи раз с памятного вечера в Халапе, когда их познакомили в кино клуба, тем самым тоном, каким говорила она всякий раз, когда считала, что проникает в тайну человеческой души, а по мнению окружающих - лишь повторяла сплетни, перекраивала на свой лад слухи о том или ином событии и строила предположения о частной жизни своего ближнего. Рауля она не знала, это она уже говорила. Билли, с которой пришлось встречаться гораздо чаще, чем ей того хотелось, просто выводила ее из себя. Мадам она видела несколько раз до и во время болезни Родриго. После смерти ребенка она встретила ее на рынке. Эту встречу Леонора описывала с упоением. Мадам сидела окруженная клетками. Она распродавала своих птиц. Свистала выставленным на продажу воробьям и кардиналам, словно разговаривая с ними на их языке, а птицы отвечали ей. Она остановилась, завороженная этой необычной сценой. Мадам всматривалась в своих птиц безумным взглядом. Когда Леонора поздоровалась с ней, эта индианка с рыжеватой гривой и зелеными глазами прервала свою орнитологическую болтовню; она подняла полные слез глаза и сказала, что прошлой ночью решила продать своих пичуг; больше они ей не нужны, она уходит из Хапапы, а в пути от них одна помеха. Она работала у профессорши только ради Родриго, ведь она обещала его отцу, то есть Раулю, заботиться о нем всегда. Мальчик умер, теперь оставаться незачем. Халапа ей никогда не нравилась, сама она родом из более солнечных краев, а причуды иностранки ее в болезнь вгоняли; пока она жила там, она только И делала, что пила лекарства. Сегодня думает продать всех своих птах. Не хочет ли Леонора купить какую-нибудь? Она посоветовала бы ей вот эту голубую с желтыми пятнышками; в ее краях они называются "самбо"; эти птицы приносят удачу. Ночью, самое позднее завтра утром, она отправится в путь. Леонора спросила, куда же она пойдет, но индианка уклонилась от ответа. Она только сказала, неохотно и без особой уверенности, что за приютом и работой дело не станет, но никогда больше она даже не подумает пойти в услужение. Она знает травы, знает птиц (черную она ни за что не продаст, ведь это ее любимица, единственный ее друг), так что будущего бояться нечего. Может, опять откроет лавку, которую когда-то держала.
Рассказывала Билли о пресловутой Мадам, ее поведении и уходе из Халапы по-разному, но некоторые обвинения повторялись неизменно: любовная связь с Раулем, вызванная ее колдовством смерть сына и духовные муки, которым она подвергала Билли.
Когда он первый раз навестил Билли в Халапе, незадолго до того, как согласился работать в университете, разговор, как потом случалось не раз, коснулся этой особы. По словам Билли, Мадам была единственной виновницей того, что Рауль ее покинул. Да еще она приучила его пить всякие отвары, в которых знала толк. Она и сама почти все время находилась под действием наркотиков. Она виновата в смерти сына. Билли застала колдунью в ту самую минуту, когда она давала ребенку свое пойло. Нет никакого сомнения в ее вине, стоит только вспомнить, как она растерялась, как выхватила у ребенка стакан с черной жидкостью и выплеснула ее в раковину. Билли долго наблюдала за ними. Мадам вышла с Родриго на террасу, усадила его к себе на колени рядом с клетками и принялась учить его свистеть по-птичьи. А иногда она шептала что-то Родриго на ухо, но стоило только Билли подойти, чтобы узнать, о чем она говорит, как страшная черная птица поднимала крик, предупреждая ее. Она хотела лишить Билли любви сына так же, как разлучила ее с мужем.
