***
Уже с первого дня, когда он попал в армию, у Дубравина начался сложный и неоднозначный мыслительный процесс. За этот год он сильно изменился. Уже не метал бисер перед свиньями, пытаясь личным примером увлечь подчиненных на уборку территории или патрульную службу, не пытался и перевоспитывать хамов.
Для него стало совершенно очевидным, что власть никто никому не дает. Власть только берут. Еще труднее ее удержать, потому что люди привыкают к ней, а потом начинают пробовать на зуб. И для того, чтобы ее удержать, нужно внушать страх. То есть периодически надо проводить беспощадный террор по отношению к подчиненным. Но это еще не все. Террор – штука хорошая. Но в конце концов люди привыкают и к нему. Поэтому он теперь понимал, что обязательно надо иметь опору, верных людей в коллективе. В любом – будь то армейский взвод или заводская бригада.
Но он видел, как власть и развращает человека. Понимал, что упоение ею опасно. Особенно опасно, когда у власти появляется ущербный, гнилой человек.
Однажды ему довелось наблюдать, как на глазах меняется такой изгой, если ему в руки попадает власть и оружие.
Младший сержант Серега Степанов, ладненький, кругленький, розовощекий бравый паренек, был большим юмористом и шутником. И однажды он отчебучил. Как-то на губу пригнали совсем молодого доходягу-первогодка. Был он несуразен. Как цыпленок. Гимнастерка торчала на спине колом. Сапоги раздолбанные, разбитые, ни на что не годные. Большая шапка сползала на уши. Сам тощий, как былинка. А главное, запуганный по полной программе. Есть такие люди запуганные, задрюченные, изгои в армейской да и в любой другой среде. И вот такого-то колбасника кто-то из офицеров за что-то посадил на трое суток на губу. Естественно, и на губе попал он сразу в положение мальчика на побегушках. Его шугали все, кому не лень. И караульный, и зеки. Он мел пол, выносил мусор, мыл посуду. "Бегал с вертолетом". Пока. Пока не случилось вот что.
Степанов, которому после ночного самохода к девчонкам надоело стоять на посту, вытащил его из камеры, дал в руки СКС, что значит "скорострельный карабин Симонова". И поручил постоять за себя, пока он поспит. Естественно, первые полчаса молодой, назовем его Свиницкий, боялся всех. И этим пользовались. Какой-нибудь обросший трехдневной щетиной Арутюнян подходил к окошку в двери камеры и рявкал:
– Свиницкий, иди сюда!
Караульный, он же одновременно и арестант, подбегал на цырлах к окошку. И Арутюнян командовал:
– Воды!
В ответ Свиницкий быстро бежал за кружкой и подавал воду.
По прошествии некоторого времени такого действа этот мокрый цыпленок сначала стал отмахиваться от своих бывших сокамерников. Потом, осмелев, стал посылать их на три буквы. А через пару часов Дубравин стал свидетелем вот какой сцены. Когда Зейналов уже не в первый раз рявкнул:
– Свиницкий, поди сюда! – Свиницкий в ответ ударил прикладом прямо в окошко, в котором появилась усатая морда Зейналова. Тот так и отскочил. А Свиницкий с головы до ног обложил его, да так профессионально, как не мог бы сделать сам сержант Степанов.
Перерождение свершилось. Как только задрюченный человечек получил оружие и право на маленькую, мизерную власть, он тут же изменил алгоритм своего поведения на противоположный.
Дубравин, с интересом наблюдавший весь этот процесс, приказал Степанову немедленно прекратить этот эксперимент и надолго задумался: "Не зря говаривал товарищ Мао, что "винтовка рождает власть". Она и развращает людей. И дело здесь даже не в Свиницком. Бог с ним. Этот отпечаток я вижу и на других ребятах. Наверное, он есть и у меня. Став комендачом, получив в руки какие-то права, мы считаем себя особенными. Мы ведь, в сущности, военная полиция. Проверяем документы. Можем задержать человека. Караулим. Вот многие и скурвились. Лупят всех направо и налево. И правых, и виноватых. Надо как-то все-таки себе самому понимать, что следует сдерживаться".
