Я как шинель увидел, у меня страх вообще пропал. Потому что это такая же шинель, как у дяди Толи, как у моей мамы. Суконная, колючая, в общем, наша русская шинель...
- Дядя! - позвал я. - Дядя! Вам что, плохо?
Человек еле слышно застонал. Голая, без перчатки рука его стала бессильно хватать снег, словно человек хотел зацепиться за него, чтобы приподняться.
- Давай! Давай! - засуетился Серега, не раздумывая, бросаясь к этой руке. - Он раненый! Давай переворачивай!
Обрывая ногти о сукно, мы навалились изо всех сил и перевернули человека на спину. Это был офицер. На груди у него на пуговице висел фонарик. Серега потряс его - фонарик вспыхнул. У офицера было белое как снег лицо, но снег на лице таял! А в углу рта накапливалась черная пена, из которой медленно потекла струйка крови.
- Дяденька! Товарищ! - закричал Серега, срывая с головы шапку и вытирая офицеру лицо. - Что с вами?
- Людей... позовите... - прохрипел человек.
- Счас! Счас! - суетились мы.
Офицер шептал:
- Оружие у меня... Документы... Чтоб не пропали... - и длинно, с каким-то булькающим присвистом вздыхал.
- Дяденька, миленький! - умолял Серега. - Мы счас! Только вы не умирайте!
- Ладно! - решил я. - Ты сиди с ним, я на вокзал побегу.
Никогда в жизни я так не бегал. До вокзала-то далековато, и когда я вскарабкался на платформу и увидел начальника станции, то ничего не мог говорить, а только махал руками и хватал воздух ртом, как рыба.
Хорошо, что начальник станции сообразил, что я не припадочный, и потащил меня в диспетчерскую, а когда я все рассказал, тут же по телефону вызвал милицию, воинский патруль, "скорую помощь" и санитара с носилками из вокзального медпункта. Так что назад мы бежали уже вшестером: патрульный офицер, два солдата, медсестра, милиционер и я.
Взрослые бежали быстрее, а я приотстал. Вдруг впереди блеснул фонарик и Серегин голос прокричал:
- Стой! Стрелять буду! Не подходи!..
Я протолкался вперед и в свете фонариков увидел Серегу. Он сидел на снегу, держа голову офицера на коленях, а в руках у него качался направленный на нас револьвер.
- Серега! - закричал я. - Не стреляй! Это я! Это мы! Свои!
Серега уронил наган и заревел.
- Что? Не дышит? Умер?!
- Жив... Только без сознания... - всхлипнул Серега.
- Что ж ты ревешь?
- Страшно...
Медсестра склонилась над лежащим офицером.
Патрульный поднял из снега револьвер.
- Стрелять, стало быть, собрался? - спросил он, усмехнувшись.
- Угу! - сказал Серега, еще всхлипывая. - Я думал, это ворюги...
- Есть такая штука - предохранитель. Не слыхал?
- Какой еще предохранитель?
- Вот этот, - показал офицер. - Пока с предохранителя не снимешь, не выстрелит... Может, оно и к лучшему, что не слыхал, - добавил он грустно. - Сестра, что с ним?
- Его ворюги, наверное, финкой пырнули! - предположил я.
- Каки таки ворюги!.. - проворчала медсестра, хлопоча над раненым. - Легочное кровотечение у него. Видать, старая рана открылась. Давайте-ка, ребятки, его скоренько. Дело нешуточное...
И, торопясь за солдатами, что, надсаживаясь и скользя на узенькой тропке, тащили носилки, все приговаривала:
- Господи, боже мой! Сколько же я их за войну перетаскала! Вот уж десятый год, как войны нет, а она все людей догоняет...
Серега и я торопились за ней следом, сзади пыхтел пожилой милиционер, сгибаясь под тяжестью мешка и чемодана.
- Эй, мальцы! - сказал он нам. - На вокзале прямо ко мне в дежурку. Протокол составим.
Мы обмерли.
- Ты - Козлов! Я - Баранов. Настоящую фамилию не говори! - зашептал Серега. - Учимся в пятнадцатой школе. Сюда пришли с горки покататься... По путям не шастали!
