XVI
Белый-белый заснеженный лес резала такая же заснеженная дорога. Дорога неширокая, нехоженая. Скорее даже не дорога, а этакая тропа, которую изредка, раз в сто лет, использовали как дорогу.
Десять минут тому назад пятеро тепло, но разношерстно одетых мужиков проходили здесь, ступая след в след за егерем. И поставили его – Вовулю Озерова – у поворота на номер. Холодно. Он стоит молча, стараясь не шевелиться. Потому что егерь Владимир Иванович, небольшой, но жилистый мужичок, говорливый, готовый без конца рассказывать о жизни в лесу и жизни леса и даже ухитряющийся рассуждать об общественной жизни вообще, глядя на нее своим особенным взглядом лесного человека, сказал ему:
– Ну, тезка, смотри в оба. И не шевелись. Зверь – он видит и различает хорошо то, что движется. Поэтому задача охотника – притаиться, чтоб не услышал он тебя. И не шевелиться, чтобы не увидел. Вот твое место. Стой и гляди.
"Просто сказать. А попробуй тут в лесу постоять на морозе хоть полчаса. Околеешь небось". Володя вытоптал белыми валенками площадочку прямо перед указанным ему деревом и прислонился к мерзлому стволу, обняв ружье, прижав его холодную сталь к своей фуфайке. Бр-р!
Медленно бегут минуты в ожидании зверя. Это пока Владимир Иванович расставит всех пятерых на номера в цепь. Пока сам с собакой выйдет на загон. Околеешь тут, подтягивая варежки и чутко прислушиваясь к нереальной, неземной тишине леса…
Это отец сбил его на охоту. Заметил интерес к природе. И стал смущать: "Что ты, Володька, все бабочек да жучков разглядываешь? Книжками Даррелла всю комнату завалил. Займись настоящим мужским делом. Вот уж я зимой в заказник к другу своему поеду. Давай и ты со мной. Взрослый уж чай! Студент, будущий биолог. Пора!".
Оно и вправду сказать, все интересно ему в лесу. С детства он наблюдал за животными, знал повадки многих из них. В доме у них постоянно жили собаки, черепахи, ежи, вороны, которых больными он приносил для лечения. Но особенно любил он наблюдать за жизнью зверьков на свободе: в лесу, в поле, в горах. Как-то обнаружил место, где ловила мышей лиса, а потом неделю ходил смотреть на ее проделки.
Он прочитал о природе все, что нашел в школьной и в сельской библиотеках. Ездил даже в усть-каменогорские магазины. Добрался, кстати говоря, и до книжных полок учителя биологии, ботаники и всех прочих природных наук Аркадия Тихоновича Кочетова. Вместе организовали для младших живой уголок. Ходили зеленым патрулем в лес.
Особенное раздолье было, когда ездили на соревнования по туризму в район и область. Шурка Дубравин, Толька Казаков, Амантай Турекулов, Андрей Франк и он, Володька Озеров, там и подружились. Сбились в кучку. А он кроме всего прочего увидел такие места, такие красоты, которые многим живущим на земле и подольше его не снились. Отец и мать все пытались наставить его на путь истинный. Говорили: иди в музыкальное училище, хочешь – становись врачом. Но в конце концов так и стали склоняться к тому, что быть ему "биолухом", как в шутку называл его специальность отец.
Впрочем, что откуда взялось? Видать, где-то в их роду затаились чьи-то гены. Сами-то они люди мирные. И профессий что ни на есть животноводческих. А поди ж ты!
Так вот и стоит он теперь на просеке. Переминается с ноги на ногу. Греет в обнимку ружье. И все думает, думает о своем. Плывут облака. Плывут образы…
…Как прошлым летом ходили они на плоту по Ульбе. Приключений было! Жаль только, ребята не все. Кто в армии, кто на учебе. Пожар тогда тушили. Бушевал он на островке посреди реки. Горел сухой, стоявший плотной стеной камыш. Струйки почти невидимого огня скользили вверх. Чернели, сгибались догорающие стреловидные листья. Когда пламя достигало пушистых султанов, они вспыхивали яркими факелами.