Дубравин завоевал вскоре и среди караульных, и среди губарей славу справедливого сержанта. Никогда после этого случая он не пускал в ход кулаки, если арестованный человек не был виноват, не задирался, не лез на рожон. И это уже было большим прогрессом, ибо остальные, принимая арестованного или задержанного, сначала давали ему оплеуху. Били под дых или по почкам, а уже после этого начинали разговаривать.
Впрочем, он не позволял и садиться себе на голову. В крайних случаях, когда надо было осадить урода, действовал быстро, решительно и беспощадно.
VIII
Дежурство на губе было самым сложным в школе закаливания бойцов-комендачей. Выход в патруль без офицеров, а только с начальником сержантом был самым приятным занятием. Помотавшись часик-другой по улицам поселка Северный возле Новосибирска, патруль быстро снимал повязки и валил по своим делам. Старички уже давно завели себе любушек в поселке, ну а молодые, начинающие службу, искали знакомств. И находили. Особенно пронырливым по этой части был младший сержант Степанов. Он-то и наткнулся на золотое дно – хлебозавод, который располагался приблизительно в двух километрах от поселка. Точнее, даже не на сам хлебозавод, а на его общежитие, где жили в небольшом доме несколько девчонок. И естественно, комендачи начали пастись на этом участке.
Но сегодня они вышли вместе с Дубравиным. А он, что ни говори, службист. От этого Степанов мялся и пожимался. Ему очень хотелось смыться к девчонкам, но он знал, что Дубравин, как добросовестный командир, конечно, не отпустит его. Пронырливый и хитрый, он решил этот вопрос по-другому. Предложил командиру:
– Товарищ сержант! Я знаю одно место, где пасутся военные строители. Вот уж там мы точно кого-нибудь задержим. Да не одного, целую пачку! Давай сходим!
– Давай! – простодушно согласился Дубравин.
Вообще-то те, кто служил давно, знали простую истину. Вокруг воинских частей или гарнизонов, несмотря на всю их закрытость, высокие заборы, часовых и прочие прелести солдатского жития, всегда возникают особые зоны, пограничные зоны, в которых живут женщины, жаждущие мужского внимания. Таких женщин все в части знали наперечет и такие места тоже знали наизусть. Какими-то тайными тропами, через забор, в увольнении солдаты, сержанты проникали туда, знакомились с ними, находили общий язык. Налаживался контакт, так сказать, к взаимному удовольствию. И что интересно, если контакт был хорошим, появлялась любовь-морковь. Частенько солдаты женились и забирали таких баб с собою домой. Если не женились, то передавали их своим сменщикам, следующим поколениям.
Вокруг этой части тоже было немало таких своеобразных вдов-невест. Вдов – потому что прежние хахали уезжали, а невест – потому что появлялись новые поколения из молодого пополнения. Были такие бабы, которые уже отчаялись поймать солдата на замужество. И тогда они становились вечными вдовами-невестами – лет до тридцати – тридцати пяти. Пока не рожали от кого-нибудь детей. Но и тогда некоторые из них не оставляли надежды как-то устроить свою личную жизнь.
Другие постепенно запивались и опускались все ниже и ниже. Эти не принимали солдат у себя дома, а просто сами приходили на КПП или к забору в ожидании, что их покормят и трахнут.
Такие встречались и Дубравину. Как-то вдруг прибегает Шманок и кричит хрипло: "Там девчонки пришли к забору! Заигрывают". Действительно, когда Дубравин сам вышел на пост, он увидел двух подружек, которые робко жались к забору и просили, чтобы вышел какой-то Леня, с которым они якобы знакомы. Девки были, конечно, оторви и брось. Грязные, жалкие, в каких-то отрепьях. Конечно, никакого Лени в этот час нигде не было и не могло быть. Но Дубравин их пожалел и подкормил. Дал распоряжение, чтобы девкам выдали оставшейся от сержантского обеда каши и хлеба. Потом они, как сообщили ему позднее, еще несколько дней ходили к забору. К ним прилаживались солдатики…
Но самыми милыми солдатскому сердцу были, конечно, продавщицы, работницы общепита, воспитательницы детских садов и пр. Как однажды объяснил тому же Дубравину сержант Степанов:
– Они чистые. Их каждые три месяца проверяют!
