- Богомилами? А кто это? - перебила Мазарин.
- Религиозное движение, возникшее в Болгарии. Церковь считала богомилов еретиками, поскольку они не признавали Святой Троицы, Божественного происхождения Христа и существования Его земного воплощения. Спасаясь от преследований, они бежали в Западную Европу и осели во Франции, где могли до поры до времени свободно проповедовать свое дуалистическое учение.
На слове "дуалистическое" Мазарин вздрогнула, вспомнив Кадиса с его философией.
- Мазарин... Ты меня слушаешь?
- Да, простите. Все это для меня очень ново. Вы говорили о дуализме.
- Именно. Богомилы верили, что в Сотворении мира участвовали две силы: одна создала добро, а другая зло. Эта секта бросила вызов официальной религии и заняла бы ее место, если бы ее саму не извели под корень.
Последователи богомилов, жившие на юге Франции, называли себя катарами. Они считали, что римская церковь погрязла в разврате и стяжательстве, и потому создали собственную церковь со своими святынями, ритуалами, иерархами, монахами и монахинями. Катары пытались прямо следовать заветам Христа: добровольной бедности, воздержанию, братской любви и аскетизму. Одни считали, что в мире, созданном дьяволом, нет спасения души, другие искали этого спасения несмотря ни на что.
- А при чем тут Арс Амантис?
- Я бы назвал их отступниками среди катаров. Это были молодые поэты и художники, принимавшие почти все догмы своей религии, за исключением одной: они не желали признавать плоть проклятием человеческого рода. Члены Арс Амантис считали, что в телесном влечении нет ничего плохого, подавлять желания нет нужды, а достичь святости запретами невозможно. К собственному телу нужно относиться как к храму, вместилищу жизненной силы и божественной благодати.
- Значит, они проповедовали свободную любовь?
- Не в сегодняшнем понимании. Последователи Арс Амантис полагали, что наслаждение плоти должно вести к просветлению духа, и обожествляли женское начало. Их жизнь была строго регламентирована. Каждый адепт учения выбирал себе женщину, так называемую "духовную жену", и поклонялся ей до конца своих дней. Физическая близость с объектом поклонения, разумеется, исключалась, хотя допускались и ласки, и восхищение обнаженным телом. Именно такому добровольному воздержанию мы обязаны дивным расцветом искусств в ту эпоху.
- Получается, что художник выбирал себе музу. Так, Аркадиус?
- Что-то в этом роде. Благодаря сублимации плотского желания в творчестве женщины превратились в объект поклонения. Особенно девственницы. Считалось, что они обладают неисчерпаемой жизненной силой.
Мазарин не уставала поражаться. Богомилы, еретики, катары, девственницы... Девушка никогда не была сильна в истории и имела весьма смутное представление о событиях, которые описывал антиквар.
- Похоже, я тебя совсем запутал. Скажем так: Арс Амантис... - старик на мгновение задумался, - были своего рода хиппи-созерцателями. Не слишком точное определение, но за неимением лучшего сойдет. Мне еще о многом предстоит тебе рассказать. Например, об их чудесном искусстве. У меня есть старинная книга, посвященная обычаям и образу жизни членов ордена, но многие вещи тебе придется домысливать самой. В кострах мало что уцелело. Приходится опираться на легенды и домыслы. Впрочем, ты сама все увидишь и постепенно поймешь. Тебе предстоит путешествие во времени. - Антиквар поднялся на ноги. - Ну а сейчас пора собираться. Я провожу тебя домой.
- Но мы потом еще поговорим?
- Когда совсем поправишься, я приглашу тебя в кафе и тогда...
Девушка нетерпеливо закивала; теперь она точно знала, что обрела нового друга.
- Ой... А как же Мадемуазель? Все-таки я отвратительная хозяйка, почти неделю о ней не вспоминала. Бедная моя кошечка.
- Как же она бедная! По крайней мере, на шторах в моей лавке она качается с весьма довольным видом.