Выскочили они на берег. И – кто за что хвататься. Он орудовал штормовкой, сбивал пламя, а Андрюха Франк поливал водой из ведра…
А пламя, как живое, тянулось к кустам шиповника, подкрадывалось снизу по траве. И в прошлогодней сухой траве окружило крупную гадюку. Огонь лизнул ее в бок. Змея сжалась, свернулась тугим кольцом, потом разжалась пружиной, куснула траву раз, другой и с бешеной скоростью забилась, завертелась на месте…
Неожиданно налетел резкий порыв ветра. Жарко дохнул пеплом на лица. Подхватил языки пламени и влепил их в ближайший куст. А с куста огненный вихрь цирковым акробатом взметнулся вверх по соснам.
Вдруг прямо из огня, высоко подпрыгнув, вылетел ослепший, обожженный ежик. Завертелся на раскаленной каменистой земле…
Чу! В заснеженном притихшем лесу раздался едва слышный звук. Пропал. Где-то далеко-далеко залаяла собака. Опять все умолкло. Тишина. Минут пять. И все повторилось. Только голоса были ближе и ближе.
"Как так может быть, чтобы в таком огромном заснеженном лесу лось мог выйти на меня? Зачем ему выходить на меня? – думал Вовуля. – Это как-то вообще иррационально, чтобы сошлись наши стежки-дорожки с тем рогатым могучим хозяином леса". Сам не зная почему, он вдруг заговорил про себя о лосе, как когда-то говорил, может, какой-то его предок-охотник, живший тысячу лет тому назад. "Туда не ходи, сюда ходи", – просил он рогатого хозяина.
В общем-то он абсолютно не верил, что на него кто-то выйдет. "Ну постою здесь, померзну, а потом придет Владимир Иванович и снимет меня с номера".
Через минуту ему что-то показалось в заснеженных кустах напротив, через дорогу.
"Волки! Что делать?!" – застыл в оцепенении.
Но уже стало ясно видно, что это не волки никакие. Чудо! Великое чудо Маниту свершилось! Прямо на него выходили косули. Две. Видимо, матка с детенышем.
У него пальцы в перчатках так и прилипли к ружью.
У той, что постарше, рожки, словно маленькая зубчатая корона, возвышаются над большими задумчивыми глазами. Вовуля чуть пошевелился, и она в настороженной позе на мгновение приостановилась буквально в десяти шагах от него. Детеныш, вообще ничего не услышав, продолжал двигаться, чуть помахивая хвостиком. Он даже видел, как подрагивал в нервности пятнистый бок косуленка.
"Стрелять? Не стрелять? Мы же вроде вышли на лося? А здесь матка. Если я ее убью, то что с олененком будет? А если не буду стрелять, то что охотники скажут? Разиня. С десяти метров… Господи, укажи, как правильно сделать! Как поступить? Ведь уйдут сейчас".
Но какой-то внутренний голос, нет, даже не голос, а инстинкт, вековечный инстинкт, запрятанный где-то глубоко-глубоко, просто не позволял ему двигаться.
Животные, оглядываясь по сторонам и настороженно фыркнув пару раз, пересекли рядом с ним дорогу и скрылись в лесу. А он так и стоял еще несколько минут неподвижно, уже недоумевая, правда это было или просто ему почудилось, привиделось.
Потом очнулся, подошел к свежему следу. Да, это ему не привиделось. Две тоненькие цепочки следов тянулись в снегу.
Через полчаса показались медленно идущие по просеке охотники. Впереди Владимир Иванович в своей егерской куртке и сапогах, обшитых лосиной шкурой. За ним отец.
Владимир Иванович молча выслушал его сбивчивый рассказ. Но ничего не сказал. Не похвалил и не осудил.
"Видно, каждый здесь сам делает в таких случаях выбор. В зависимости от того, что у него внутри, – шагая след в след за отцом по глубокому снегу и вглядываясь в его широкую спину, размышлял Озеров. – А все-таки правильно я сделал или нет? Я не знаю, как с их точки зрения. А с моей – правильно! – наконец, уже стоя на новом месте, заключил он для себя. – Главное, чтобы на душе было согласие. А остальное – пустяки".
