Десятки, если не сотни раз видел я такие или похожие сны. Кстати сказать, сны у меня всегда цветные. И мне даже трудно представить черно-белый сон. А говорят ведь, что у большинства людей сновидения именно такие, как бы напечатанные на газетном листе.
Бывают сны, как и полагается им быть, алогичные, фантастические… Иногда я попадаю на молитвенные собрания какой-то неизвестной мне секты, где совершается что-то непонятное, и все-таки я понимаю, чувствую, что идет богослужение. Иногда стою в очереди - то ли к плащанице, то ли к принятию Св. Тайн. Очередь за пределами храма, в каком-то темном длинном коридоре, и все-таки я чувствую присутствие благодати.
А бывает, спускаешься в какое-то подземелье, как бы в катакомбы, где тоже совершается божественная служба.
Долго я находился, да и сейчас еще нахожусь под обаянием сна, виденного мною в начале пятидесятых годов. Югославия. Большой собор, а там - в соборе - повсюду и без всякого порядка стоят школьные парты и за ними сидят молодые люди, сдают экзамены в духовную семинарию. Как объяснишь, что же именно так сладко радовало меня в этом сновидении и почему оно так ярко запечатлелось в памяти, если я и сейчас ясно вижу эти милые мне молодые лица?! Восторженная братская любовь к этим людям, или торжество церкви, или и тут благодать, снисшедшая на меня во сне?..
Ах, эти сны! Как давно их не было. Как ждешь, засыпая, что приснится, что испытаю еще раз это неземное счастье.
Выходишь из метро, идешь по Москве, может быть по какому-то другому городу, сворачиваешь за угол - и ах! -
Отворяются двери,
Там - мерцание…
А за углом - еще. Ворота. Над воротами крест. За воротами звонница. И колокола звонят.
28
А ведь бывает еще и такое, что можно назвать сном наяву.
Вот приехали мы с женой в Одессу. У меня там дела на местной киностудии: ставится фильм по моему сценарию.
Конец шестидесятых годов. Весна. Страстная неделя.
Искал где-то у вокзала церковь, запомнившуюся мне еще с начала тридцатых годов, когда я впервые был в Одессе. Нет ее, этой церкви. Даже места не нашел, где она стояла. А на другой день, в среду или в четверг, вышли мы на бывшую Преображенскую улицу, в центре города, - и вот - церковь. Идет служба, полно молящихся. Ставим свечи. Стоим полчаса или час в очереди к распятию, прикладываемся, выходим. По какому-то наитию, как бывает только во сне, сворачиваем в первый переулок, выходим на параллельную Преображенской улицу… И тут тоже церковь! И тоже открыта. И тоже идет служба!..
И на третьей улице, - может быть, не на третьей, а на четвертой или на пятой, - церковь. Поначалу показалось - не русская, не православная. Ампир. Приземистый плоский купол, колонны. Чем-то эта церковь похожа на Голландскую в Ленинграде. Заходим - нет, тоже наша. Служба отходит, молящихся меньше. И тоже всё как во сне: покупаем свечи, ставим их, прикладываемся и выходим - через правую боковую дверь - на церковный двор…
Запомнилось это хождение из церкви в церковь именно как сон, как чудесное сновидение. До сих пор при воспоминании о нем сладостно замирает сердце. Понимаю, что для другого, не знающего этого экстатического состояния, слова "чудесное сновидение" - только слова, причем слова уже порядочно стертые. А ведь не преувеличиваю. Впечатление такое, будто не идешь, а летишь, паришь, будто ангелы несут тебя на белых крыльях.
А неделей раньше была еврейская Пасха, в Одессе это очень чувствовалось, приставленный к нашим особам администратор киностудии, еще далеко не старый еврей, принес нам целый пакет мацы, и мы ели эту мацу, и я пытался поставить себя на место верующего иудея, мальчика или девочки, которые ждут не дождутся, когда наступит час и им дадут отведать эту, по правде сказать, не такую уж вкусную, пресную, сухую лепешку… А ведь ждут и мечтают!..
Тут, пожалуй, к месту будет сказать, что - русский человек, воспитанный и наставленный в православии и считающий себя истинно православным, - я не только с уважением отношусь ко всякой другой вере, но и способен молиться - и молюсь - во всяком другом храме, не только в христианском, но и в синагоге, и в мечети, и даже в буддийской пагоде.
Да, самое яркое и самое счастливое, что мне запомнилось, например, в Японии, - это посещение буддийских и синтоистских храмов. Там, где молятся, где воздают почести и хвалу Всевышнему, каким бы именем Его ни называли, я испытываю то, что на языке посвященных называется благодатью.