Милицейский старшина - пожилой, и, наверно, молено удрать. Но, во-первых, обо всех возможностях "оторваться" я думал, когда они уже исчезали, во-вторых, как же бежать, не сговорившись с Серегой? А в-третьих, я так устал от бега, что шел в каком-то отупении.
Старшина привел нас в дежурку, но не в ту комнату, где за барьером что-то кричал в телефонную трубку дежурный офицер, а перед ним рыдала тетенька. Он провел нас в другую, следующую. Здесь было темновато. Топилась печка, и на деревянном топчане, укрытый тулупом с головой, спал человек. Торчали только его ноги в милицейских галифе и дырявых шерстяных носках.
- Во-о-о-от... - сказал старшина, пропихнув нас пузом в дверь комнаты. - Во-о-о-о-от! Разоблакайтесь! Тута тепло... Во-о-от...
Он со стоном скинул мешок, бухнул в угол чемодан и стал распутывать серый башлык с красным кантом. Не торопясь снял шинель, повесил ее к печке, остался в стеганой безрукавке... Сменил валенки на домашние тапочки.
- Во-от... Счас первое дело - чайку! Тут у меня всякий припас есть, ежели, конечно, Сысоев не съел... Я уж от него прячу. А что это вы по сю пору в польтах паритесь? Разоблакайтесь! Разоблакайтесь!
Пришлось раздеваться.
- Вона как взмокши! - приговаривал он, стаскивая с меня курточку. - Ну-кось накинь! - Он подал мне старый китель.
- Мил ты мой! - сказал он, раздевая Серегу. - Один как мышь мокрый, другой до сердцов иззяб.
Он усадил нас к печке, сунул в руки обжигающие кружки с черным чаем.
- Таперя до поту пейтя! Опосля обсохнитя - и домой! Ноне - двадцать пять градусов, по радио сказали, можно в школу не ходить!
- Как?! - заорали мы одновременно с Серегой.
- А так! По случаю, значит, холодов учащимся младших классов разрешается занятия не посещать.
Сидеть дома, значит. Что, подфартило? - подмигнул он нам. - Почитай, каникулы вам Дед Мороз продлил!
"Вот это да! В школе за прогул не попадет! Теперь самое главное - смыться отсюда... Только вот я забыл, кто из нас Козлов, а кто Баранов", - подумал я.
- Во-о, - сказал старшина, доставая два бутерброда с маслом. - Это вот тебе, а этот тебе... У меня тут и подушечки имеются, самые, значит, полезные от дремоты конфеты. - Он сунул нам кулек с конфетами.
Мы прихлебывали чай, стараясь не обжечься о края алюминиевых кружек.
- Сысоев, а Сысоев, - позвал милиционер, - вставай чай пить.
Ноги в дырявых носках зашевелились, и второй милиционер, что спал на топчане, поднялся. Совсем молодой парень, белобрысый и взъерошенный.
- Ну-ко! - подал ему кружку старшина. - Бери хлеб, вон подушечки...
Сысоев, грея ладони о кружку, спросил:
- Что за пацаны, Иван Кондратич?
- Да вот... офицера отыскали. Видать, домой охал, соскочил с поезда, чтобы покороче... А рана-то и открылась. Хорошо, пацаны его не бросили, а то бы замерз.
- Да! - сказал тощий Сысоев. - Нынче такие холода. Как в сорок первом. Сколько людей тогда померзло. Вот я, Иван Кондратич, в блокаде с пер-ного до последнего дня. Все девятьсот дней. Это ведь и весны были, и осени, и лето, а мне все, как вспомню, одна зима мерещится. Зима и все... Лето совсем не помню.
- Да что ты с голодухи-то вообще помнить мог! Робенок ведь был совсем.
- Я на юг работать переведусь, - сказал Сысоев. - Уж больно я мерзну. И зиму эту прямо не могу выносить.
- Тебе, Коля, жениться бы надо, - посоветовал старшина. - Жениться, детишков завести... Ты душой застыл...
Сысоев ел, словно бы не соображая, что делает. Не успели мы по одной подушечке съесть, а он уже пол буханки умял и две кружки чаю выпил.
Он тянул к огню худые жилистые руки и дрожал.
