***
Пришедшая Людка оторвала ее от печальных и одновременно волнующих душу размышлений.
Как всегда, с ее приходом будто что-то изменилось в самом воздухе ее комнаты. Как будто он вдруг ни с того ни с сего напитался каким-то напряжением, каким-то статическим электричеством. И запах. Запах духов. Восточный, пряный. Сама Галка пользовалась прозрачными, цветочными духами. "Ландыш серебристый". А здесь от Людки тянуло чем-то таинственным, возбуждающим, женским. Галинка, глядя на нее, такую красивую, пахнущую, сияющую, даже позавидовала: "Да, Люду ни один парень не обойдет стороной. Такую не обойдешь. И какая она все-таки независимая, яркая". А Людка уже деятельно возилась с чайником, встряхивая кудряшками, доставала привезенный с собою торт.
– Галка, пировать будем!
За сладким чаем сладкий разговор. О любви. Женские маленькие тайны. Кто в кого влюбился. Кто с кем встречается.
– Сасин Толик женится. И Коля Рябуха тоже.
Девчонки влюбляются, гуляют, рассказывают, счастливые и смущенные. И почти шепотом о сладком, о женском:
– Знаешь, у нас в техникуме Лебедева на прошлой неделе вышла замуж. Они в соседней комнате ночевали после свадьбы. Она так кричала, так кричала! Мы с девчонками перепугались до смерти.
– Ой, это ж, наверное, больно.
– Утром она вышла в душевую. Вся так и светится. Понимаешь?
– Счастливая…
– А Саша что пишет?
– Вот-вот должен прийти. Я уже все ночи не сплю. Каждый стук сторожу.
Через несколько минут в комнату неожиданно постучали. И еще через секунду на пороге показался (кто бы вы думали?) нежданный, негаданный Андрей Франк. И как всегда, с цветами. И с тортиком. Вот уж они смеялись, когда увидели его треугольное личико в проеме двери.
Обрадованная Людка даже непроизвольно вскрикнула, увидев его:
– Ну, ты, Андрей, даешь! Ты что, мысли читаешь, что ли?
– Просто шел с собрания из одной компании и решил заскочить.
– С какого собрания? – заинтересованная Людка подбоченилась, стала в позу. – Так ты, значит, не стремился к нам? Не вздыхал, не томился? А так, по пути решил зайти. Да? Между делом?
Ей ясно было, ради кого Андрей ходит сюда, но хотелось подурачиться, пошутить, поиграть, как кошка играет с мышкой.
***
Андрей игры не принял. Ему как-то не хотелось заниматься словесной пикировкой с Людкой, потому что он только что вернулся с такого важного и значимого собрания, на которое его пригласили новые немецкие друзья. Это были те люди, которые ему нужны. А потому обсуждать это важное в его жизни событие даже с Людкой он не хотел. Еще бы! Уже год, как он перевелся из целиноградского пединститута сюда, в Усть-Каменогорск. Причин этому он нашел немало. Во-первых, поближе к родителям, к дому. Во-вторых, здесь, в Усть-Каменогорске, он стал нештатным фотокорреспондентом газеты "Freundschaft". Тогда в Целинограде их отношения с фотокором Лео Вайдманом были просто прекрасными. Они встретились в пивной на окраине города, выпили пивка, и Лео взял его под свое покровительство. Первый год они сотрудничали таким образом. Если Лео не успевал где-то что-то снять, какое-либо важное событие, местную сенсацию (праздник первого урожая или пуск нового элеватора), то он перепоручал это задание Андрею. И тот его делал. Толстопузый Лео только нахваливал своего студента-ученика. И все вроде бы было хорошо до поры до времени. Но потом на редакционных планерках раз за разом стали отмечать, что снимки Андрея Франка более живые, более качественные, чем снимки штатного фотокора Лео Вайдмана. Лео обиделся. Заказы от него прекратились. А с ними и гонорары. Но шила в мешке не утаишь. В такой ситуации Андрей сам пришел в редакцию к ответственному секретарю. Тот страшно обрадовался, напоил его чаем и дал задание напрямую, минуя Лео. Ох, какой тут был скандал! Ах, какой тут был скандал!