Конечно, и в Будапеште, и в Женеве, и в Потсдаме, и в Веймаре я ищу прежде всего православный храм, но - влекут меня, сладко манят и распахнутые двери любого костела… Сколько их мы обошли и в Будапеште, и в Эстергоме, и в наших литовских городах!
И всюду молились. И вставали вместе с другими на колени. И крестились. И окунали пальцы в каменные раковины кропильниц, и смачивали этой прохладной святой водой наши грешные лбы.
29
Бывают радости, бывают и огорчения.
Очень давно, вероятно в конце сороковых годов, приехав первый раз в Таллинн, ранним воскресным утром вышел из гостиницы, пошел искать церковь. В лютеранских уже побывал накануне - и у Св. Олая и в церкви Св. Духа, и в Кафедральном соборе на центральной площади, - теперь ищу православную. И очень быстро нахожу. Церковь русско-эстонская. Служба идет на двух языках - на церковно-славянском и на эстонском. Священник молодой (по тем временам это В редкость). Довольно много причастников. И среди них - тоже молодой, лет под тридцать, курчавый человек и с ним семилетний, худенький, такой же курчавый мальчик… Часа через три я встретил их на улице Пик. Никогда не забуду сияния, которое исходило от этого мальчика. Неповторимое счастье первого причастия, а ведь после этого была еще прогулка с отцом по городу, разговоры с ним, мороженое или сбитые сливки в кафе, может быть поездка в Кадриорг… Впрочем, и без мороженого и без Кадриорга - разве не счастье было - бродить в этот день по городу с любимым отцом, держать его за руку?.. Теперь этому мальчику под сорок. Где он и что с ним? Если жив - конечно, не забыл этот летний день, вишневый цвет завесы, и солнечный луч, падающий откуда-то сверху, и обжигающее счастьем мгновение, когда лжица коснулась его дрогнувших губ и он блаженно зажмурился, смежил веки и почувствовал, как то великое, чего он так ждал, вошло, перелилось в него…
…А лет десять спустя, приехав в Таллинн уже с женой и маленькой дочерью, я повел их в этот храм и вдруг вижу: на железных дверях - засов, и на нем большой, уже ржавеющий замок, а по зеленовато-серому железу дверей - мелом и красной краской вкривь и вкось богохульные грязные слова. Это - наши двадцатые комсомольские годы, перенесенные в Эстонию.
Кажется, в этот же день и на той же улице мы увидели немолодого русского священника, и Элико, догнав его, спросила, где тут поблизости действующий православный храм. Он объяснил, как пройти к Никольской церкви - тут же в Старом городе, на такой-то улице. Застали позднюю обедню. Прикладывались ко кресту. Маша, от смущения, ни от чего другого, улыбалась, и старый белобородый батюшка очень сердито сказал ей: "Не надо улыбаться, девочка", и она залилась румянцем, а у меня, помню, сердце сжалось, и помню, захотелось сказать священнику: "Не надо, батюшка, так строго - с детьми особенно. Можно ведь отпугнуть их от церкви…"
А вот Казанскую церковь в Таллинне я искал, помнится, один. Сказали мне, что Казанская улица и прилегающие к ней исстари заселены русскими. Там, в центре этого района, и церковь Казанской Божией Матери. Вот я и отправился искать Kasanska tänav.
Опять как во сне. Долгие скитания по кривым улочкам, но не каменным, как в Старом городе, а российским, уездным, с густыми садами, в которых утопают одноэтажные и полутораэтажные, деревянные с кирпичными фундаментами дома… А глаза всё ищут, как во сне ищут, - впереди и за каждым новым поворотом - крест, купол, колокольню… И вот что-то мелькнуло в конце переулка, или, не помню, блеснул золотой крест. Помню только, как захолонуло сердце…
Небольшая, уездная, мощенная булыжником площадь, каменная, побеленная ограда, и за ней в густо-зеленых зарослях прицерковного сада - кофейно-горчичного цвета невысокий куполок и золотой крест, поблескивающий в бледно-голубом северном небе.
Поиски этой церкви, - а при не таких уж частых наших наездах в Таллинн запомнить дорогу в этом районе города было не так легко, - поиски храма Казанской Божией Матери были всегда радостью, и всегда этой радости сопутствовал страх: а вдруг - нет? а вдруг - закрыли? а вдруг - взорвали и снесли?
Пишу эти строки в более или менее спокойное для церкви время, когда не взрывают и не сносят. Но долго ли оно продлится, это спокойствие? Ведь политическая погода устойчивой у нас никогда не была. Циклоны сменяются антициклонами и наоборот.
