31
…Сегодня вечером (5 сентября 1978 г.) включил транзистор, случайно напал на какую-то волну и услышал имя "Никодим". Почему-то замерло сердце. Позже из сообщения "Немецкой волны" узнал, что в Ватикане, на аудиенции у Павла Иоанна Первого, только что взошедшего на папский престол, скоропостижно скончался преосвященный Никодим, митрополит Ленинградский и Новгородский. Приблизился к папе, поклонился ему и - упал замертво.
Давно ли я писал о Никодиме на этих страницах? Кажется, это первый иерарх русской церкви, который заставил меня задуматься: что и какими путями привело его к церкви, к семинарии, к монашескому обету и - к столь высокому церковному сану?! Умер он сорока девяти лет!.. Когда мы с Гришей Белых писали "Республику Шкид", его еще не было на свете. Когда начиналась вторая мировая война, ему не было десяти.
Родился он, как я узнал тоже из радиосообщения, из рассказа И. И. Сапиета, в Рязани, в семье атеиста. Учился в Рязанском педагогическом институте на биофаке и одновременно проходил заочный курс в Ленинградской духовной семинарии. В 1946 году из пединститута его, как и должно было случиться, исключили. Дальше - академия, иерейство, монашество, быстрая и блестящая карьера на церковно-административном поприще. Увы, приходится употреблять эти слова, как бы ни резали они не только ухо, но и сердце.
В миру звали его Борис. Фамилии не расслышал или не запомнил.
Возможно (и даже весьма вероятно), что он, тогда восемнадцатилетний паренек Боря, пел, среди других семинаристов, в чудесном хоре ленинградской Академической церкви, в которой я как-то вскоре после войны стоял позднюю обедню.
И вот он, грузный и иссиня-бледный, лежит распластанный в огромной аудиенц-зале Ватикана - у ног римского первосвященника.
По словам Сапиета, папа Иоанн Павел "тут же отпустил скончавшемуся грехи".
Бывало ли такое? Могло ли такое случиться еще полвека назад?
…Казалось бы, я ушел в сторону, записав сегодняшнее (теперь уже вчерашнее) сообщение немецкого радио. Но странным образом эта тема какой-то своей стороной связана с тем, о чем я как раз собрался писать в этой главе: о гостинице "Паскаль" - в Женеве на рю де Молль.
Прежде всего, почему она так называется - "Паскаль"? Не вспомню случая, чтобы гостиница называлась "Вольтер" или "Руссо" или "Лев Толстой". Не встречалось такое ни в жизни, ни в литературе.
Когда я слышу или вижу напечатанным имя Паскаль, мне вспоминается прежде всего не знаменитый математик, не ученый-физик, а великий христианин…
Почему же имя Блеза Паскаля начертано над входом в эту захудалую гостиницу? Что оно должно символизировать?
…Странная, надо сказать, на первый взгляд гостиница. Да и не только, пожалуй, на первый…
Лифта нет. Поднимаешься по узенькой, затоптанной лестнице во второй или третий этаж. На площадке - прихотливо разукрашенный киоск-буфет, вроде тех, что воздвигались когда-то на благотворительных базарах или на Вербе. Этакая билибинская избушка на курьих ножках. А венчает эту избушку - шестиконечная звезда Давида. И тут же флажки с израильским гербом - семисвечником.
Значит - гостиница еврейская?
Да, евреев много. И большинство, как потом выяснилось, беженцы из Советского Союза. Не забыть мне такого случая. Мы с женой, громко разговаривая, выходили из своего номера. А из номера напротив вышли в это время две женщины-еврейки: одна пожилая, другая совсем молоденькая… Вдруг эта молоденькая дико закричала и кинулась обратно в номер. И оттуда послышались душераздирающие, истерические вопли.
Жена моя постучала в дверь. Выглянула пожилая:
- Что вам надо? Кто вы такие? Уйдите! - сказала она дрожащим от волнения голосом.
Позже моя жена встретила эту женщину в коридоре, и та, приняв, вероятно, грузинку Элико за еврейку, объяснила ей, в чем дело. Им с дочерью с огромным трудом удалось вырваться из Советского Союза. Перед этим привелось много испытать… Девушка нервно заболела. И вот, очутившись в свободной Женеве, она вдруг слышит русскую речь. Ее охватывает ужас: "Это - нас… Это - за нами…"
- Успокойте ее, пожалуйста, - сказала Элико. - Скажите ей, что мы не те, за кого она нас приняла.