В палату вошел врач в сопровождении медсестры. Вручив Аркадиусу последние рекомендации по уходу за больной, он обратился к Мазарин:
- Если вы хотите поскорее поправиться, я бы советовал вам соблюдать постельный режим не менее двух недель. И вот еще что: должен предупредить вас, хотя мне странно, что этого до сих пор никто не сделал, - тут врач покосился на старика, - что ходить босиком в такую погоду сущее безумие. Поступайте как знаете, но в противном случае я не ручаюсь за ваше здоровье. Весьма нелепая мода, на мой взгляд.
Врач откланялся, а медсестра задержалась, чтобы объяснить порядок выписки из клиники. Когда антиквар и Мазарин вновь остались наедине, старик достал из сумки спортивные туфли и вручил их своей подопечной.
- Это ботинки моей внучки. Ты ведь не откажешься их взять?
Мазарин примерила туфли. Они оказались немного велики, но, поразмыслив, девушка все же согласилась обуться. Ее ноги отвыкли от любой обуви, кроме башмачков, нарисованных Кадисом.
Девушка подумала о своем учителе. Она так сильно по нему скучала и так сильно злилась на него за тот вечер, что никак не могла разобраться, что сильнее: гнев или тоска.
24
Неужели это был голос Мазарин? Или воображение решило сыграть с ним злую шутку? Кадис почти не сомневался, что девичий голосок, звавший кошку, принадлежал его ученице. Он поднял глаза к окну, но там никого не было.
Услышав зов хозяйки, кошка, увивавшаяся у его ног, шмыгнула в заросли лаванды, окружавшие таинственный дом, и вскочила на подоконник.
Кадис решил подать голос:
- Мазарииин...
Вдалеке залаяла собака. Кадис позвал громче:
- МАЗАРИИИН...
Его крик пронзил тишину студеной ночи и заметался по улице Галанд в поисках собственного эха. Из окна соседнего дома высунулся какой-то сонный господин и угрожающе прошипел:
- ТСССС!
Услышав голос Кадиса, Мазарин несказанно удивилась. Откуда он узнал, где она живет? От одной мысли о близости учителя болезнь мгновенно ушла, уступив место жгучей радости.
На колокольне Нотр-Дам запели колокола, знаменуя приближение рассвета, но небо оставалось темным, низким и мрачным. В душе девушки звенели хрустальные колокольчики. Ее наставник, тот, кого она хотела увидеть больше всех на свете, пришел на порог ее дома. Мазарин распахнула окно и уже собиралась отозваться, но тут ее настиг новый приступ кашля.
- Мазарин... Это ты?
Кашель не давал ей говорить.
- Господи, да ты заболела! Дома кто-нибудь есть?
Мазарин смогла ответить не сразу. Убедившись, что ей лучше, Кадис заговорил снова:
- Ты одна?
Девушка кивнула.
- Можно мне войти?
Поколебавшись несколько мгновений, Мазарин бросила Кадису связку ключей, чтобы тот отпер ажурную калитку. Когда художник поднялся на крыльцо, она нажала на кнопку электронного замка.
- Входи.
Кадис огляделся по сторонам. В доме царил густой полумрак. В просторной гостиной было холодно, антикварная мебель и гардины со старомодными кистями навевали мысли о позапрошлом веке. С потолка свешивалась помпезная хрустальная люстра, покрытая толстым слоем пыли. Кадис скользнул взглядом по книжным полкам, на которых дремали старинные тома и фарфоровые фигурки, стараясь отыскать признаки отлаженного семейного быта. Тщетно. В квартире витал дух застарелого, безнадежного одиночества.
На верху лестницы, ведущей на второй этаж, возникло чудесное видение: Мазарин, босая, в белой сорочке, боровшаяся с мучительным кашлем.
- Мне так жаль, - произнес Кадис, поднимаясь по ступенькам. - Почему ты не сообщила мне, что заболела?
Хрупкое тело его ученицы сотрясали чудовищные спазмы. Но, несмотря на них, девушка по-прежнему была прекрасна. Растрепанные волосы и растерянный вид делали ее похожей на очаровательного сонного ребенка. Кадис прижал Мазарин к груди, вдохнув запах влажных простыней. Прикосновения к хрупкому тельцу под тонкой тканью сорочки вызывали у него вожделение и в то же время отеческую нежность. Этого еще не хватало. Кадис постарался прогнать незнакомое прежде чувство. Считать Мазарин дочерью ему не хотелось. Уж лучше желать ее, как прежде. Встреча во мраке, в странном, безлюдном месте рождала в нем неизъяснимое волнение.