Всё-таки закрывают. В Прибалтике, например. Снесли русскую церковь в Дзинтари, куда, по рассказам моей жены, ходил когда-то по воскресным дням со своими маленькими дочками Александр Вертинский. Но, пожалуй, снесли эту церковь еще в хрущевские времена. Герой XX съезда, разоблачитель культа, тоже ведь лез в бонапарты: умел и разоблачать, и душить, и преследовать, и миловать, и награждать, и - взрывать тоже. Тысячи храмов были закрыты за десять лет его царствования.
А с Казанской церковью в Таллинне связано у меня еще одно приятное, хотя чем-то и грустноватое воспоминание. В последних числах августа (может быть, даже тридцать первого) зашли мы втроем в эту церковь. Служба отошла, но перед образом Казанской идет молебен. И очень много детей. Лет от семи до шестнадцати. И родители, и бабушки. Молебен, как я понял, перед началом учебного года. Это еще от "эстонских времен" сохранилось. Традиция. А грустно было потому, что у нас этого уже давным-давно нет. В детстве перед началом учения ездили на Петроградскую сторону в Домик Петра Великого. Там хранилась тогда питерская святыня - петровских времен икона Спаса Нерукотворного, перед этим образом служили в осенние дни молебны, и с утра до ночи жарко пылали в многосвечниках восковые свечи… Теперь, уже давно, этот дивный петровский образ находится в Спасо-Преображенском соборе на Литейном. А до этого хранился в церкви на улице Марата, угол Стремянной. Ее, эту церковь, уже давно взорвали, и что-то там, кажется, уже успели построить.
30
Да, очень много я мог бы рассказать о своих снах наяву. И о блаженных снах, и о кошмарах. Впрочем, о кошмарах - не хочется.
Запишу то, что вспомнится само собой, в первую очередь, что особенно живо и ярко запечатлелось в памяти.
Семьдесят второй год. Мы с женой в Швейцарии, в Женеве, приехали сюда туристами, в составе "специализированной писательской группы". Среди этих десяти-двенадцати писателей не один и не два, а по меньшей мере пятеро - явные соглядатаи. Куда ни пойдешь - в соседний ли трафик купить леденцов или газету, к почтовому ли ящику или просто прогуляться, - к тебе непременно привяжется или во всяком случае попытается привязаться кто-нибудь из твоих собратьев по перу.
Но вот однажды днем мы едем в нашем маленьком голубом автобусе, обозреваем город. И вдруг кто-то говорит:
- Смотрите-ка! Русская церковь!
Успеваю оглянуться и вижу белую пятиглавую церковку с золотыми луковицами-куполами. Сразу же чувствую на себе несколько пар внимательных глаз. Или это мне кажется? Может быть, и кажется.
Тут же возникает совершенно непобедимое, страстное желание побывать в этой церкви. Запоминаю место. Неподалеку - небольшая городская тюрьма. Над ее башней - белый флаг.
- Это значит, что в тюрьме в этот день нет ни одного заключенного, - объясняет швейцарец-гид.
Но как же осуществить нам наше желание? И осуществимо ли оно вообще? Ведь целый день мы на людях, живем по точнейшему расписанию: поездки по городу, экскурсии, посещение музеев, кальвинистских и католических соборов, театров… завтраки… обеды… ужины…
Рано утром?
Но успеем ли к завтраку? А вдруг хватятся… И вообще служат ли в этой церкви раннюю обедню? Да и открыта ли она?
Как уже не один раз бывало в моей жизни, происходит маленькое чудо. В тот же день (или, не помню, на другой день) приходит к нам в номер староста группы, секретарь ленинградской писательской парторганизации, и с кривой усмешкой, с некоторой даже излишней развязностью заявляет:
- Тут наши товарищи надумали после обеда пойти в кино. Поинтересоваться, что это такое - порно. Каким образом, одним словом, они тут разлагаются. Как вы на это? Пойдете?
Говорим, что - нет, не пойдем. Не интересуемся.
Минуты три спустя является несколько встревоженная и огорченная гидша "Интуриста".
- Это верно? Вы не пойдете? Почему?
- Просто не хотим.
- А что тут такого ужасно плохого?
- Я не говорю, что тут непременно что-нибудь ужасно плохое. Но нам не хочется. Не за такими впечатлениями ехали.
В конце концов желание увидеть пикантный фильм побеждает. Даже у тех, кто непосредственно к нам приставлен. Уходят все. Стоя у окна, мы видим, как шумная компания переходит улицу. Считаем их. Да, ушли все.
Подождав минут пятнадцать-двадцать, выходим на улицу и мы. Но - куда же идти? Где искать эту церковь? Знаю, что это там, на той стороне озера, в том приблизительно направлении. А дальше? Женева - город франкоязычный, мои же познания в этом языке ограничиваются программой двухклассного приготовительного училища баронессы фон Мерценфельд, где я учился пятьдесят лет назад. Спрашиваю по-немецки:
- Sagen Sie bitte, wo befindet sich hier die ortodoxische Kirche?