- Потому что они были любовниками, да будет тебе известно! - крикнула она. - Можешь считать это невероятным, но он был ее любовником. Рауль обманывал меня с ней, как раньше с Тересой. Они издевались надо мной, превратили в посмешище для всего города. Все, кроме меня, знали, что мой муж любовник этой старой колдуньи. Я приняла ее и относилась к ней с терпимостью, потому что я от природы терпима. - Билли вдруг напустила на себя мечтательный вид и заворковала, как голубка. - Никто не сумел открыть красоту моей души! Главное свойство духовной красоты - это терпимость. Никто не ведает, сколько таится во мне красоты. Я всегда знала, что надо мной тут насмехаются, но пренебрегала этим: чего еще ждать от окружающих меня ничтожных людишек. Много сил я потратила на развитие дарованной мне внутренней красоты, а еще больше - на борьбу со злыми чарами Мадам: она хотела сломить меня. Но не все меня покинули в этой борьбе. Тут думают, будто я одна, - шептала она почти беззвучно, прикрывая рот рукой, чтобы никто не услышал ее тайну, - но это не так. Есть кому бдеть и молиться за меня. - Бессвязные слова порой струились стремительнее, чем она, путаясь и задыхаясь, могла произнести их. Если он правильно понял, она утверждала, будто Рауль бежал, чтобы спастись от сатанинской власти Мадам. Чтобы избавиться наконец от ее настоев и их вредоносного действия. Он хотел устроить ей, Билли, сюрприз. Вернуться совершенно здоровым, стать другим человеком, достойным ее. - Ты представления не имеешь, как низко он пал, - продолжала она. - Но теперь, когда злодейки нет, он снова будет моим. Я должна была прогнать ее! Не могла иначе. Выложила начистоту все, что о ней знаю. Пригрозила, что, если она останется в Халапе, я донесу на нее властям. И она ушла! В ужасе! Она испугалась меня. Можешь дышать глубоко, воздух больше не заражен. Дыши, дыши! Теперь тут только здоровье и бодрость! Увидишь, скоро Рауль вернется. Вот почему, ты мог уже в этом убедиться, я продолжаю следить за собой. Я так же элегантна, как была всегда. Недавно я встретила одну сеньору, кажется, твою тетку, донью Росу, она живет в Коатепеке. Не знаю уж, как ей вздумалось сказать, что я одета лучше всех дам в Халапе. "В Халапе, вы сказали, дорогая?" - спросила я и не могла удержаться от хохота. Помилуйте! Лучше всех дам в Халапе! Не хочу обижать тебя, житель Халапы, но смешнее я ничего в жизни не слышала. Да я была бы, сказала я ей, самой элегантной дамой Рима или Парижа, если б снова ступила ногой в эти города.
Вдруг в соседней комнате раздалось карканье какой-то птицы. Его познания в орнитологии, говоря откровенно, ничтожны. С трудом он отличает одну птицу от другой, кроме самых известных. Может распознать попугая, воробья, голубя или канарейку. Увидеть разницу между дроздом и ястребом. Орла угадывает только на картинках. Поэтому он не понял, что это была за птица. Билли, не меняясь в лице, прервала свою задыхающуюся речь, с силой сжала руки, откинула голову назад и принялась подражать пронзительному крику птицы. Потом, смутившись, объяснила, так же бессвязно, как говорила весь этот вечер:
- Раз у нее были птицы, почему бы и мне их не завести? Эта очень добрая, ее зовут Паскуалито, она меня нежно любит, учит петь.
И еще одну или две минуты она каркала, опершись локтями на колени, глядя в пространство и крепко сжав руки.
Он уже говорил, что теперь она не была белокурой? Да, к его изумлению, сама Билли призналась, что на самом деле никогда и не была блондинкой.
- Хотела бы я показать тебе какие-нибудь старые фото. Девчонкой я придумала игру, будто я испанская принцесса, вынужденная по какой-то таинственной причине жить на севере Англии со стариками, которые считались моими родителями. Я была самой смуглой девочкой в школе. Просто трагедия - не хранить фото, а я никогда их не хранила; память о прошлом стирается, если нет никаких точек опоры. Когда я приехала в Мексику, я решила покончить с выдумкой о моих золотистых волосах, стать такой, как я есть; мне казалось, тогда меня лучше примут в этой стране. В Малаге меня считали маленькой испаночкой. Но здесь ничего не вышло; пожалуй даже, эффект получился обратный.
Возможно, она и не подозревала, как близко подошла к истине, к главной причине отдаления Рауля. Правда, подумал он, хотя опыт и показал ему ценность схем, не следует слишком увлекаться ими. Конечно, причин было много, и нельзя считать, будто совместная жизнь Рауля и Билли стала невозможна только потому, что у одного из них изменился цвет волос.
Длинные густые пряди, делавшие ее похожей на изображение опьяненной матери ветров, развевались при каждом судорожном движении. Она говорила, говорила без передышки все время о себе, о Рауле, о Мадам, меньше о Родриго, своем умершем сыне. Рассказала о бесчисленных болезнях, подхваченных ею после приезда, о неустанной борьбе против козней служанки, задумавшей погубить ее. Себя она изображала женщиной в высшей степени самокритичной и в высшей степени требовательной к себе, а потому не боялась признать равно и свои достоинства, свою цельность прежде всего. Она не шла на уступки, никогда! Этого и Не прощают ей местные трусы. Ее окружают ничтожества, люди, чья культура, если можно ее так назвать, заимствована из кинофильмов. Посредственности, которые завидуют тому, что она училась в лучших университетах мира, расширяла свои познания в Вене, Севилье, Венеции, Риме. Он не знал о том, что она была в Вене? Да, много чего он о ней не знает и даже вообразить не может. Она получила высшую стипендию за успешное прохождение курса музыковедения. Вот откуда ее глубокое проникновение в оперы Моцарта, о которых она писала диссертацию. Печальные времена… Увы! Она была так молода, так неопытна. Верила в доброту людей. Дальнейшие путешествия были уже другими и, пожалуй, несколько насторожили, Ожесточили ее. И теперь ей не прощают - тут ее лицо превратилось в лицо настоящей колдуньи, - что она избежала тысячи ловушек, расставленных ей в этой враждебной стране.
