…Будучи уже взрослой, я упросила отца разрешить мне учиться верховой езде. Сшили мне "амазонку", купили дамское седло, и стала я брать уроки верховой езды в одном из манежей Петербурга. Училась по всем правилам, вплоть до барьера. Тренером был знакомый, мой ровесник. Конечно, по тем временам была необычна та свобода, которую давал мне мой отец. Но если Вы вспомните, что я и в детстве росла среди мальчишек, Вы поверите, что я и взрослой никогда не считала ровесников "кавалерами".
Мой дебют на взятие барьера был неожиданным и неудачным. Дело в том, что мой товарищ еще не осмеливался разрешить мне барьер. А тут вдруг все другие лошади пошли на барьер, и мой конь как повернет за ними и - пошел карьером. А в самую последнюю секунду, перед препятствием - стоп - как вкопанный. Я успела выдернуть ногу из стремени и очутилась под брюхом лошади. Я не ушиблась, но самолюбие было задето. Все вокруг ахали и охали, а я - снова вскочила в седло, пустила свою Диану на круг и заставила ее взять барьер.
…Как-то мы поехали с моим спутником по городу, решили покататься на Елагином. Едем мы чин-чином, трамваев лошади не пугаются, но вдруг на Каменноостровском при нашем приближении неожиданно запыхтел каток (чинили мостовую). Мой конь повернулся на собственной оси да карьером как припустит в сторону Троицкого моста! Городовой свистит, а я - согнулась и думаю: только бы не слететь. А Шура скачет рядом и кричит:
- Не сдерживай!.. А то вылетишь… Далеко не уйдет…
И правда - скоро моя Диана выдохлась.
Узнав о моих приключениях, отец усмехнулся, покачал головой и сказал:
- Когда-нибудь шею сломишь.
Да, страху я в тот день натерпелась немало и с тех пор на главные улицы никогда не выезжала.
…Очень большое впечатление на меня произвел рассказ Пушкина "Барышня-крестьянка". Вот кому мне хотелось подражать. Мне томительны были светские условности, которым я обязана была подчиняться, поэтому, наверное, я и "выбрыкивала"…"
Вот какие метаморфозы можно обнаружить на протяжении одного только письма! Полола у бабушки огород, сгребала сено, вела задушевные беседы с подружкой-коровницей, и вдруг - амазонка, манеж, дамское седло, "светские условности"… А ведь все так и было. И сено, и амазонка, и коровница, и задушевные беседы с ней где-нибудь на кухонном крылечке…
У письма этого два постскриптума:
"Р. S. Мне хотелось бы "познакомить" Вас с сыном - я пришлю Вам одно из последних, его писем. Характер письма Вам все скажет - ведь Вы художник и психолог, да еще не кабинетный, а с таким большим опытом, как Ваша жизнь.
P. P. S. Сейчас кончаются школьные каникулы - год назад Вы выступили по радио, от чего и началась наша переписка".
14. ПИСЬМО СЫНА
"2.III.58 г.
Здравствуй, милая моя старушка!
Твой великовозрастный новорожденный окончательно испортился и не писал тебе вот уже, наверно, месяца полтора. Извини меня за такое свинство, с годами оно прогрессирует, и, пожалуй, Маяковский прав в своих рассуждениях о "свинах" и "свиненках".
День моего рождения мы отметили очень скромно, в своем домашнем кругу. Жена купила "утю", зажарила ее, новорожденному купили коньячку, женская часть и мужчины до 19-летнего возраста отведали "Белгород-Днестровского". Пили за здоровье всех, - наверно, и тебе икалось, т. к. и ты была в числе всех тех, чье здоровье пили.
Живем мы сейчас очень скромно. Хотели тебе послать деньги в середине февраля, но так и не смогли выкроить. Ты извини, мама, что так получилось. Ведь ты поймешь наше положение…"
Грустно, а местами и тягостно было читать это письмо сына к матери. Ни одного теплого, душевного слова, ничего сыновнего. Даже эта "милая моя старушка" - сколько здесь бессердечия, душевной деревянности!
А как больно небось было матери читать эти жалобы на безденежье - после рассказа о скромном ужине, после "ути", коньяка и "Белгород-Днестровского…"
Где-то на полях, сбоку, Юрий Борисович пишет:
"Да, к 40-й годовщине я получил орден, можешь меня поздравить".