Ну, в общем, завязалась длительная, изнурительная борьба за место под солнцем и за неплохие гонорары газеты "Freundschaft", что в переводе с немецкого значит "дружба". В итоге "дружбаны" не разговаривали пять месяцев. И тогда тот же самый ответственный секретарь Виктор Онгемах предложил Андрею:
– Слушай, что вы с ним делите эту Целиноградскую область? Ты же ведь студент. Из Усть-Каменогорска. Переведись в тамошний пединститут – тебе какая разница, где учиться? И начинай оттуда работать уже как наш внештатный корреспондент. А там поработаешь год-два, себя зарекомендуешь, и мы тебя в штат возьмем. Собкором. С окладом сто двадцать пять рублей. Плюс гонорары.
Андрей подумал-подумал и согласился. Но вряд ли кто догадывался еще об одной, может быть главной, причине его согласия. Он переезжал в Усть-Каменогорск, чтобы быть рядом с нею. С Галиной Озеровой. Все было не в счет. И то, что у них с Дубравиным вроде бы роман. И то, что уже годы прошли. Как только появилась такая возможность, ему сразу вспомнилось все. "Школьные годы чудесные… Как они быстро летят. Их не воротишь назад…" В общем, он решил их вернуть. Только оказалось, что мечтать намного легче, чем исполнить. Все вроде бы началось неплохо. Приехал. Встретились. Обрадовалась. Но как-то сама собою сразу установилась опять та же самая невидимая миру стеклянная стена, через которую он никак не мог приблизиться к своей любимой. Хорошо, что Людка была здесь, рядом. Она помогала находить общий язык. Так что втроем они были почти всегда. Ходили гулять, в кино. Людке он и жаловался на свою трудную долю. Она его и утешала, обнадеживала, иногда даже придумывая за Озерову какие-то слова, лестные для него. Какой он хороший друг. Какой талантливый. Так и жили они втроем, каждый со своими страхами и надеждами.
Между делом Андрей в прошлую зиму очень неплохо сошелся с новыми, интересными для него людьми. Как-то так незаметно у них образовался этакий немецкий кружок. Они собирались то у кого-нибудь на дому, то где-то в кафе или ресторанчике, то в каком-нибудь доме отдыха, открытом на пару дней. Было их человек восемь – десять разновозрастных, разных по социальному положению, по образованию. И Андрей Франк был самым молодым из них. Велись разные разговорчики. Если честно сказать, предательские разговорчики. Благо в последние годы с этим делом – поговорить – стало проще. Люди постарше вздыхали, вспоминали молодость. Проклинали осторожно Сталина, который закинул их в эти дикие казахские степи из родного Поволжья.
– Да если бы нам дали такую возможность, – вздыхали они, – то немцы бы себя проявили.
– Мы бы взяли какой-нибудь район. Отстроили бы все как надо, – говорил учитель Валерий Литке. Ему вторил одношкольник Франка, тоже перебравшийся на учебу сюда, в Усть-Каменогорск, Федя Богер. Так в этих долгих чаепитиях и разговорах постепенно и вызревала идея. Идея о создании немецкой автономии в Казахстане.
Так и жили. С одной стороны, любовь, институт, движение по накатанной за десятилетия колее, а с другой – мечты о какой-то другой, своей, особой, отличной от советской жизни. И не только мечтали. Потихонечку объединялись в какие-то свои немецкие кружки. Изучали язык, пели песни. Девушки старались приготовить какие-то национальные блюда. А если уж играли свадьбу, то обязательно чтоб при всем при том был в ней свой, немецкий, пусть и небольшой, колорит. Хоть веночек, да бросит невеста подружкам.