- Два часа всего и походил по платформе, а вот никак не отогреюсь, - виновато улыбнулся он.
- Знаешь, - предложил Иван Кондратьевич, - сходи-ка ты в баню, погрейся. Попарься, значит, от души - и домой на боковую. А я за тебя тут подежурю...
- Вторую смену? - ахнул Сысоев. - Да как же? Вам же домой надо!
- Дом, Колюшка, это где люди, родные да близкие.. . А все остальное - помещение. Что мне там делать? На фотографии глядеть? Ступай, ступай погрейся... А тут ничего серьезного по случаю морозов не предвидится. Дальних поездов боле не будет, а шпана вся по малинам греется... Они, брат, себя берегут! Ступай.
Сысоев стал торопливо одеваться.
- Это, что ль, пострадавшего вещи? - кивнул он на мешок и чемодан. - Адрес имеется? Давай, я отнесу.
- Отнеси! Отнеси! - сказал Иван Кондратьевич, подливая в наши кружки чаю. - И адрес имеется. Только ты в камеру хранения отнеси, а не по адресу... Он ведь не помер. Жив еще офицер-то этот. Его в военный госпиталь повезли. Небось сюрпризом ехал, раз его не встречал никто. Небось его и не ждут, чего людей зря баламутить? Поправится - сам придет.
Суток через десять справимся: как да что. Вот тогда нсчци-то и сообразим, куда доставлять... А может, бог даст, и сам придет за вещичками-то... В камеру хранения давай. И пущай по всей форме "сохранку" выпишут. Ты, Сысоев, проследи.
Сысоев ушел.
- Ну, напились? - спросил нас старшина, когда мы отвалились от кружек.
- Да, - сказали мы с Серегой. - Спасибо. Прям на целый день напитались!
- Ну, вот и ладно, - сказал Иван Кондратьевич, - счас по морозцу домой прибежите, как раз и позавтракаете.
Он присел к столу, зажег настольную лампу. Надел очки.
- Та-а-ак... - Макнул вставочку (вставочка - это ленинградское слово, так называли деревянную ручку с металлическим пером.- Б. А.) в чернильницу, долго рассматривал перо и снимал с него пылинки. - Так, значит: про-то-кол... - продиктовал он себе по складам.
Нас будто кипятком облили.
- А может, не надо протокол? Иван Кондратич? - заныл Серега.
- Как это не надо? - удивился старшина, старательно водя вставочкой по листу. - Очень даже надо... Протокол по факту происшествия. Положено. Как фамилии-то?
- Козлов и Баранов, - уныло грянули мы.
- Во как! - удивился старшина. - Это такая вывеска была до революции на одной парикмахерской: "Стрижем, бреем! Козлов и Баранов". И вы, значит, Козлов и Баранов. Не родственники?
- Нет, - отказались мы.
- Однофамильцы, значит?
- Угу.
- Бывает... А по именам, значит, непременно Иван и Василий... Так?
- Угу.
- Понятное дело, - сказал старшина, снимая очки. - Ну что, Козлов и Баранов, благодарю вас за спасение человека. - Он пожал нам руки своей крепкой горячей рукой. - Непременно сообщим в школу о вашем благородном поступке.
- А чего? - озадаченно спросил Серега уже в дверях. - Мы правда, что ли, благородный поступок совершили?
- Обязательно, - сказал старшина. - Оробей вы или там на других понадейся, так замерз бы человек. Так что - спасли! И никаких тут сомнений быть не может. А по путям все же не шастайте! - как бы между прочим добавил он. - А то, не ровен час, останутся от вас рожки да ножки! Вот так-то, Козлов и Баранов.
Мы уже далеко от вокзала отошли, когда Серега опомнился:
- Стой, а как же он в школу сообщит? Он же номера не записал!
- Ты что, воще! - сказал я. - Про кого он сообщит? Про Козлова и Баранова? "Не записал"! Ты что думаешь, Иван Кондратьевич дурачок, что ли? Ты думаешь, он не понял, что ты такой же Козлов, как я Баранов?
- Это ты Козлов! - поправил меня Серега. - Да-а-а, жаль, конечно... Как ты думаешь, а этого офицера вылечат?