Если к 40-й годовщине Октября - значит, четыре месяца назад. Значит, не полтора, а четыре месяца не писал он матери и не посылал ей денег.
Нет, не вызвал у меня симпатий этот человек, так лихо, так бесстрашно именующий себя "свином".
А ведь мне следовало написать что-то Наталии Сергеевне. Она ждала моего отклика. В одном из следующих писем ее есть такая фраза:
"Какое впечатление у Вас от письма сына? Хоть вкратце - только правду".
Конечно, я ответил, не мог не ответить. Однако письма этого у меня нет, оно, как и многие другие, ко мне не вернулось.
15. РОССОШЬ, 1958. ПЕТЕРБУРГ, 1908
"…Февраль был для меня тяжелым месяцем. Кроме душевных переживаний (и за Вас в том числе) я зашибла колено, упав в гололедицу, и прихворнула. Надо было лежать, да еще с грелкой, а разве улежишь, когда надо и угля из сарая принести, выбрать шлак, вынести его, принести от колонки воды, да, наконец, и сварить что-то, купить хоть молока и хлеба. В поликлинику я не обращалась - далеко, да и страшно даже представить эту очередь сначала в регистратуру, потом - в кабинет врача.
А к самообслуживанию я давно привыкла - не первый год.
…Вам, может быть, показалось странным, что в предыдущем письме, говоря о своем времяпрепровождении, я не упомянула о круге знакомых, среди которых я тогда вращалась. У тети гости бывали редко, большей частью собирались знакомые дяди для музицирования (виолончель, скрипка, рояль) или играли в карты, но нас туда не допускали, мы сидели в детской, хотя и были уже подростками.
В доме же отца бывали только родственники да его близкие товарищи. Ведь отец жил без жены, значит семейным знакомым "неприлично" было идти туда с "законными" женами.
Окончив среднее образование и продолжая высшее специальное (угол б. Надеждинской и Невского), я должна была принять на себя роль хозяйки, так как бабушка была стара и ей трудно было бы соблюдать все светские тонкости. В известные дни отец ехал со мной делать визиты, в дома, где я должна была поддерживать светский разговор с людьми намного старше меня и держать себя подобающим образом… С девушками-ровесницами встречалась только на балах, в театрах, т. к. какая же мать отпустит дочку в дом, где женатый хозяин живет без жены? Так как девушке моего круга нельзя было даже в магазинах появляться одной, то отец нанимал так называемую "компаньонку" средних лет, это были немки. В каких отношениях они состояли с отцом, мне и в голову не приходило задуматься. Зато немецким языком я овладела вполне… Была у меня и подруга-немка, из небогатой семьи, родителей которой не смущало особое положение нашего дома, и она часто гостила у меня. Вообще у нас часто кто-нибудь гостил - чаще всего товарищи отца, приезжавшие в Петербург из других городов. А дети одного из них, трое, приходили к нам и течение четырех-пяти лет каждую субботу - до воскресного вечера - доя брата и сестра. Один из них и учил меня верховой езде.
Отец преподавал в трех-четырех учебных заведениях, кажется историю и географию, был членом Императорского Географического общества. У него была квартира при одном из учебных заведений. Во дворе бывала зимой деревянная гора и длинная ледяная дорожка. Вечером, а по воскресеньям и днем мы всей гурьбой выбегали кататься на санках, хотя из детского возраста вышли. Там я познакомилась с молодым корейцем, которому отец разрешил бывать у нас запросто. Я жалею, что забыла его имя и вообще мало интересовалась им, его родиной. Он был такой серьезный, молчаливый, уткнется в книгу и может просидеть в этом положении несколько часов. На меня он тоже мало обращал внимания, ему нравилась одна моя приятельница. Однажды он спрашивает меня:
- Тата, скажите, пожалуйста, где Масляная улица?
- Такой улицы в Петербурге, - я говорю, - нет.
- Нет, есть такая улица.
Оказалось, что эта безжалостная девица назначила ему свидание "на масленой после дождичка в четверг". И бедняга в первый же четверг отправился разыскивать Масляную улицу.
В тот как раз год я вышла замуж, уехала в другой город и больше ничего о нем не знаю.
В зимние сезоны я часто бывала в театрах. У знакомых была контрамарка в Михайловский театр, где играла французская труппа: это было и развлечением и практикой языка.