Это было важно. Но кроме того, были и меркантильные соображения. Так, девчонки с хлебозавода подкармливали солдат. А что может быть вкуснее буханки только что испеченного свежего хлеба? Делали на хлебозаводе и печенье. А для его производства нужна лимонная или апельсиновая эссенция, настоянная на спирту. То есть там можно было не только пожрать, но и выпить.
И когда в солдатском сортире пахло лимонами и апельсинами, Дубравин знал: его люди были в патруле. Охраняли богатое, "рыбное" место.
Так, где-то минут через сорок ненапряженной ходьбы наш патруль уже оказался у дверей двухэтажного небольшого общежития.
Серега Степанов, розовощекий, ладненький, лаковый, как плюшевый мишка, тихонько постучал в дверь:
– Наверное, спят после ночной смены?
Через минуту за дверью послышался какой-то шорох, выглянула чистенькая девочка в коротеньком халатике.
– Ой! – проговорила она, увидев весь их бравый наряд.
Еще минут пять шорохов и недовольного бормотания, и дверь приоткрылась.
– Заходите! – приглушенным голосом прошептала девчушка.
И они оказались в довольно большой, обставленной казенной мебелью прихожей. Серега церемонно представил Дубравина. Сам он, видать, был здесь завсегдатаем.
– Наш сержант Александр Дубравин!
Дубравин церемонно, как учили в романах, чмокнул ручку, чем привел веселую девицу с кудельками в полное и неописуемое смущение. Она что-то пробормотала, засуетилась. Стала подниматься по лестнице. При этом они, стоявшие снизу, увидели, как мелькнули беленькие трусики под ее коротенькой юбочкой.
– Проходите!
Они, грохоча своими кирзовыми сапогами, поднялись вслед за нею наверх и оказались в чистенькой девичьей светелке, где стояли четыре металлические кровати. На кроватях сидели уже проснувшиеся девчонки и усиленно причесывались, пудрили носы, заглядывая в дешевенькие зеркальца.
Девчонки на хлебозаводе в основном из близлежащих деревень. Хорошие, симпатичные, простые русские девчонки. Добрые, душевные, отзывчивые, любящие. А чего еще солдату надо-то?
В общем, полная идиллия. Ребята расселись за стол у окна на табуретки. И пошел разговор бестолковый, веселый, поддерживаемый в основном Серегой. Дубравин же набычился и от этого казался важным.
Через полчаса одна из девчонок куда-то сбегала, и на столе появились две чудесные, свежайшие, только что из формы белые буханки хлеба, несколько пачек печенья, конфеты и, самое главное, бутылка апельсиновой эссенции.
Уж кто-кто, а женщины знают, как привлечь ребят.
У Дубравина от всей этой роскоши потекли слюнки. Он, конечно, отнекивался, поглядывал в окно общежития, не идут ли сюда нарушители, самоходчики из части. Но никаких самоходчиков не было и в помине.
В конце концов он понял, что хитрый Степанов разыграл всю эту комедию для того, чтобы повидаться со своей любушкой. Но отступать было поздно. Он уже попался на удочку. А тут было так тепло, уютно. Рядом были симпатичные, добрые девчонки. Они подливали чайку и то касались как бы невзначай его руки, то, ласково заглядывая ему в глаза, спрашивали, откуда он родом, есть ли у него девушка, ждет ли она его. И явно ожидая отрицательного ответа, рассчитывали свои шансы на перспективу.
Короче, размяк он, расслабился, замурлыкал. И… пошло-поехало. С того раза.
Раз зашли. Другой. А тут девчонки стали передавать ему приветы. То Степанов принесет привет от Люси. То Блуашвили, придя из ночного дозора, вспомнит, что о нем спрашивали. Но Дубравин старался держаться. Ему казалось, все, что происходит здесь, в армии, все эти наметившиеся романы и романчики между девчонками с хлебозавода и его подчиненными, все это дело временное, пустяковое, никак не касающееся главной, самой важной любви. Там, на гражданке, была любовь вечная и прекрасная, а здесь все это было ненастоящее, временное.