А я вдруг вспомнил, как он на снегу лежал. Этот офицер. И какие у него тяжелые вещи - наверно, подарки вез... Его ждут... может, дети, может, мать-старушка... а он...
- Ты чего? Чего... - заволновался Серега.
- Что "чего"?
- Ну раскис чего, спрашиваю.
- Я не раскис. Мне просто их всех жалко.
- И мне, - вздохнул Серега. - Ты снегу поешь, слезы пройдут.
Так я и сделал.
И мы пошли домой.
Будь готов!
В пионеры-то мы еще год назад стали готовиться! Учились мы, в общем, хорошо. Можно было бы учиться даже отлично, если бы с нами все время что-нибудь не случалось.
То у нас паровая машина (мы ее два месяца из консервных банок клепали) взорвалась, то мы на плоту перевернулись, то еще что-нибудь подобное... И все эти случаи, конечно, заканчивались большим нагоняем от родителей, во время которого мы, естественно, уроков-то не учили!
И вот приходишь наутро в класс после большого нервного потрясения (а Серега зачастую после физического воздействия, иногда даже ремнем) с невыученными уроками и - привет - двойка. А она снижает общую картину успеваемости класса.
- Ничего, - говорит Серега, - погоди! Вот примут нас в пионеры - все будет по-другому! Сейчас мы так себе - хе-хе-хе, а тогда будем - ого-го! Пионеры - это тебе не октябрята! Это тебе не малявки какие-нибудь. Они ребята серьезные! У них все как следует. И уж пороть-то их никто не посмеет!
Торжественное обещание мы еще летом, в пионерском лагере, выучили. Меня хоть ночью разбуди - я сразу скажу все обещание от начала до конца, без запинки!
Мы мечтали, как перед Октябрьскими праздниками под грохот отрядного барабана и пение горна пойдем через весь город на Марсово поле и там у Вечного огня скажем торжественные слова пионерской присяги и старшие ребята повяжут нам пионерские галстуки. С Невы будет дуть сильный октябрьский ветер, и алые флаги будут наполняться им и хлопать над нашими головами!
А дальше начнется такая жизнь!.. Такая... Что даже трудно представить! Ну, в общем, настоящая пионерская!
Мы, можно сказать, считали недели до того дня, когда мы сможем стать пионерами. И тут вдруг прибегает Ирина-Мальвина и под страшным секретом всем нам сообщает просто сногсшибательное известие: к нам на торжественную линейку придет Герой Советского Союза знаменитый полярный летчик товарищ Закруткин!
Ну тут мы вообще! Это же такой человек! Такой герой! Я когда его портрет, ну тот, что в "Огоньке" был на обложке, достал, так Серега мне три дня завидовал, пока себе не раздобыл такой же и над кроватью не повесил на стенку!
И теперь мы представляли, как летчик Закруткин, здоровенный, бородатый, в меховых полярных унтах и летном шлеме, будет повязывать нам алые пионерские галстуки, и замирали от восторга.
Но до торжественной линейки еще так долго! Сначала семь дней, потом пять, потом все еще три... И наконец в воскресенье можно было сказать: "Завтра мы станем пионерами!"
В нашем классе на понедельник отменили все уроки. Мы договорились, что я зайду за Серегой и мы имеете пойдем к десяти часам в школу, а уж оттуда всей пионерской дружиной торжественным маршем на Марсово поле.
Ночью я несколько раз вставал смотреть на часы. Они вели себя как-то странно: то было двенадцать, потом пятнадцать минут первого, потом без десяти час, а потом сразу полвосьмого! Еще хорошо, что мама перед уходом на работу меня разбудила, а то, похоже, что я бы и линейку проспал.
Мама ушла, а я не спеша позавтракал, умылся еще раз, но часы продолжали вести себя очень странно: стрелки как будто прилипли к циферблату! Ну совершенно не двигались!
Я мыкался по комнате, не зная, что бы такое сделать, лишь бы время поскорее прошло. Я примерил белую новую рубашку, даже в зеркало долго смотрелся. Потом взял новенький шелковый галстук и стал с ним по комнате бегать - он развевался в руках, как кусочек знамени или как пламя. И один уголок, ну тот, за который я его в кулаке держал, чуть-чуть помялся. Не очень сильно! Но мне показалось, что на галстуке появились складки.