- Девочка моя, как же я по тебе скучал!
Несмотря на слабость, Мазарин не растаяла в объятиях своего учителя. Разве можно было так легко простить того, кто бросил ее одну под дождем!
- Откуда ты узнал, где я живу?
- Это и мой квартал.
- Ты что, тоже здесь живешь?
- Теперь уже нет. Но я прожил много лет на Сен-Андре-дез-Арт, и это до сих пор мой любимый район. А сегодня я пришел сюда, чтобы найти себя.
- Найти себя?
- Ну да. Тому, кто потерялся в лабиринте своей души, остается только искать выход во внешнем мире. И куда же приводят нас поиски? Как ни странно, туда, где мы жили, когда были никем.
- Значит, ты потерялся?
- Чем старше становишься, тем чаще теряешься. Зрелость вовсе не гарантия мудрости, малышка.
- Отчего ты чувствуешь себя потерянным? - спросила Мазарин, обхватив тонкими пальцами шершавые руки живописца.
Кадис не нашел что сказать. Ответ на этот вопрос представлялся таким сложным и туманным, что он предпочел промолчать и отправиться за Мазарин в ее комнату.
- Ты больна, тебе нужно отдохнуть. Я посижу с тобой, пока ты не заснешь.
- Тогда я вообще не буду спать.
- Какая ты красивая! И все же тебе надо поспать. Я старше, и ты должна меня слушать.
Мазарин улыбнулась, окончательно позабыв о своих обидах. Она нырнула в постель и подвинулась на край, освобождая место подле себя.
- Иди, ляг со мной.
Кадис снял пальто и подвинул к изголовью стул.
- Не выдумывай. Я только посмотрю, как ты засыпаешь.
- Иди ко мне. - Мазарин протянула к нему руки.
Кадис повиновался. Он очень устал. Разувшись, художник молча улегся рядом с девушкой. Тепло, исходившее от ее тела, прогнало уличный холод, а с ним и тоску. Мазарин пробуждала в Кадисе бесконечную нежность и неуемное желание. Художник тихонько обвел кончиком пальца тонкий девичий профиль; его возюбленная была сама юность, сама чистота. Дерзость и гармония. Ясные глаза радостно вспыхивали навстречу его ласкам. Ее лицо напоминало свежий цветок жасмина, смежавший на ночь лепестки. На щеках горел жаркий румянец. Страсть живописца была из тех, что пробуждают к жизни и причиняют немыслимую боль.
Он хотел погрузиться в ее тело, пить ее молодость, но что-то его останавливало. Кадис чувствовал - стоит ему утолить свою страсть, и все рухнет. Кончится и творчество, и жизнь.
Прежде ему не доводилось переживать такое ни с одной женщиной.
В самые безумные его годы желание шло рука об руку с пресыщением. Кадис находил модель, писал ее, влюблялся, познавал и забывал. Капризы исполнялись, голод плоти утолялся, а муки были игрой, и не более. Кадис привык немедленно получать то, что хочет.
Лаская Мазарин, художник мельком взглянул на стену. И увидел себя самого, молодого, отчаянного, излучавшего силу и уверенность. Страница прошлого, им резанная из книги и бережно вклеенная в мечты юной девушки.
Другой Кадис смотрел на него с фотографии, щурился от табачного дыма и казался куда более живым, чем он сам теперешний.
Куда делся этот человек вместе со всеми своими идеалами? Неужели ушедшая молодость навсегда забрала их с собой?
Такова реальность, а все прочее - сон, наваждение и пустые мечты.
Но разве то, что заставляет его каждое утро подниматься с постели, не пустая мечта?
Все знать, все понимать и все равно упорно стремиться к несбыточному.