Изо всех сил старался он сохранить в сердце эту любовь, ее идеальный несмываемый образ. Но шли недели за неделями, месяцы за месяцами, и он уже плохо представлял себе, как она может выглядеть, как живет, о чем думает.
Все в их отношениях снова становилось зыбко и непонятно.
Неожиданно ему пришло письмо от старых школьных друзей. Оказывается, они помнили его. И судя по всему, глубоко сожалели о том, что случилось. Письмо было написано Вовулей Озеровым. В нем он старательно избегал грустных воспоминаний о той глупой ситуации, из-за которой они тогда рассыпались.
"Шурик, здравствуй!
Сегодня, восемнадцатого февраля, мы собрались вечером у Андрея Франка и решили тебе написать письмо. Сейчас мы сидим в комнате, тихо играет магнитофон, твое фото лежит перед нами и, конечно, навевает грустные воспоминания. Просим извинения, что не писали, сам понимаешь, что времени мало, да и другие обстоятельства мешали. В общем, кто старое помянет, тому глаз вон.
В общем, наша дружба не прекращается, ведь мы дружили не год и не два. Это у девочек происходит все стихийно. В общем, ты поймешь все.
Ну, ты знаешь, где кто из нас устроился, так что объяснять не надо. Я хожу на штангу, а Толян на бокс. Андрей занимается гимнастикой. А ты, говорят, продолжаешь заниматься борьбой. Это хорошо. Да, ребят наших тоже гребут в армию. Тольку Сасина (Комарика) уже побрили, скоро пить будем. Сейчас ребята смотрят фотки, вспоминают все походы, общество "Лотос" и сознают, как сильно мы повзрослели.
Я недавно пришел из похода. Был в горах, брал вершину Ак-Кая, уже облазил половину Алатау. Могу похвастаться: скоро поедем на Кавказ, на Эльбрус.
Да, как там насчет друзей?
Будь проклят тот день, когда ты уехал в Алма-Ату. Я, конечно, извинился за нас, но Толюня на тебя обижен. В прошлом августе мы устроили вечеринку школьных друзей. Были почти все наши девицы. Я как-то заглянул в окно комнаты и слышал, как он спорил с Крыловой о тебе. Но все, что он говорил, она парировала тем, что ты ей пишешь, а нам нет. Значит, мы не были для тебя настоящими друзьями. Тольке тогда туго пришлось, он чуть не плакал от обиды.
Ну, Сашок, мы закругляемся. С большим нетерпением ждем от тебя письма и тебя самого.
До свидания.
Андрей Ф.
Толик К.
Вовуля О."
Дубравин отложил это бесхитростное письмо в сторону. Так снова повеяло на него домом. Тем миром, тем раем, где они когда-то жили все вместе. Но они были там, а он здесь, в армии. И надо было как-то жить-поживать и выживать в этом реальном и для него очень сложном мире. Таком сложном, что не дай Бог. Были случаи, когда он оказывался и на грани. Однажды такое дело приключилось в том же общежитии, куда, судя по всему, захаживали и гражданские парни из близлежащих рабочих поселков. Разные среди них были. И хорошие, и негодяи, и подонки, и алкоголики. А особенно много разного рода приблатненных с ножом в кармане и ясно очерченным будущим, которое выражается одним словом, будто написанным у них на лбу: "Тюрьма".
Девчонки это понимали. Если Дубравина и его солдатиков они встречали с распростертыми объятиями, чаепитиями и постоянной готовностью завести интрижку, а если получится, и роман, то шпану не любили. А это, естественно, шпане не нравилось. Но голод не тетка. Шакалы продолжали бродить вокруг в надежде, что и им перепадет. Вот в один из заходов Дубравин и встретил такого шакала. Гена – парень тертый, высокий, гибкий, приблатненный, со стеклянными глазами и мерзким наглым лицом. Есть такие типы, глянешь на него – и сразу ясно, что перед тобой наркоман, негодяй и подонок. Дубравин попал в середину дискуссии. Гена, развалившись, сидел у окна на стуле и гавкался с девками, сидевшими в разных углах комнаты. Одна из них, Марина, наиболее бойкая и шустрая из всей комнаты, перебирая семечки и выплевывая их, говорила, переругиваясь:
– Да че с тобой разговаривать! Катился бы ты отсюда. Тебя никто не звал!