И как мне такое в голову пришло! Я решил галстук немножко погладить утюгом.
Я, наверное, был немножко без сознания, потому что я совершенно не подумал о том, что никогда ничего утюгом не гладил. Я умел только плевать на пальцы и проверять, горячий утюг или нет. Пшикает или не пшикает! И больше ничего. Я только видел, как мама гладит белье. Но одно дело видеть, как работает другой, и совсем другое дело работать самому!
Вот я приперся на кухню, нагрел утюг. Расстелил мой замечательный, мой новенький пионерский галстук на столе, побрызгал на него водой и стал водить горячим утюгом!
Раз, другой провел - ничего. А на третий раз из-под утюга вдруг пошел вонючий синий дым и галстук стал как-то выгибаться, коробиться и съеживаться. Я провел утюгом еще разок: думал, это так, пройдет. Но не прошло! А на моем новеньком, ни разу не надеванном галстуке начали появляться и лопаться пузыри. Не помня себя, я швырнул утюг обратно на плиту и попытался спасти галстук. Но он намертво приклеился к той клеенке, какую я позабыл снять со стола.
Напрасно я поливал галстук водой, напрасно пытался его расправить, когда отскоблил от стола ножом: расправлять было нечего - галстук погиб безвозвратно. Огромная дыра с черными краями красовалась в самой его середине, да и то, что осталось, в ошметках краски с клеенки!
Слезы сами собой покатились у меня по щекам.
Но плакать мне уже было некогда. Часы теперь как с ума сошли! Стрелки понеслись вскачь! Ни с того ни с сего стало уже полдевятого!
Тут я, наверное, еще немножко сошел с ума: я вдруг собрался в магазин! За новым галстуком! Моя голова отказывалась уже что-либо соображать! Какой магазин? Какой! Сегодня магазины, где можно купить галстук, закрыты: понедельник - выходной! Даже если бы они работали - они работали бы с одиннадцати, а линейка в десять, и, наконец, все деньги у мамы, а мама на работе!
Тогда я быстро напялил пальто, схватил кепку - и к Сереге.
- Кто там? - спросил из-за двери Серега каким-то задушенным голосом.
- Открывай скорее! - закричал я.
- Не открою! - вдруг ответил Серега.
- Да ты что? Это же я! Открывай скорее, у меня беда!
- Не открою! - железным голосом ответил Серега. - У меня свинка! Уходи, а то заразишься.
И тут я обратил внимание, что на двери висит листовка: "Карантин".
- Открывай! - заорал я. - Я свинкой в детском саду болел! Не заражусь!
- Врешь!
- Честное слово!
- Смотри! Тебе же хуже.
Серега долго гремел замком и цепочкой.
- Вот, полюбуйся, - сказал он, распахивая дверь.
Он поворачивался только всем корпусом, а шея
была укутана целой подушкой бинтов. Компресс подпирал свернутые, как пельмени, Серегины уши.
- Да ладно, - сказал я, чтобы его утешить. - Это, конечно, противно и больно, но недолго. Через две недели будешь как огурчик и не вспомнишь про эту свинку поганую!
- Хоть бы завтра! Хоть бы завтра заболеть! - сказал Серега и, колотя кулаком в стены коридора, пошел в комнату. - Нет! Вчера шея распухла, ночью "скорую" вызвали... - рассказывал он, укладываясь в кровать все так же не сгибаясь, как срубленное дерево. - Главное дело, если бы я ногу сломал или там хоть что... я бы приполз на линейку! Как Маресьев! Болит - это наплевать! Я бы приполз! Так ведь нельзя - заразная эта свинка! Карантин! Тебе-то хорошо! - сказал он со вздохом. - Тебя сегодня в пионеры примут. И всех ребят тоже... А я... Все красные галстуки будут носить, а я буду ни пионер, ни октябренок... Может, до двадцать третьего февраля, а может, и до самого Первого мая! Тебе-то хорошо!
- Чего хорошего! - И я кладу перед ним на одеяло все, что от галстука осталось. - Вот, погладить хотел... Ослиная голова! А новый не купишь. Все магазины закрыты!
- Это ерунда! - сказал Серега и поднялся.