Судя по обилию еврейских лиц и судя по этому киоску на лестничной площадке, можно думать, что гостиница и в самом деле еврейская. Но вот мы прямо с этой площадки, где стоит избушка с шестиконечной звездой, попадаем в ресторан, или - не то слово - в шумное помещение, где завтракают, обедают и ужинают. Там тоже на стене - звезда Давида. Но на противоположной стене - четырехконечный лютеранский крест. А у входа в ресторан - столик и на нем лежат книжечки в пестрых обложках: выдержки из Евангелия на английском, французском и немецком языках, - желающие могут брать бесплатно.
Что же это за место, именующееся отелем "Паскаль"? Точно узнать мне не удалось. Для подобных расспросов не было ни времени, ни подходящей обстановки.
Гостиница принадлежит русской эмигрантке. Дочери эмигранта. Зовут ее Юлия Михайловна. Эта сорокалетняя, очень уютная и вместе с тем очень деловая, энергичная женщина с утра до ночи на ногах - в ресторане, в вестибюле, в конторе, на кухне… Ей помогают юноши-сыновья. Других официантов, если не ошибаюсь, нет. Между больших, на шесть - десять персон, столов все время снуют с подносами, с тарелками, с бутылками, с большими суповыми мисками эти приветливые кучерявые пареньки. И в номерах эти же мальчики порядок наводят, и работают в коридорах с пылесосом…
Нет абсолютно ничего швейцарского, европейского в этой странной, шумной, как цыганский табор, гостинице. Приезжают сюда почему-то всё группами, компаниями… То синеволосые низкорослые японцы или цейлонцы чинно поднимаются по лестнице, то слышится за столами не очень-то чинная итальянская речь… Нашими соседями в ресторане были немцы. В толстой книге, которую и нам положили на стол, много записей, благодарностей - на всех языках мира. В том числе и на русском: делегация советских физиков, прибывшая в Женеву на какой-то конгресс, благодарит за гостеприимство милейшую Юлию Михайловну…
Но - почему крест? Почему звезда Давида? Почему Евангелие? И почему ими Паскаля над подъездом?
Какой-то ответ мы нашли в напечатанном на машинке объявлении, пришпиленном кнопками к косяку двери при входе в ресторан: французский текст гласил, что 19 октября 1971 года в отеле "Паскаль" состоится дружеская встреча израильтян и христиан. Устроитель - какое-то общество, названия которого я не мог расшифровать.
Выходит, что гостиница "Паскаль" - прибежище всех верующих в Бога, независимо от принадлежности к той или иной религии. Эта межцерковная и, тем более, межрелигиозная (межрелигийная?) терпимость очень мне симпатична, созвучна тому, что я сам испытываю, когда прихожу в костел, в синагогу, в буддийскую пагоду… Об этом я уже говорил, а сейчас коснулся этой темы только в связи с тем, о чем сказали вчера по радио: о смерти владыки Никодима в Ватикане и о том, что римский папа отпустил грехи служителю кафолической восточной церкви…
Это - пример той терпимости, которой сейчас больше чем чего-либо другого недостает нашему страшному, погрязающему в классовой, расовой, национальной и религиозной вражде миру.
32
Это я не ради красного словца сказал. Нетерпимость - самое страшное зло, разъедающее наше (и не только наше, русское, но и западное, и восточное, и заокеанское) общество.
Выше я писал, что испытываю высокое молитвенное состояние в любом храме. Да, испытываю. Очень люблю католическую мессу, заражаюсь (и заряжаюсь) тем экстазом, которым охвачены молящиеся. Фанатик - давно уже стало почти бранным словом. Фанатизм - синоним интолерантности. Но есть ведь у этого слова и другое, более точное, первоначальное значение: приверженность идее, исступленность веры. Такой фанатизм признаю и даже почитаю. Однако при условии, что фанатизм этот не ослепляет человека, что если дело касается религиозных верований, то христианин при этом ни на минуту не забывает, что он - христианин, то есть, что он исповедует учение, для которого, как сказано, нет ни эллина, ни иудея.
…Вот мы стоим в Каунасе, в Кафедральном соборе, за воскресной мессой. Стоим, а не сидим потому, что все места на скамьях заняты… Зато мы совсем близко от алтаря, от амвона. Справа от нас - у боковых дверей - черная будочка-исповедальня, в будочке сидит тот, кто отпускает грехи. Исповедующиеся не видят его, говорят в маленькое, с занавеской, окошко… Подходят они уже не часто, скоро причастие.