Оставалось только с горечью взирать на то, что не будет принадлежать ему никогда. Жизнь Кадиса обернулась бесконечным мороком. Безнадежной борьбой, обреченной на поражение. И то, что его плоть до сих пор не начала гнить, вовсе не означало, что он и вправду жив.
Кадис отправился в Латинский квартал, чтобы найти себя, и убедился, что здесь его нет. Он давно превратился в ходячего мертвеца, и последней ниточкой, что связывала его с жизнью, оставалась страсть к Мазарин.
Теперь он жил ради нее.
25
Сара Миллер привыкла к тому, что ее муж имеет обыкновение срываться посреди ночи и отправляться в студию, чтобы писать, но на этот раз все было по-другому.
В последнее время с Кадисом творилось что-то непонятное.
После банкета в Гран-Пале художник вообще перестал выходить из дома. Он словно утратил волю к жизни. Неукротимый дух вечного триумфатора сменился разочарованием и неуверенностью. Кадис много пил, а на его лице застыло выражение тревоги, словно он все время чего-то напряженно ожидал. Ее муж походил на человека, вокруг которого рушится мир.
За завтраком Кадис требовал свежую газету, но откладывал ее, даже не просмотрев, с недовольным видом ковырял вилкой в тарелке и доводил прислугу до отчаяния своими придирками. На вопросы Сары он не отвечал. Живописец старательно избегал общества жены, а по ночам ложился совсем поздно, когда Сара уже спала.
Но дальше так продолжаться не могло.
Всю жизнь Сара фотографировала чужие несчастья. Искала двойной и тройной смысл в самых простых вещах. Копалась во взглядах и душах своих героев, знаменитостей, легко шагавших по жизни и не знавших горестей. Великая иллюзия... Теперь-то она знала - многих из них томили несбыточные мечты и неутоленные желания.
Столько лет разгадывать тайны бытия, чтобы на пороге старости узнать безжалостную правду.
Жизнь - это путь из небытия в небытие. Мы, как бедные хомячки, запертые в тесных клетках, без устали бегаем в колесе, наматывая за свою жизнь тысячи километров, стоя на месте, тешим себя надеждой на лучшее и засыпаем, зная, что завтра настанет новый день. Мечта о недостижимом рае, что ждет впереди, заставляет нас без устали крутить проклятое колесо.
Вот и все. Сара чувствовала себя опустошенной, разбитой, одинокой и страшно усталой.
Кадис страдал от импотенции, а Сара чувствовала, что становится фригидной. Ночь за ночью любовь превращалась в притворство и сплошное мучение. Никакого оргазма, никаких ощущений, никаких чувств. Что же теперь будет?
Менопауза была ни при чем. Сара давно пережила все эти гормональные всплески, озноб, одышку и потливость. У того, что творилось с ней теперь, были совсем другие причины.
Почему, несмотря на любовь и накопленное за многие годы доверие, они так и остались одинокими?
Отчего им ни разу не пришло в голову поделиться друг с другом страхом перед старостью, тень которой уже пала на их жизни?
Их застарелые душевные язвы начинали болеть. У каждого по-своему. Давно прощенная невинная ложь, тщательно замаскированные трещины, слои грязи, нараставшие так долго, что отскоблить их уже не представлялось возможным.
Занималась заря. Из окна открывалась панорама сонного, замершего, лениво зевающего Парижа, странным образом контрастирующая с поднимавшейся в душе Сары бурей.
Кадис так и не вернулся.
- Мадам, у вас все хорошо? - Голос экономки вывел Сару из задумчивости. - Не хотите ли кофе?
- Ах, Жюльетт, дорогая, то, чего мне сейчас не хватает, на дне кофейника не найдешь.
Жюльетт работала у них почти всю жизнь. Сара привыкла считать эту сердечную и скромную женщину членом семьи.
- Не беспокойтесь, мадам. - Взгляд старой служанки был полон искреннего сочувствия. - Они всегда возвращаются.
- Его возвращение ничего не изменит. Здесь все куда сложнее. Знаешь, Жюльетт, я так устала. Хочется жить в полную силу, как прежде, а не могу. Я совсем увяла.
