18. ХОЗЯЙКА ДОМА
"…Как и уже писала, наш класс в национальном отношении был сильно смешанный. Для католичек, протестанток, мусульманок приходили их служители культа на особые уроки и требы. Мусульманок не допускали на наши молитвы и в церковь. По воскресеньям мы заказывали себе в церкви просфоры, которые нам доставлялись в класс по окончании обедни. Мы оделяли кусочками тех, кто не заказывал. Ну, а как быть с татарками? Дать? А вдруг она швырнет? Не дать? А вдруг обидится? Спросили совета воспитательницы, та посоветовала спросить самих девочек. Те сказали, что они признают Христа как великого пророка и примут просфору. Позже, когда кто-нибудь из нас шел на экзамен или отвечать трудный урок, просьба "помолись за меня" относилась ко всем, без различия вероисповедания. Лезгинки просили русскую, русская - лютеранок, лютеранки - католичку-польку…
Помню, как-то раз дома я покритиковала кого-то из нацменов, их ломаную русскую речь. Отец строго остановил меня, разъяснив, что, быть может, и мы и наш язык кажутся им смешными с их точки зрения.
…Теперь сделаю отступление и перейду к тем годам, когда на меня легла роль "хозяйки дома" отца-вдовца.
Я не могла не понимать то фальшивое положение, которое создалось у нас в доме, оно меня угнетало своей несправедливостью. Ведь я-то ничем не была виновата. Я хотела, чтобы отец женился, но он сделать этого не мог, да и не хотел, по-видимому, расставаться со своей свободой… Мне удалось узнать о матери, которая жила на окраине города, куда надо было добираться на паровой конке. Чем она тогда существовала - не знаю, но жила очень бедно. Отец помогал ей редко и скупо, давал гроши. Я с этим не могла мириться. Пробовала помогать ей немного из тех денег, которые отец выдавал мне на хозяйство, но отец узнал, разгневался, и больше я не осмеливалась тратить эти деньги. Я сказала отцу, что буду зарабатывать и уйду к матери.
Я решила, что выход один - идти замуж, а для этого не сидеть дома, а быть "на людях". Я поступила учиться на курсы домоводства (на канале около Казанского собора) Отношения с отцом, такие близкие в детстве, к большому огорчению моему, стали портиться. Бабушка была на стороне отца. Она тоже считала, что меня надо отдать замуж - и за "солидного", с "положением", а не за "мальчишку".
…Как Ваше здоровье? Когда будете отвечать мне, напишите, где же Вы работаете, что довели себя до такого переутомления?
Мои темы еще не исчерпаны, но не всегда я буду говорить только о своей особе…"
19. ИЗ БОЛЬНИЦЫ В БОЛЬНИЦУ
"Ленинград, 20.IV.58 г.
Дорогая Наталия Сергеевна!
Письма Ваши получаю регулярно, по-прежнему читаю их с удовольствием. Спасибо! Чувствую себя получше, в конце месяца или в начале мая врачи обещают из больницы выписать…
Теперь отвечу на Ваш вопрос: где же я работаю?
Работаю дома. Да, и тем не менее умудрился довести себя до истощения, до больничной койки. Дело в том, что режим, который держится на самодисциплине, - самый зверский из всех режимов. На заводе, в научном институте, в учреждении тебе не дадут работать по 18 часов подряд. А у нас, литераторов, охрану труда осуществляют лишь врачи, да и те - с опозданием, когда уже свалишься или запищишь.
А Вас я вот о чем хотел спросить. Или я, к стыду своему, запамятовал, или Вы мне об этом раньше не писали, но мне не очень ясна судьба Вашей мамы и отношения, сложившиеся между нею и отцом. (Прежних писем Ваших у меня сейчас под рукой нет, свериться не могу.) Если не трудно, расскажите, пожалуйста.