В Александринке я видела и Ермолову, и Савину, и Варламова, и Стрельскую, и Давыдова. По воскресеньям бывала на дневных спектаклях в Народном доме. В оперу труднее было достать билеты, но известные оперы я прослушала почти все, слышала Шаляпина, Собинова, Липковскую… А живя в Москве, видела игру таких корифеев, как Яблочкина, Садовские, Южин, Станиславский, Качалов. Отец не жалел на это денег. А "Горе от ума" он мог от начала до конца читать наизусть - такая у него была память. Смотрела я и В. Ф. Комиссаржевскую. Вяльцева мне не нравилась ни внешностью (вся залита была бриллиантами), ни исполнением.
Ну, заговорила Вас, наверное, до упаду!
Поправляйтесь! Долго ли Вы еще в больнице? Навещает ли Вас дочурка? Поцелуйте ее. Будьте молодцом!"
Н. М.
16. НА ПЛЕЧАХ ПРОСТУПАЮТ ЭПОЛЕТЫ
Я все еще лежал в больнице. Возможности писать часто и помногу у меня не было, зато от Наталии Сергеевны письма приходили чуть ли не ежедневно, а бывало и по два в день. В больничной тягомотной обстановке было интересно не только читать и перечитывать эти обстоятельные послания, но и раздумывать над ними, разгадывать их, как ребус или кроссворд, угадывать то, что было спрятано там между строчками. С каждым разом это спрятанное, скрытое, утаенное проступало ярче, контрастнее, отчетливее, как на негативе или на переводной картинке.
"Отец преподавал в трех-четырех учебных заведениях". "При одном из этих заведений у него была квартира".
Где же он преподавал? Если жил при учебном заведении, значит заведение было закрытое. И, конечно, мужское. А какие закрытые мужские заведения существовали в то время в Петербурге? Не считая лицея и училища правоведения, только военные: кадетские корпуса и юнкерские училища. Значит, отец Наталии Сергеевны был военным - о чем, впрочем, уже давно можно было догадаться. И учился он, в таком случае, тоже в военном училище, если не в Академии. И служил в Ахалцыхе, Сальянах и в форте Александровском не на почте, не в акцизе и не в каком-нибудь частном банке, а - "на линии", как офицер, профессиональный военный.
Всему этому подтверждение отыщется в последующих письмах Н. С. Маркевич. Но, как увидит читатель, и в этих, новых письмах Наталия Сергеевна все еще маскируется, остерегается, "да и нет не говорит, черного и белого не называет". Не знаю, как для читателя, а для меня за этим не только причудливый характер, но - целая биография, и не какая-нибудь одна биография, а множество биографий, судьба поколения.
К случаю скажу, что и сам я много лет, заполняя анкеты, в графе "отец" писал: служащий, позже стал писать: военнослужащий, и никогда "офицер", хотя отец мой в августе 1914 года ушел на фронт из запаса в чине подпоручика (по нынешнему лейтенант) и выше штабс-капитана не дослужился. Но то - анкета, официальный документ, а тут частные, задушевные письма, обращенные к человеку, которого только что от сердца благодарили за "почти сыновнее отношение"! И все-таки негатив проявлялся: на плечах человека стали проступать эполеты…
17. ИНТЕРНАТ НА ВАСИЛЬЕВСКОМ ОСТРОВЕ
Из письма от 2.IV.68 г.:
"…Не сердитесь на меня за мою болтливость, вообще-то я очень сдержанна и мало откровенна… Все дело в том, что Вы сумели "найти ключ"…
Теперь вернусь к школьным годам. Отец определил меня в интернат, то есть в закрытое учебное заведение для сирот и полусирот, на полное гособеспечение. Нас одевали, кормили, готовая стирка, учебники, тетради, ручки, перья - все бесплатное. Курс учения 7 классов и 2 педагогических, т. к. все мы были дети малообеспеченных родителей и нас готовили в народные учительницы или гувернантки в богатые семьи…"
Бедная девочка, диккенсовская сиротка, из которой хотят сделать гувернантку в богатую семью!..
Тут невольно задумываешься. На что же рассчитывала Наталия Сергеевна, заученно повторяя эти фразы из своей служебной автобиографии. Ведь еще совсем недавно, в предыдущем письме, она рассказывала о компаньонках, которых нанимал для нее отец, о светских приемах, об амазонке, о ложе в императорских театрах!..