XVII
Уже вторую неделю Мария выходила по утрам за околицу Жемчужного и подолгу стояла, вглядываясь в даль: "Может, сегодня Шурик приедет?".
Но, как мать ни ждала, все равно он приехал неожиданно. Рядом с домом остановилась старенькая водовозка. В окошко кабины выглянул патлатый заика Леля – Толик Калама.
– Т-теть Марусь! – позвал он ее. – Шурку в-вашего в-видел. Идет п-по дороге. С-скоро будет. С вас б-бутылка, – облегченно закончил он длинную речь.
Она засуетилась. Заметалась по дому… Прибрать немножко… Приготовиться…
А Дубравин сошел на перекрестке с автобуса, который поворачивал в сторону райцентра, и пешочком, пешочком пошагал в родное Жемчужное по той самой дороге, по которой когда-то ранним утром выходил, покидая село. Пару раз останавливались рядом с ним попутки. Но он не садился. Решил идти домой пехом, чтобы насладиться этим самым моментом возвращения. Ярко светит солнце. Подувает легкий южный ветерок. Волнами под ним играет сияющая зеленая пшеница на полях.
"Все прекрасно в этом самом лучшем из миров".
Вот уже он поравнялся с острым штыком памятника девочкам-партизанкам.
"А вот здесь, на скамеечке, мы отчаянно целовались с Людкой. Господи, и когда же все это было! Как давно. И наверное, не с нами".
Впереди замаячили крыши домов родного поселка. Хлопнула калитка. На крылечке показалась матушка. Неожиданно легко, словно девочка, сбежала ему навстречу. Объятия. Слезы. Невнятный лепет матери: "Шурик! Шурик!". Мать кажется ему такой маленькой, худенькой и совсем постаревшей. "Как она изменилась! Нет переднего зуба. И седая. Вся седая".
На летней кухне пахнуло родными знакомыми запахами. Что-то радостно говорят. Заглянула соседка Таня-кабардинка. И вот уже бежит с работы отец. Кто-то ему, верно, сказал, что он вернулся из армии.
Летит бессвязный, бестолковый разговор. И уже шипит на сковородке яичница. Гогочут в загородке отлавливаемые гуси.
Сын приехал.
Шурке так хорошо в родном дому! Так легко, радостно. Только чего-то не хватает.
– А где Иван? – спрашивает он о брате.
– Да-а! – машет рукой отец. – Совсем запился. В прошлом году по пьянке аварию сделал. Прав лишили на два года. Так что из шоферов его попросили. Работает на тракторе. Корма возит. Ну и тянет все. Мешок кормов – бутылка водки. Мы его отделили. Купили ему дом на втором отделении. Он, почитай, уже три месяца там со своей Надюхой живет. Она у него на сносях. Осенью ждут прибавления.
Помолчали.
– Да, – вздыхает отец, хлопая ладонью по столу, – так вот надеешься-надеешься, что помощь будет…
Уже через два дня Шурка окунулся с головой в привычную атмосферу родного села. Вошел в курс всех нехитрых сельских дел. Одно только беспокоило его во время долгожданного отпуска. Галинка еще не приехала на каникулы. Ее ждали со дня на день. И Дубравин с тревогой думал: "Какой же будет эта встреча?".
***
Она вышла ему навстречу по аллее так буднично и просто, как будто они расстались вчера или позавчера. И как и в последнюю злополучную встречу, никто никому не кинулся в объятия. Как будто не было трех лет отчаянной переписки. Этих слов любви, радости, надежды.
"Что куда делось?" – думал Александр Дубравин, молча разглядывая Галку. Она округлилась. Из девчонки-подростка, какой он ее тогда оставил, превратилась в чудную круглолицую большеглазую девушку. Девушку, которая созрела. И в то же время в ее округлом лице, огромных глазах было что-то неуловимо детское, нежное, не затронутое студенческой беспутной жизнью. Ведь как бывает. Выезжает маменькина дочка в город, попадает в общежитие и начинает наживать там свой маленький или большой опыт совместной жизни с разными людьми. Пробует строить отношения с мальчиками, с мужчинами. Эх, общага! Это такой большой общий дом для молодых. Где все друг о друге все знают, где никогда не скучно, постоянно кто-то кого-то любит, кто-то с кем-то сходится и расходится, где люди впервые ложатся вместе в постель, пробуют себя и других в новой, абсолютно новой, еще не самостоятельной, но уже взрослой жизни. Это то место, где девчонки учатся вить гнездо, а парни пробуют себя в качестве кормильцев и спутников жизни.