И все чего-то ждали. Ждали перемен. Готовились к ним, хотя в последние годы правления Брежнева перемены происходили все реже и реже. Сказать точнее, это были даже не перемены, а просто объявления о них. Прошел, мол, пленум ЦК КПСС и объявил, что в стране наступили перемены.
Так что сегодня он просто пил чай с девушками. Потом пошли гулять. И по привычке Андрей, оказавшись посередине, взял обеих подружек под ручку. То-то, наверное, завидовали ему встречные ребята. А зря!
X
Дубравин сидел у себя в караульном помещении и слушал по радиоприемнику музыку. Вдруг грохнула зеленая входная дверь, и в комнату влетел запыхавшийся и весь растрепанный круглолицый, толстенький младший сержант Дорофеев. Выпучив заплывшие глазки, он заорал не своим голосом:
– Там! На плацу! Драка! Чечены с барнаульцами мочатся! Рота на роту!
Дубравин как ошпаренный вскочил со стула. Кинулся в оружейку за карабином. Все, кто был свободен, а их было человек восемь, загрохотали сапожищами за ним. Каждая секунда дорога. Чтобы не обегать вокруг здания штаба, они открыли окно в комнате дежурного по части и стали выпрыгивать из него. На плацу, который находился прямо метрах в десяти, за деревьями и кустами, стоял гул и стук.
– За мной! – крикнул он ребятам петушиным, не своим голосом, отмыкая штык на скорострельном карабине Симонова. И, выскочив из кустов, из темноты на ярко освещенный плац, оказался прямо в самой гуще схватки. С одной стороны со швабрами, палками, лопатами в руках шла на врага десятая рота, в которой были молодые чеченцы. С другой подступали к ним, размахивая кольями, барнаульцы.
Дубравин вылетел на освещенное место, и тут же прямо на него, размахивая огромной, окованной металлом шваброй, налетел курчавый горбоносый чечен с усиками. Он уже готовился размахнуться и огреть Дубравина, но тот отскочил в сторону и с диким криком ярости быстро-быстро начал наступать на него, целясь штыком то в грудь, то в лицо, то в живот. Чечен отступил на несколько шагов, а потом бросил швабру с металлической рукоятью на асфальт и побежал. Остальные комендачи тоже не зевали. Они тоненькой цепочкой выстроились прямо в центре драки, как раз между враждующими сторонами. А затем, матерясь как сапожники, орудуя где штыком, где прикладом, стали живо наступать на возбужденную толпу, по которой уже разнесся слух, что "комендачи прилетели, счас начнут стрелять". И – о чудо! Бой продолжался ровно минуту, максимум полторы. И чечены, и барнаульцы стали бросать свои "орудия труда" и разбегаться в панике в разные стороны.
Мгновение – и на плацу остаются только несколько разгоряченных комендачей да лежащие на асфальте палки, лопаты, швабры. А кругом – пустота. Дравшиеся рота на роту солдатики-строители исчезли в кустах.
Дальше пошла разборка. Отцы-командиры хватали в казармах всех, кто участвовал в ледовом побоище, и тащили их в штаб, на губу. Уже через час она наполнилась так, что бойцам в ней размещаться можно было только стоя. То и дело в помещении КПЗ вспыхивали стычки. Поэтому вернувшийся с плаца с нарядом Дубравин приказал развести враждующих по разным камерам.
В общем, работы хватало. Гауптвахта, старая добрая губа, так и гудела, и трещала от множества грубых солдатских голосов.
Весь измотанный, к утру Дубравин забылся тяжелым сном, уткнувшись на нарах в замусоленный, затертый тюфяк.
Поспал он всего часа два. Затем его вызвал к себе начальник – майор Скатов. Дубравин плеснул ледяной водой из алюминиевого умывальника во дворе гауптвахты себе в лицо и пошел в штаб, который, кстати говоря, располагался в том же здании. Когда Дубравин браво вошел в кабинет и отрапортовался, Скатов выглядел слегка смущенным.