На амвоне целая гирлянда маленьких девочек в белых платьицах, ангельски прелестных, с белыми же или розовыми бантами в распущенных волосах. Первое причастие? Не знаю. И не помню, что они делали и что совершалось там вообще. Помню только, что девочки пели.
Внимание мое было отвлечено двумя зашедшими в костел евреями. Курчавый мальчик лет десяти-одиннадцати и такой же курчавый, невысокого роста отец в белой рубахе без галстука.
Мальчика я видел вполоборота. Видел его полуоткрытый рот, высоко поднятую бровь и как бы чувствовал блеск его устремленных к алтарю глаз.
А отец мальчика, заложив за спину руки, слегка покачиваясь на носках, похаживал по храму, все внимательно рассматривал и чувствовал себя, вероятно, как в музее или на ярмарке… Сказать по правде, меня он раздражал, даже сердил. Но я следил больше за мальчиком, видел происходящее перед алтарем его детскими глазами. А любознательный отец его, повернувшись спиной к алтарю и задрав голову, разглядывал что-то наверху…
Вдруг из будочки-исповедальни - не вышел, а выскочил, широко шагнул к этому человеку высокий плечистый ксендз в черной сутане. Не забуду его раздутых ноздрей и ту уничтожающую ярость, с какой он смотрел на этого плохо воспитанного или просто глупого человека.
- Сию же минуту покиньте храм, - сказал он довольно громко и на хорошем русском языке.
Боже мой, как испугался этот еврей, как засуетился, заметался, закивал головой: "да, да, да, конечно", и как он буквально побежал, расталкивая людей, к выходу.
А мальчик? Мальчик все так же стоял, застыв, расширив глаза, полуоткрыв рот, и тоже, вероятно, чувствовал себя в ангельском сне. Потом он очнулся, оглянулся, поискал глазами: где папа? И тоже не забуду лица его. Выражения счастья, испуга, ужаса. В самом деле, что может быть ужаснее - потерять в этом возрасте отца или мать в чужом городе!
Мы встретились глазами, и я показал ему: папа там. Замигав длинными ресницами, он ринулся к выходу.
На чьей же стороне я был в этом столкновении глупого безверия и злобного фанатизма?
Конечно же, ни на той, ни на другой.
В эту минуту я всей душой был на стороне мальчика.
…Могло ли подобное случиться в русском храме? Не знаю. Могло, вероятно. Хотя просто подставить на место этого баскетболиста в сутане русского батюшку я не могу, не получается.
Но вот какой мне вспомнился случай. В сорок шестом, кажется, году я жил в подмосковном Переделкине, в писательском Доме творчества. Часто бывал в дивном тамошнем храме. Сейчас он - патриарший, потому что по соседству, в бывшей усадьбе бояр Колычевых, - патриаршая резиденция.
Однажды в воскресный день после обедни молодой, чахоточного вида батюшка вышел с крестом на амвон и сказал:
- Братья и сестры… Вот о чем я должен вам сказать. В прошлое воскресенье в нашем храме произошел печальный и даже прискорбный случай. К нам зашла гражданка другого, не нашего вероисповедания. И одна из наших прихожанок, считающая себя, вероятно, православной христианкой, нехорошо и даже грубо обошлась с этой женщиной. Сказала, чтобы та уходила, выгнала ее. Мне стыдно об этом вспоминать и говорить вам, но поступившая так - поступила не по-христиански. Ибо, как мы знаем, для Господа нашего Иисуса Христа и для нас, Его последователей, исповедующих христианскую веру, нет ни эллина, ни иудея…
Много ли таких батюшек? Не знаю. Но хотелось бы, очень хотелось, чтобы на Руси их было как можно больше.
33
А вот еще один сон наяву. Мы втроем - Элико, двенадцатилетняя Маша и я - в Тбилиси. До этого гостили у родных Элико, в Армении, в Ереване, не упустили, конечно, случая побывать и в Эчмиадзине, в этих святых местах Армении, в тамошнем известном соборе. Видели трогательный обряд обручения тринадцатилетней девочки и четырнадцатилетнего мальчика. У распятия поставили, воткнули в песок, с трудом отыскав для этого место, длинные восковые свечи. Потом ждали во дворе начала вечерней службы, слушали благовест (два звонаря не на колокольне, а внизу, в притворе, откуда сквозь отверстие в потолке протянута к языку большого колокола толстая веревка), видели, как из ворот резиденции католикоса, где находится и духовная семинария, из этого большого, утонувшего в темной зелени сада, или даже парка, вышли и чинно проследовали в собор построенные парами человек тридцать семинаристов во главе с наставником или воспитателем в черном монашеском одеянии и с черной ассирийской бородкой. Все эти мальчики тоже в черных, светских костюмах и почему-то с черными галстуками бабочкой. Через полчаса мы уже могли видеть их и слышать в соборе. Облаченные в парчовые стихари, расположившись на двух клиросах, они дивно пели.