И что это за интернат в Петербурге 1900-х годов?!
Ниже в том же письме на восьми плотно исписанных страницах идет очень подробный и обстоятельный рассказ о порядках, царивших в этом "интернате". И все - по плану, по пунктам и параграфам. Одежда. Питание. Завтрак. Обед. Вечерний чай. Приемные дни. Нацсостав. Наука… В разделе "Питание" перечислены все супы и все вторые блюда.
"На сладкое каждый день 1 кондитерское пирожное, в пост - кисель, который мы очень любили".
Нет, конечно, это не сиротский приют - из тех, которые мне были хорошо знакомы и по литературе, и по собственным детским впечатлениям.
"Белье нам меняли 2 раза в неделю, носовые платки - каждый день".
"Национальной розни между девочками не было. Вместе с русскими воспитывались у нас и украинки, из Белоруссии (мало), армянки, татарки, грузинки, осетинки, даже одна персианка. Это была девочка из какой-то опальной династии. В 900-х годах, когда она кончила учебу, там опять был какой-то переворот, она пришла к власти и ввела большие перемены в положение женщины своей страны, ввела школьное образование для девочек. Звали ее Зиба, а фамилии не помню".
"Наука.
Главный упор был на нашу грамотность, литературу русскую и западную, знание языков, французского и немецкого, арифметики. Географию, математику, естествознание, физику - все это проходили курсом очень сокращенным. Зато учили нас рукоделиям, музыке и пению - церковному и светскому, танцам, немного занимались гимнастикой. Заучивали наизусть помногу и русские тексты и иностранные. Баллады Жуковского, гекзаметры Гнедича из Одиссеи и Илиады, французских классиков. Зато Тургенев или Гончаров были нам недоступны. Из "Обломова" проходили только детство Илюши".
Из письма от 9.IV.58 г.:
"На той неделе я закидала Вас письмами, а потому сделала небольшой перерыв, а то эдак и оглушить можно человека, да еще больного".
Письмо - продолжение предыдущего. То, что еще вспоминалось: уроки рисования, типы учителей и учительниц, мелочи быта…
"В "царские дни" нам выдавали по 100 гр. хороших конфет в красивых коробочках с картинками. На масленицу и в дни каникул отличниц из двух старших классов возили в каретах в театр. На Рождество для старших классов устраивали бал…
Нам разрешалось иметь деньги на сласти, ленточки в косу и т. п. Деньги хранились у воспитательницы. За покупками ходила техничка".
А в следующем абзаце:
"Несколько слов об обслуживающем персонале - о тех, кто убирал комнаты, классы, стирал на нас и т. д. Это были девушки из "воспитательного дома", так называемые "незаконнорожденные"…"
И еще ниже:
"Да, я же еще ничего не сказала о заведующей нашей школы. Это была пожилая высокопоставленная особа - княгиня Волконская, очень добродушная, простая в обращении.
Могла бы рассказать Вам о посещении "высоких гостей", но о них, если хотите, напишу, когда Вы будете дома".
У письма опять два постскриптума:
"P.S. В раннем детстве для меня мучительны были мясные блюда: жую, жую, а проглотить не могу, а отец требует: "Пока не съешь все, сладкого не получишь и из-за стола не встанешь" - да еще следит, чтобы я собаке не кинула. До слез доходило. Не заставляйте так свою Машеньку!
P. P. S. Училась я на 10-й линии В. О.".
Мне достаточно было разыскать у себя в шкафу путеводитель по Санкт-Петербургу за 1903 год, чтобы установить, что на 10-й линии Васильевского острова в доме № 3 помещался в то время Женский патриотический институт. То, что в этом институте, как и в других подобных заведениях, воспитанницы находились "на полном гособеспечении", сомнений у меня не вызывало, но я сильно сомневался в том, чтобы княгиня Волконская именовалась завшколой, что за воспитанницами наблюдали не классные дамы, а воспитательницы и что обслуживали девочек не горничные, а технички.
Неужели я не написал обо всем этом Наталии Сергеевне, не посмеялся над ее наивным камуфляжем? Не помню. Моих писем той поры, как я уже говорил, почти не сохранилось.