За эти годы Дубравин видел немало общаг. Казарма – та же общага. И чувствовал всегда тот отпечаток, который они неизменно накладывают на людей. Но сейчас, глядя на Галку, он вдруг понял, что студенческая жизнь нисколько не обогатила ее опыт отношений с мужчинами. Другая, поопытнее, побойчее, уже обняла бы его, чмокнула в щеку или в губы. И все бы расслабились.
Глупый. Он никак не мог понять, что ее любовь, их отношения – это то, что превратило ее в спящую красавицу и позволило ей сохранить всю полноту чувств, всю чистоту души для него. И эта-то полнота не позволяла плескаться и выплескиваться через край.
И вот сейчас они встретились. И как бы заново смотрят друг на друга. Примеривая новых друг друга к этой жизни.
Они постояли несколько минут. Вспомнили знакомых, друзей.
– Пойдем погуляем! – предложил слегка растерянный Дубравин.
Она взяла его под руку. И они чинно потопали в сторону ее дома.
Он в ужасе думал, что сейчас они дойдут до дома. Она помашет ему рукой. И все. Они так и не объяснятся. А это значит, что роман их был романом в письмах. Романом, в котором любовь была придумана и прожита как мечта, распавшаяся с новой встречей.
Но, странное дело, когда они подошли к синим металлическим воротам их дома, она не стала прощаться с ним или что-то объяснять. Неожиданно просто и серьезно она предложила:
– Саша, давай зайдем ко мне! Посидим, поговорим!
Он даже опешил от такого предложения. Представил себе, как будут на него пялиться ее родные из большой патриархальной семьи. Все эти бабушки-дедушки. Но с другой стороны, ему было интересно взглянуть на ее дом. "А что? Действительно, – подумал он, – дом, обстановка все сразу показывает. Что за люди ее родные?". И он, набрав в грудь воздуха, проговорил:
– Ну давай попробуем!
И подумал сам о себе уважительно: "Видать, серьезно она ко мне относится, раз домой приглашает".
К его удивлению, ни в зеленом дворике, заросшем вьющимся виноградом, ни в прихожей дома никого не было. Он снял туфли и в носках прошел в тишине в ее комнату. Узкая девичья кровать, тумбочка с фотографиями, столик для занятий, пара стульев, тюлевая занавеска, диванчик.
Вот на этот диванчик они и присели для того, чтобы поговорить о жизни и о себе. Разговор был ни о чем. Пока он не попытался, что называется, взять быка за рога:
– Ну а почему ты перестала писать? – И о самом себе в третьем лице: – Ведь солдат живет от письма до письма.
Вопрос прозвучал о письмах. Но на самом деле завуалировано: "Любишь ли ты меня еще?".
Эх, молодой да глупый! Разве может женщина после стольких лет разлуки ответить не только тебе, но и сама себе на этот вопрос? Это с мужчинами все понятно. Огонь в груди горит. Страсть кипит.
Любовь же женщины – это чаще всего только отражение любви мужчины. И разгорается она медленнее, и погаснуть может без подогрева очень и очень быстро. Да и любится "просто так" только в ранней молодости. Не зря же бытует в народе такой анекдот о девушках: "До восемнадцати лет у них один вопрос – где он? До двадцати пяти – кто он? До тридцати пяти – каков он? А после тридцати пяти опять – где он?".
Так что не задавайте деве юной вопросов разных о любви. Лучше расскажите ей о своей. А этого как раз им и не хватало.
– Да так, – уклончиво ответила она. – Не хотелось почему-то. Устала. Понимаешь, устала я. Ждать! Ждать! Ждать!
– Понимаю!
– Эх, что ты понимаешь, – вздохнула она. Посидела, помолчала и, видно, с огромным усилием, каким-то внутренним напряжением произнесла:
– Ну скажи мне, чего ты хочешь от меня?