- Все мы хотим быть теми, кем были когда-то. Чувствовать то, что мы когда-то чувствовали. В нашем возрасте, мадам, даже сны перестают удивлять. Мы начинаем повторять самих себя.
Разговор прервал скрежет ключа в замке. Кадис вернулся. Жюльетт поспешно удалилась в кухню, оставив супругов наедине.
- Ты почему так рано встала? - Художник хотел поцеловать жену, но та отстранилась.
- Где ты был?
- Раньше ты меня не спрашивала о таких вещах, Сара.
- Раньше ты не был таким далеким.
- Что с тобой творится?
- Со мной ничего. А вот с тобой что творится, Антекера?
Кадис направился к бару и налил себе двойное виски. Жена звала его по фамилии лишь в тех редких случаях, когда по-настоящему сердилась.
- С каких пор ты пьешь по утрам?
- Я не ложился.
- Что с тобой происходит?
- Сара... Я не знаю.
- Мне нужна правда.
- Какая правда? Абсолютной правды вообще не существует. Правда - это то, что ты хочешь услышать. Что хочешь услышать ты? Я понимаю не больше твоего.
Сара внимательно смотрела на мужа, ожидая ответа. Кадис залпом прикончил виски.
- Желание... Меня томит желание, - произнес он едва слышно.
- Ты влюбился? Я правильно понимаю? Ты это хочешь сказать?
- Я вымотан, Сара.
- Ответь же, наконец!
Кадис поднял на жену усталые глаза. У него не было сил не только в чем-либо признаваться, но и просто творить.
- Нет. Я совершенно точно не влюблен. Я не там и не здесь... Вообще нигде. Я потерял себя. Понимаешь?
- Где ты был?
Кадис не ответил. Сара все равно не поняла бы природу его чувств к Мазарин. Как найти верные слова, как объяснить, что он вновь ощутил себя живым только в постели с двадцатитрехлетней девушкой. Что, любуясь ее красотой, он снова обретал смысл жизни. Кадис ушел в спальню. Сара последовала за ним.
Она собиралась возобновить расспросы, но художник остановил жену:
- Нет, Сара... Пожалуйста. Потом; сейчас я не могу разговаривать.
Сара сорвала пижаму, представ перед мужем совершенно нагой, и обхватила руками тщедушные груди.
- Они тебя больше не соблазняют? Слишком обвисли? Тебе не хочется их поцеловать?
Кадис отвел взгляд.
- Трус! Посмотри на меня, я твоя жена. Я твоя Сара, которая состарилась вместе с тобой. Или ты не заметил? Иди сюда!..
Сара схватила мужа за руку и потащила к зеркалу.
- Ты давно смотрел на свое отражение?
В исступлении Сара попыталась сорвать с Кадиса рубашку, но тот оттолкнул жену.
- Посмотри на себя! Или, по-твоему, зеркало врет? Или это не твое отражение? Ты старик, такой же СТАРИК, как я. Мы разваливаемся на куски. От нас пахнет старостью, и этот запах не перебьешь никаким одеколоном. У нас на губах не мед, а плесень, ПЛЕСЕНЬ. Понимаешь? СМОТРИ! Ты лысый и толстый. Думаешь, я ничего не вижу? У тебя разрастаются брови, а в ушах полно волос... СМОТРИ! Ты весь в морщинах! Или ты только мои морщины замечаешь?
Кадису было горько и стыдно за них обоих. Сара опустилась на пол и принялась рыдать. Ее голое тело на темном паркете казалось бледным и жалким.
Кадис обнял жену.
Подхваченные вихрем страсти, они оказались в постели. Сара сорвала с Кадиса рубашку. Он поспешно спустил брюки. Его мужское естество пробуждалось с новой, неведомой прежде силой. Художник со стоном подмял под себя жену. Сара всхлипывала, Кадис рыдал. Они и сами не понимали, что чувствуют, но чувствовали. Их ожившие тела извивались, выгибались, тянулись друг к другу, тщась утолить немыслимую жажду. Снова, снова и снова... Чтобы раствориться друг в друге. Забыть самих себя. Ничего не видеть и не знать. Впасть в грех... Вернуться.