На кулинарных курсах в Зимином переулке у Казанского собора училась когда-то, еще до моего рождения, моя мама. Вы спрашивали как-то о ее судьбе. Она умерла в 1949 году. Пережила блокаду, отказавшись, как и многие другие коренные ленинградцы, выехать из осажденного города, когда появилась такая возможность. Персонажи моей автобиографической повести Вася и Ляля, конечно, не выдуманы. Брат погиб в последнюю войну, сестра навещает меня здесь каждое воскресенье".
Следующее письмо Наталии Сергеевны напугало меня.
Адрес на конверте написан карандашом. Письмо тоже карандашом, на мятой бумаге. С трудом разбираю почерк, сразу ставший угловатым, старческим.
Письмо, против обыкновения, не датировано. Вместо даты - эпиграф:
"Чижа захлопнула злодейка-западня…"
Пишет Наталия Сергеевна из хирургического отделения местной больницы:
"Не ожидали? Я тоже. Я вообще человек скорых и неожиданных решений. Давно и безуспешно я хлопотала об ортопедической обуви. Врачи предложили операцию. Я согласилась, только поставила условие:
- Деда у меня нет, водить меня некому, учтите это, а то лучше и не начинать.
Операция прошла без боли, ноги в гипсе, сегодня 3-й день, позволили сидеть… Сплю чуть ли не по 20 часов в сутки.
…У меня намечалась тема: знакомство с внуками Пушкина (братом и сестрой). Пишите, что вообще Вас интересует.
Население у нас в больнице смешанное: много раненых от мин и патронов.
Адрес мой: г. Россошь Воронежской обл. Горбольница, хирургическое отделение. Коридор".
Следующее письмо тоже из больницы и тоже карандашом. Поздравляет с Первомаем, благодарит "за хороший, дружеский тон" моего письма, называет меня "Лешенькой", просит на это не обижаться:
"Ведь я ставлю Вас как своего Юрку, мне кажется иногда, что и Вы у меня когда-то учились. Благополучные дети (в школе) скорее забываются, а вот те, что портили кровь, даже роднее становятся".
По-видимому, я написал Наталии Сергеевне о том, что знаю, выяснил, где, в каком "интернате" она воспитывалась, и просил ее рассказать, что представлял из себя этот Женский патриотический институт. Она отвечает сразу же, нисколько не смущенная, даже как будто обрадовавшись тому, что я сам иду ей навстречу, называя вещи своими именами:
"Патриотический институт для девочек, в котором я воспитывалась, был основан в 1814 году для сирот, отцы которых погибли в войну 1812 года, после победы в Париже, когда "кричали женщины "ура" и в воздух чепчики бросали…" Напротив, на 11-й линии, помещалось Морское военное училище. Отец преподавал много, его знал принц Ольденбургский, на чью стипендию я и была принята.
…По Вашей жадности к работе Вы напоминаете мне моего отца. Кроме лекций, он писал в журналы, редактировал что-то. Если вечером заработается, ляжет запоздно, а вставал всегда как из пушки: в 7 часов утра".
20. ЖИЗНЬ КУВЫРКОМ
"Теперь расскажу Вам более связно о судьбе мамы. Когда мне было лет шесть, они разошлись. В детстве я помню только мамины болезни, вечный запах лекарств. Мать на что-то жалуется, плачет. Или говорит:
- Все равно я девочку тебе не отдам.
Тут бабушка меня куда-то уводит.
Позже, из отрывочных разговоров, узнаю, что она живет по монастырям. Уже взрослой я узнала, что отец просил развода, но она его так и не дала до самой смерти (в 1911 году). Говорила:
- Не хочу, чтобы у Таты была мачеха.