В ответ Гена, "оскорбленный до глубины души", отвечал:
– Да вы все тут проститутки! Вам лишь бы трахнуться с кем-нибудь!
Увидев Дубравина, девчонки зашумели:
– Саша, что он нас оскорбляет? Пришел, расселся тут. Мы его гоним, а он ругается!
Дубравин, как крутой мен, тоже был не в восторге от этой встречи. Приходишь к подругам вроде поболтать, отдохнуть душой, а встречаешь какого-то самца, явно уголовного типа. Приходилось искать выход. Выход для мужчин в таких ситуациях был всегда один и тот же. В зависимости от исторического времени и господствующих нравов. В данном случае он предложил Гене:
– Ну, давай выйдем поговорим!
– Давай! – не испугался бандит.
И вот тут Дубравин совершил ошибку. Вместо того чтобы спуститься вниз на улицу и там разобраться с хамлом, он вышел из комнаты на узенький балкончик. Гена вслед за ним. Прикрыл дверь.
Дубравин, резкий и решительный от природы, сразу начал разговор в том духе, что, если бы засранец Гена служил у него во взводе, он бы научил его правильно вести себя с женщинами, а тем более с девушками.
На что Гена ответил, что видел таких учителей на х…, и опустил руку в карман куртки, где у него всегда лежала наготове финка. Увы! И ах! Дубравин, который уже примеривался, как он сейчас схватит Гену за шиворот и метнет с балкона, понял, что все пойдет совсем по другому сценарию. Сейчас из кармана блеснет лезвие ножа, а на таком удельном пространстве балкона ни отбить удар, ни уйти от него невозможно. Его просто пырнут в живот или в грудь. Зарежут, как свинью на бойне.
Сердце упало в пятки. Липкий страх охватил его. Он собирался сказать что-то вроде "Ах ты негодяй! Подонок!". А язык уже выговаривал сам на полтона ниже:
– Ты знаешь, меня твои отношения с девчонками здешними не интересуют. Вы можете лаяться сколько хотите. Но без меня. А когда я здесь, я тебе не позволю так говорить.
– Да хто ты такой? – Гена шестым чувством понял, что сержант "сдулся". Но судя по всему, в его планы тоже не входило убивать ни с того ни с сего. – Што хочу, то и говорю. Нихто мне не указ!
Поцапались они так еще минут пять. Но до драки не дошло. Вернулись в комнату. Вроде бы договорившись вести дела прилично. Но ровно через минуту гонор у обоих взял верх.
– Ну что, коровы, думаете, вас хто-нибудь защитит? Да я в гробе видел всех.
Короче, пикировка началась сначала.
Дубравин сидел, слушал. И ему было стыдно за свой страх. А этот стыд порождал гнев. Но не тот безрассудный, который толкнул его на балкон. В голове появился расчет. "Надо, чтобы мы спустились во двор. И тогда я с ним там и разделаюсь", – думал он, пока Гена изгалялся над девчонками, выворачивая свое мерзкое нутро.
Он принял-таки решение. Молча встал и начал спускаться по лестнице вниз. И уже там как-то так спокойно, буднично произнес в напряженной тишине:
– Видно, ты, паря, ничего не понял! Ну, давай выйдем еще раз…
Он ожидал Гену во дворе, теперь уже готовый идти с голыми руками на нож. Но он был еще мальчишкой, который привык биться по-честному. А тут столкнулся совсем с другим. Гена спустился вниз. Понял, что к чему. И вдруг быстро, неожиданно схватил доску, лежавшую у забора, и, размахнувшись, ударил Дубравина, целясь ребром доски в голову, чтобы раскроить череп. Александр не успел даже поднять руки для защиты. К счастью, бандит промахнулся и удар пришелся не в голову, а, скользнув по околышку фуражки, сбил ее и, ободрав шею за ухом, пришелся в плечо.