- Pardon, - и пожимают плечами. Или не знают, или не понимают моего тоже не ахти какого блестящего немецкого выговора.
Наконец попадается пьяный. Кстати сказать, первый пьяный, которого мы встречаем в Швейцарии. Не какой-нибудь "Вася, ты меня уважаешь", а просто средних лет господин в шляпе несколько набекрень, весь распахнутый и сильно навеселе.
Он сразу понимает, что нам нужно.
- Ortodoxische… Kirche?! О!
И начинает бесконечно долго объяснять, как нужно идти. Показывает пальцами. Направо. Налево. Прямо. Опять налево… Рисует на ладони какую-то схему. То и дело спрашивает:
- Verstehen Sie?
Ничего не поняв, мы благодарим и идем в указанном направлении. Делаем сто пятьдесят - двести шагов и видим тюрьму с белым флагом на башне, а там - за мостом - золотые куполки русской церкви.
Церковь открыта. Еще рано, службы нет, но в глубине храма помигивают лампады. За свечным ящиком никто не стоит, но где-то справа от входа столик или лоточек, на нем крестики, иконки… И рядом прохаживается немолодой высокий, стройный еще господин в толстовке. Да, в серой коломянковой толстовке, какие у нас были в моде в первые годы революции. Мы здороваемся. Спрашиваем, можно ли купить свечу.
- Ксения Александровна! - негромко зовет господин в толстовке, и тотчас откуда-то из глубины церкви появляется пожилая дама. Мило кивает нам и идет за свечной ящик. Бросается в глаза интеллигентность этих людей. У нас за свечными ящиками и вообще среди обслуживающих церковь недуховных лиц уже давно в редкость увидеть женщину, про которую можно сказать: дама. А мужчин - тех и вообще не увидишь за свечными ящиками. В маленьких провинциальных церквах даже часы читают женщины.
Покупаем за пятьдесят сантимов белую, длинную, какую-то основательную свечу, проходим к распятию… Ничего отличного, кроме этих милых старомодных людей, да разве еще этих белых стеариновых свечей, ничего отличного от нашего - питерского, московского, антропшинского или киевского - не обнаруживаем. Кажется, еще Шульгин писал, что православная церковь навсегда останется тем островом, где отдохнет русская душа. Добавлю - где бы она ни стояла, эта церковь.
Помолившись, идем по красной бобриковой дорожке к выходу.
Господин в толстовке, отойдя от своего ларечка, спрашивает, откуда мы.
- Из Ленинграда.
Брови удивленно поднимаются:
- Да-а?
И - никаких расспросов. Расспрашиваем мы. Большой ли приход, много ли молящихся?
- Нет. Очень немного. С каждым годом все меньше. Русская колония в Швейцарии вымирает, ассимилируется… На большие праздники собирается несколько десятков человек, а так - мало. Церковь существует главным образом за счет приезжих - из Югославии, Греции, Болгарии… Между прочим, мы думали, что вы - югославы…
Мы с женой обходим церковь, прикладываемся к образам Скорбящей, Николая-Чудотворца, Серафима Саровского… Когда возвращаемся, милейшая Ксения Александровна выходит из-за своего прилавка и вручает нам завернутую в рисовую тонкую бумагу просвирку. Мы тронуты, благодарим, спрашиваем, сколько должны.
- Помилуйте! - говорит она. - Ничего не должны. Приходите двадцать шестого, у нас престольный - Воздвиженье…
Прощаемся, выходим. На улице, у входа в храм, на скамеечке сидит, греется на солнце худенький, чернобородый, какой-то очень неблагостный, даже мрачный на вид батюшка в черной рясе… Может быть, грустный, а не мрачный? Нет, все-таки мрачный. Не хотел о нем писать. Но это черное пятнышко на фоне белой церковной стены тоже хранится в памяти. Почему же не написать о нем? И почему не попробовать представить себе судьбу этого еще не старого серба или болгарина, за грехи или из немилости получившего этот нищенский приход в одном из богатейших городов мира? Приход, который с каждым годом тает, вымирает?!
Через полчаса мы уже были в отеле "Паскаль". Наши из кино еще не вернулись, и до их возвращения мы успели полчаса побродить по узенькой рю де Молль, где стоит голое, серое, какое-то неприятное на вид здание гостиницы "Паскаль". Об этой гостинице тоже, пожалуй, надо будет рассказать.
На следующее утро, прежде чем идти завтракать, мы преломили и съели аккуратно выпеченную, пышную женевскую просфору.
А всенощную в праздник Воздвиженья мы стояли уже в Москве, в храме Всех Святителей, о котором уже упоминалось выше.