Он каким-то безошибочным инстинктивным чутьем понял, что она сейчас задала, может быть впервые в своей жизни, самый важный, самый главный женский вопрос. И понял, что от того, как он ответит, зависит вообще все. Тоже посерьезнел, насупился. И ответ как-то сам собою необдуманно, но четко проговорился, будто и не он, а кто-то другой опять сказал:
– Знаешь, что, Галь, я думаю? Я думаю, что нам надо быть вместе. Всегда. Надо пожениться…
И странное дело, будто что-то изменилось в уютной атмосфере этого домика. И какая-то внутренняя пружина разошлась в ней. Глаза повлажнели, и чуть дрогнули ресницы. Да и он почувствовал громадное облегчение, высказав эту свою заветную мысль. И в этой атмосфере он как-то так незаметно подвинулся к ней, приобнял, нашел губами ее губы. Она тоже мягко подалась, приникла к нему, обняла его широченные плечи.
Ах, Боже ты мой! До чего же сладким стал этот первый настоящий после долгой разлуки поцелуй. И долгим. Длиною во все эти три года…
Часть II. ТРАВЫ ПАХНУТ МЯТОЮ
I
Жили на свете два брата-близнеца. Во всем они были одинаковыми. В воспитании. Одежде. Образовании. Вместе учились в школе. И даже служили в одной части. Только потом один из них стал строителем, а другой – писателем. И жизнь их сложилась по-разному.
Никто не мог понять, отчего так случилось. Ведь все у них на первый взгляд было одинаковое. Даже гены.
Одного не учитывали люди. Что каждый из них получил от Бога бессмертную, единственную в своем роде душу.
А наша судьба есть только раскрытие нашей бессмертной души…
II
Дорога в аэропорт "Домодедово" веселая. Ровная, гладкая. Говорят, строили ее в порядке эксперимента немцы, а качество проверяли так. Поставили полный стакан с водою в салоне машины. И прокатились с ветерком.
Ни одной капли не пролилось.
Хорошая дорога. Вокруг светленькие березовые рощицы с зелеными полянками. Чистенькие домики. А в конце, у серого стеклобетонного здания аэропорта, стоит на постаменте раскрашенный в сине-белые цвета "Аэрофлота" Ил-18. Раскинул беспомощно крылья над землей. Ну точь-в-точь подбитый лебедь.
Давно ли сам Анатолий Казаков добирался домой на каникулы на таком "памятнике". Теперь на летном поле другие машины. Сквозь стеклянные стены аэровокзала видны могучие "тушки", грузные "антоны", стремительные "ильюши". Самолеты, как выброшенные на берег киты, беспомощно стоят рядами, ползают по бетону, тянутся к взлетной полосе. А потом неожиданно, в считанные секунды взмывают в свой синий океан. В небо.
Их семеро. Курсантов Высшей школы КГБ. Они летят в Алма-Ату. В столице Казахстана будет проходить американская выставка "Фотография в США". Им придется там поработать. Побыть на подхвате. Но это завтра, а сегодня они, счастливые и довольные, грузятся в самолет.
Молодые, здоровые, симпатичные. Все в синих спортивных костюмах, с одинаковыми сумками "Динамо". Официально, для публики, они борцы-дзюдоисты, летят на соревнования. Судя по всему, остальные пассажиры их так и воспринимают. Вон как заинтересованно смотрели на них при посадке девчонки-стюардессы. Видно, хочется им познакомиться.
Анатолий садится в первом салоне, в одиннадцатом ряду вместе со своим другом Алексеем Пономаревым. Для него до сих пор загадкой остается то, как Алексей попал к ним. У них особые приметы не приветствуются. А он рыжий. Да не просто рыжий, а с кудряшками по всей голове и веснушками на носу. Да ко всему еще при разговоре безжалостно картавит. "Может, дело в том, что отец у него генерал?" – иногда думает Казаков, но потом быстро-быстро прогоняет эти крамольные мысли. Комитет для него святое. Там, в обычной жизни, может быть блат, взятки, кумовство. А у них – никогда.
Он же помнит, как сам сюда попал. И сколько его проверяли перед этим.
Тогда он послушал рекомендации Маслова. И принес заявление. Ему сказали: "Иди, вызовем".