– Старший сержант Дубравин по вашему приказанию прибыл, товарищ майор!
Только сказав это, он заметил, что майор в кабинете не один. На сером из кожзаменителя диване, стоящем в углу, сидит майор медицинской службы Берестецкая. Но сегодня она не в своих обычных нарядах – зеленом кителе с погонами или белом халате. Сегодня она одета, как обычная женщина. В юбке, кофте, платке, чулочках. И всяких прочих вещах.
Про Берестецкую всякие разговоры ходили в их части. Стройная, словно девочка, подтянутая, спортивная, она вызывала много разных эмоций. Молоденькой лейтенантшей попала она в медсанчасть. И тогда немало нашлось желающих завести с ней шуры-муры. В том числе и среди начальства. Но девушка она была строгая. И все ухаживания офицерского состава отвергла с негодованием. Как ни странно, приглянулся ей сержант-срочник. Моложе ее на семь лет. Слюбилась она с чернявым молдаванином и окрутила его. Так и остался он после службы в Новосибирске, женившись на красавице медичке. Мало того, она его выучила, заставила закончить институт, нашла ему хорошую работу. В общем, это был интересный тип женщины. Феминистки не феминистки, но волевой, деловой, из тех, про кого на Руси говорили: "Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет". Как ни странно, счастье ее было достаточно долгим. Стараясь удержать мужа, который был моложе ее на много лет, она следила за собой. Диеты, массажи, курорты чередовались из года в год. Но в мире есть только одна женщина, от которой ни один мужчина не уйдет никогда. Эта женщина – смерть. Вот она и увела у капитана Берестецкой ее Ийюню. Так что после смерти мужа кончики ее иссиня-черных волос покрыл иней. Накрыл и больше не растаял.
Все свои силы она вкладывала в сына. А мальчишка вырос балованный и капризный. В школе еле-еле телепался. Уж как она его ни уговаривала, а в институт поступать не захотел. Только и делал, что заявлял, будто он и так уже устал. Она все удивлялась: "Как же так он устал? От чего устал? Почему? Как можно такому молодому устать от жизни?". Работать пошел в театр. Рабочим сцены. И тогда-то в ее жизни наступил кромешный ад.
И вот теперь она сидит бледная, сложив руки на коленях, в черном платке, с отрешенным видом в кабинете у майора Скатова. И ждет старшего сержанта Дубравина.
Майору Скатову, коренастому лысому брюнету, затянутому в портупею, человеку с едким противным характером службиста, неловко. Он слегка мнется, а потом говорит Дубравину:
– Вот что, Александр. Тут у майора Берестецкой есть дело личного характера, с которым ты должен ей помочь. В общем, ты собирайся. Переоденься в парадную форму. Поедешь в командировку.
У Дубравина хватило ума спросить:
– А командировочные на билеты, проездные когда получу и где?
– Майор Берестецкая, – начал было бодрым тоном раскладывать Скатов, – тебе скажет.
И затем, обращаясь к ней, добавил:
– Амалия Иосифовна! Это старший сержант Дубравин. Он парень надежный во всех отношениях. Вам поможет.
Через полчаса они ехали в такси в новосибирский аэропорт. Еще через полтора могучий Ту-154 начинал разбег по взлетной полосе, а Дубравин уже знал историю гибели ее мальчика, как свою собственную. Единственный ребенок из обеспеченной семьи попал в компанию таких же, как и он сам, обеспеченных наркоманов.
– Его уже ничего не интересовало в этой жизни. В семнадцать лет появились друзья. Из хороших семей все. Собирались на квартирах, дачах. Вот у них какой-то Ленечка и предложил попробовать уколоться. "Один разок только!" – рассказывал он мне. Что я только не пережила. Я сама, сама давала ему деньги… А что делать? Когда твой ребенок приходит, становится на колени… и плачет. Задолжал он торговцам.