…Когда мне было 15–16 лет, мать написала мне, просила ее навестить. Об этом я Вам уже рассказывала (как и о своих попытках материально помочь ей). Знаю одно: дай она отцу развод, он бы обеспечил ее…
Потом мать навсегда исчезла из моего поля зрения. Я была только на ее похоронах - вдвоем с отцом…
…Личная жизнь отца была неудачной. Та особа, которая заняла место моей матери, изменила ему с его младшим братом. А уж отец ничего не жалел, какие драгоценности, меха покупал, абонемент в опере и в других театрах!
…Отец и в 50 лет был интересный собеседник, стройный, подтянутый, дамский кавалер, а в жизни все ошибался.
Моя личная жизнь тоже шла кувырком: на двадцать седьмом году жизни я дала мужу согласие на развод, не побоясь остаться с двумя малолетками, из которых младшей не было и полгода. Как и почему это случилось, расскажу позже.
Мачеха моя, став "директоршей", завела в доме "хороший тон". Даже меня она не принимала "без доклада", и было немало случаев, когда лакей сообщал мне:
- Их превосходительство нездоровы и принять вас не могут.
Но меня это не смущало, только смешило. Я шла в комнату бабушки. Но вскоре, поняв, что я вношу раздор в новую семью отца, я почти перестала бывать у них. Встречались мы с отцом на "нейтральной почве". Он приходил куда-нибудь в музей или в ресторан. Я жалела его. Осуждать его я не могла.
Добавлю, что прислугу, которая жила у нас больше десяти лет, мачеха рассчитала.
Вскоре отца назначили в Уральскую область, и они уехали".
21. ОПЕРАЦИЯ
"…Только что получила Ваше письмо, поздравляю с возвращением из больницы домой, крепко жму руку, от всей души благодарю за то, что Вы так скоро и сердечно откликнулись.
Да, интересная, хотя и нелегкая у Вас и жизнь, и работа. Как хорошо, что Вы откликаетесь на зов своих "подшефных", тех, кто споткнулся в жизни. Ваше слово для них (особенно молодых) стоит дороже всякого рода бесед и "мероприятий"…
Вы спрашиваете: что со мной? У меня давно изуродованы ревматизмом ноги. Любая, самая просторная обувь причиняла мне сильную боль. Для получения ортобуви нужна справка хирурга, а те в один голос заявляли, что необходима операция, ортобувь не поможет. Откладывала несколько лет и вот - согласилась. Врачи уверили, что возраст не помеха. Оперировали обе ноги: часть пальцев ампутировали, а другие привели в нормальное положение. Делали под местным наркозом, но не сказали, что нужно будет лежать минимум месяц в гипсовой повязке. И вот лежу стреноженная, сама здоровехонька, а ноги как подковы стучат.
Кормят неплохо. Соседи по палате не очень интересные, я рада бываю, когда заходит поболтать молодой летчик, не совсем удачно приземлившийся. Но его скоро выписывают.
В общем, я плотненько легла, не хуже Вас!
Опять доставили нескольких, наткнувшихся на гранаты и мины. Вот оно - эхо войны!
…Буду писать Вам обо всем, что вспомнится.
Григорий Александрович Пушкин (сын Александра Александровича, первого сына поэта) был ротный командир мужа. Он полюбил жену одного из офицеров - та развелась, мужа ее перевели, а Григория Александровича с повышением тоже перевели в другой город. Он был среднего роста, плечистый, некрасивый, грубые черты лица, но товарищи его очень любили. В 1937 году, в юбилейные дни в "Известиях" была помещена фотография у памятника Пушкина в Москве: Григорий Александрович (тогда уже генерал), его жена Клав. Ал. и их сын Гриша.
…Не беспокойтесь за меня, у меня пока ничего не болит: страшней было ожидать.
Очень прошу Вас: не увлекайтесь работой до самозабвения, берегите себя, делайте передышку.
Привет Вашей жене, Машеньку поцелуйте."
Ваша Н. М.