Но это не было сном… Сон приснился мне дней пять спустя - в Тбилиси. Элико уже успела показать нам и Сионский собор, и Лурджи монастери… Побывали мы и в какой-то небольшой церкви на проспекте Руставели, где народу за всенощной было не так много, но среди других было сравнительно много молящихся молодых. Радость стояния за этой грузинской вечерней омрачили два пьяных парня. Эти хулиганского вида детины бродили - руки в карманах - по церкви, стали впереди священника, читавшего Евангелие, смотрели ему в лицо, переговаривались при этом. Тяжелее всего вспомнить, что я, как, впрочем, и все другие молящиеся, ничего не сделал, не выгнал, не вытолкал этих дикарей из храма!..
А ведь бывало, в молодости, и выталкивал.
Между строк хочу сказать, что сейчас - уже несколько лет - подобного в церквах не увидишь. Любопытствующих много, но ходят они осторожно, молча, с уважением и некоторым даже страхом на лице. Если, бывает, и переговариваются, то вполголоса. И это - при общем одичании нравов, при повальном нашем небывалом пьянстве!..
Но я опять ушел в сторону. Доскажу о своем дивном тбилисском сне наяву.
Однажды под вечер мы собрались на гору Св. Давида. Хотели показать Маше могилы Грибоедовых… Идем по проспекту Руставели, и Элико соображает, каким образом лучше попасть наверх - к Пантеону. Остановились на углу переулка, а тут, в эту минуту навстречу из переулка - русская старуха в белом платочке.
- Скажите, - говорю, - бабуся, на гору Святого Давида как нам удобнее будет подняться?
Она оживилась, заулыбалась:
- Идите, идите, милые. Служба отошла, а народу еще много. Полно!
- Какая служба? Где?
- Да какая! В церкви. Сегодня престол. Праздник.
Вот это уж действительно было чудо! Оказывается, там, на горе, церковь, и в церкви сегодня - престольный праздник.
Пожалуй, полчаса поднимаемся по извилистой, мощенной булыжником улочке. Навстречу нам идут, возвращаясь из церкви, толпы народа. Грузины и русские. Простые, интеллигентные, пожилые, старые, молодые. Горожане и приезжие из деревень - "глехи"… Девушка на костылях. Парализованный парень, ползущий по обочине мостовой. Наверх тоже идут. Едут на машинах. На такси. Обгоняют нас…
Изо всех сил бибикая, спускается с горы машина. Частная, без шахматных шашечек. Останавливаю. Протягиваю хозяину рубль.
- Садитесь.
Делает триста - четыреста метров.
- Дальше нельзя. Не разрешается.
Почему не разрешается - не объясняет.
Вообще-то, стыдно ехать, когда люди ползут по мостовой, карабкаются в гору на костылях. А вот впереди нас мелкими-мелкими шажками идет, спешит наверх, в церковь усатый грузин без ног, на обшитых кожей культях.
Наконец мы наверху, на горе. И там, за надгробиями Александра и Нины Грибоедовых, за крестами и памятниками Ильи Чавчавадзе и других - небольшая площадь, даже не площадь, а площадка, и на этой площадке не одна, а целых две церкви. И обе открыты. И обе внутри черны от народа…
Побывали и в той и в другой. И там и тут - полные, потные, раскрасневшиеся, измученные долгой службой, еще молодые, лет за тридцать, священники-грузины протягивают молящимся серебряные кресты. Еще прикладываются и долго будут прикладываться, потому что с нами и за нами идут и идут опоздавшие…
Раскрасневшиеся, усталые - и все-таки не просто усталые, а и счастливые лица. Раскаленные многосвечники, в огромных сотовидных чашах которых восковые свечи уже не стоят, а, обессиленные, клонятся, сгибаются дугой, даже плавают в расплавленном воске.
Душно, парно, в духовных отцах, увы, мало духовного, и все-таки так светло, так радостно, так весело, так божественно-блаженно на душе.