- Не прошу у тебя прощения за свои слова. Я-то знаю, какой ты патриот. Заядлый националист! Будь ваша воля, меня бы уже сожгли на костре, наколов поленья из апельсинового дерева. Но со мной - предупреждаю тебя! - надо держать ухо востро, есть в мире высшие духи, они бодрствуют и не позволят бесчестить меня.
Он видел и с каждой встречей все больше убеждался, что пережитые несчастья довели ее до умственного расстройства. И все же сохранившаяся часть разума была достаточно сильна, чтобы курсы, которые она читала, были вполне приемлемы, переводы - точны, а заметки о концертах и спектаклях представляли известный интерес. Более того, если удавалось - ас каждым днем это становилось все труднее! - избежать в разговоре нескольких подводных камней (бегство Рауля, неистощимое коварство Мадам, смерть Родриго и многое другое), Билли снова превращалась в трезвую, здравомыслящую, а иногда даже приятную женщину. Отношения с большинством коллег по университету складывались нелегко. Чрезмерная переоценка собственной персоны, чувство расового превосходства, странные навязчивые идеи - все это могло мгновенно развеять с трудом завоеванную симпатию. И тогда отношения рушились, люди теряли к ней всякий интерес, а она печально возвращалась к какой-нибудь из множества придуманных для себя работ. Если не соблюсти должной осторожности (а это и случилось при первом посещении, хотя его достаточно предупреждали) и позволить ей окунуться в эти три-четыре отравленных колодца, можно было с уверенностью сказать, что произойдет сдвиг в сознании и Билли Апуорд совершенно потеряет рассудок. Как будто ей самой это было необходимо, она искала исходную точку бреда, пути к безумию. Готовила ловушки, в которые сама же первая попадала, уверовав в собственную выдумку. Тоща она бывала готова на все. Он вспомнил, как однажды она вышла на кухню за куском сыра и вернулась вся дрожа, задыхаясь, вытаращив от ужаса глаза, а на ладони у нее лежала тряпичная фигурка, проткнутая огромной иглой; она якобы случайно наткнулась на нее в уголке шкафа.
- Все время нахожу ее следы! Никогда она не оставит меня в покое! - стенала Билли.
На мгновение он испугался, что ворожба этой колдуньи, воздействуя на такую ранимую нервную систему, в конце концов разрушила ее, но легкость, с какой Билли через несколько минут переменила тему, позабыв о пронзенной иглой кукле, валявшейся прямо перед ней на столе, вызвала у него догадку, что во всем этом было немало притворства. Потом он узнал, что подобная сцена разыгрывалась уже не раз, и почувствовал желание поиздеваться над Билли, как и все остальные, наказать за комедиантство, поднять на смех.
Она умоляла о помощи, требовала забот, которых никто не мог уделить ей. И тактика ее была очень проста, очень примитивна. Начинала она с рассказов о своих блестящих взлетах в прошлом, а потом, ради непонятной потребности самобичевания, делала внезапный поворот и выставляла себя в самом неприглядном виде. Будь она нормальной женщиной, это могло бы выглядеть трагедией. Но у Билли ее безудержная похвальба, ее беззастенчивость приводили к тому, что высокопарные речи просто сменялись смехотворными, только и всего.
Судя по черновым наброскам и заметкам к его роману, которые он тщательно хранил, ему трудно было воспроизвести этот период жизни Билли именно потому, что все ее кризисы были так похожи один на другой и Так часто повторялись. Его несравненная Билли Апуорд, выносившая в Риме суровые приговоры прошлому и будущему всех искусств, грозный обвинитель, безжалостно обличавший бесплодие и невежество всех остальных, непоколебимая англичанка, с первой же минуты объявлявшая себя "малоприятной", чтобы потом позволять себе любые выходки, - в Халапе стала чуть ли не шутом для кровожадной публики, в большинстве состоящей из преподавателей и студентов. Самое странное, что она сама упорно разыгрывала эту жалкую роль.