– А вы не могли как-то отвлечь его? – Дубравин, как ни странно, никогда не сталкивался с такой проблемой, которую сегодня подбросила ему жизнь. – Ну, нашли бы ему девушку. Парень-то он молодой. Всего семнадцать…
– Какие девушки, Саша? Они их не интересуют.
– Ну, может, в армию надо было его сдать? У вас же такие возможности. В какую-нибудь часть, где порядки построже.
– Кто ж их возьмет в армию. Никто не хочет за них отвечать. Никому они не нужны. Потому что они за себя не отвечают…
Александр Дубравин за время службы много чего уже повидал. В прошлый призыв он ездил "покупателем" в Среднюю Азию, а если быть совсем точным, в Ферганскую долину. Везли они тогда целый эшелон узкоглазых узбеков. И это была песня! Узбеки ели всю дорогу жирный ароматный плов до тех пор, пока он не испортился. После чего сержанты повыбрасывали его из окон. А самое главное – почти у каждого из них в загашнике были зелененькие твердые или липкие, как пластилин, кусочки гашиша. Узбеки не жрали водку, как русские призывники. Они забивали косячки и оттягивались с помощью плана. Они-то и привезли анашу в части. А потом с посылками пополняли ее запас. Правда, посылки, бывало, и проверяли особисты. Но тогда они приспособились получать их по-другому. Через местных.
Многие тогда стали покуривать. Так что, бывало, забредет он в роту по каким-нибудь делам к знакомому старшине, а тот сидит в каптерке с дружками и кумарит. Дым стоит такой, что хоть топор вешай. И запах, особый едкий запах анаши, или, как ее еще по-научному величают, марихуаны. Дубравин научился безошибочно отличать среди тех, кого притаскивали сержанты на губу, таких обкуренных – по их глупому хихиканью, стеклянным глазам и обжираловке. Как увидит в столовой бойца, навалившего в алюминиевую миску с краями овсяной каши, так сразу соображает: "Ну, значит, вчера в роте кумарили". Он и сам как-то попробовал. Но не понравилось. Да и не хотелось. Но это считалось не то чтобы в порядке вещей – просто офицеры как-то свыклись. Не очень вредно. Да и в основном узбеки смолят.
А вот такого, чтобы со шприцем баловались, он не слыхал. Была пара бойцов, которые "колеса" глотали, но это считалось в армии западло. А тут мальчики и девочки из, по понятиям Дубравина, очень благополучных и богатеньких семей садились на иглу. Не-е, такого он еще не видел.
Но самым диким ему казалось не это. А то смирение, с которым принимала мать все происходящее. Как медик с огромным стажем, она с самого начала поняла, что у ее мальчика одна дорога – в могилу.
– А они долго не живут, Саша! – продолжала она свой рассказ. – Лет пять – самое большее. Вот и Гера как-то домой приходит, я у него спрашиваю: "Как там Гриша?". А он мне отвечает: "Гриша умер вчера!".
Но он пытался бросить это. Как у них говорят, хотел слезть с иглы. Последние две недели не кололся. Говорил: "Мама, я смогу". Они с театром должны были уехать на гастроли. И он уже с ними не общался две недели. А я надеялась, что уедет он на месяц и вдруг порвет. Но я как чувствовала. На вокзал его провожать пришел этот их, бородатый такой. Он ему, наверное, и дал все…
Дубравин, потрясенный, слушал ее рассказ. Она не плакала. Не рыдала навзрыд. Только говорила. И он понял, что она уже все выплакала, вымучила.
– А я его для себя давно похоронила, – продолжала свою повесть майор Берестецкая. – Я все время ждала, ждала этого. И это самое тяжелое. И вот вчера позвонили. Что он лежит в поезде на верхней полке. Все думали, что он спит. А потом начали его будить. А он не просыпается. И не проснулся. И не проснется.
Она замолкла.
Александр из чувства деликатности не стал больше ее расспрашивать. Так они молчали до посадки в аэропорту Алма-Аты.