22. ЮПИТЕР
Из письма от 26.V.58 г.:
"…Я прочитала здесь, в больнице, об одном споре, где один находил, что главное свойство человека, возвышающее его над другими существами, - энергия. На что другой возразил, что из всех млекопитающих энергичнее всех - морская свинка, которая отводит на сон только два часа, бодрствуя 22 часа в сутки. Так вот, когда Вы увлечетесь чрезмерно работой - вспомните о морской свинке!
Сообщая сыну о своей болезни и совершившейся уже операции, я просила его не беспокоиться. Он ответил, что не удивится, если получит от меня поздравительную космограмму с Сатурна…
А, Вы знаете, Алексей Иванович, может быть, я в одно время с Вашей мамой училась на кулинарных курсах. Это было зимой 1906 года…"
(Да, весьма вероятно. Это был первый год замужества моей мамы. До этого она, как и Наталия Сергеевна, жила с молодой мачехой, научиться вести хозяйство ей было не у кого. Позже появился я, потом другие дети. А с Наталией Сергеевной они почти ровесницы.)
"…В последнем письме я, помнится, защищала отца, но в пору моей молодости я его очень порицала (в душе, а иногда и в лицо) за излишне светский, рассеянный образ жизни.
Ученики его очень его боялись, т. к. знали, что никакой титул не спасет от справедливой оценки знаний. Его прозвище было: Юпитер. Но странное дело: по окончании учения многие приезжали к нему за советом и просто навещали его.
…Один из богатых маменькиных сынков, живший в Гатчине, взял привычку опаздывать на занятия на день и больше после воскресенья, представляя каждый раз справку о болезни. Отец отдал приказ: ввиду вредного влияния гатчинского климата на здоровье NN, вполне благополучного в условиях петербургских, заботясь о его самочувствии, запретить ему временно поездки домой в Гатчину…
Другой князек, громкого поведения и тихий в науках, желая улизнуть куда-то среди недели, послал в школу на свое имя телеграмму, извещавшую о смерти бабушки. Жили они тоже не в Ленинграде. Ему дали отпуск на несколько дней. И все бы прошло гладко, если бы "воскресшая" бабушка, обеспокоенная долгим отсутствием внука, не явилась сама к моему отцу. Кто-то колоритно описал этот случай в фельетоне "Нового времени"".
И тут, и в последующих письмах Наталия Сергеевна очень подробно - и тоже колоритно - описывает быт и нравы юнкерского училища (называя его, впрочем, по-прежнему школой, юнкеров - учениками, а отца - директором, хотя уже давно ясно, что отец Наталии Сергеевны никакой не директор, а начальник юнкерского училища).
"…Как-то осенью поздно ночью разбудили отца: заболело несколько учеников холерой, к утру уже два или три умерли. Отец тотчас же отправился к больным, оборудовал изолятор, установил строгий карантин, в том числе и в нашей квартире. Везде у входных дверей лежали тряпки, пропитанные какой-то дезинфицирующей жидкостью. Пока не ликвидировали болезнь, отца я почти не видела. По словам служителей импровизированного госпиталя, он был все время около заболевших, утешал, ободрял, перенося их даже на руках, помогая "братьям милосердия". Домой он забегал на минуту, узнать о нашем здоровье, не забывая предварительно переодеться. Эпидемия ограничилась одним нашим домом… Но Вы представляете, какой это произвело переполох в городе! Телефон в нашей квартире звонил не переставая, едва ли не круглые сутки. Отвечала всем я, отца ведь не было. Звонили из канцелярии градоначальника, из редакций газет.
Когда опасность миновала, заболел отец - тяжелое нервное потрясение…
Отчего же вспыхнула эпидемия? В тот год в Петербурге было очень много фруктов и были они очень дешевы. К именинам бабушки (ее звали Надежда) отец купил на Щукином рынке ящик винограда и еще каких-то фруктов. Вот с этого и началось это несчастье. Утром отец приказал мне самолично облить все оставшиеся фрукты хлоркой и самолично же закопать их во дворе, не поручая прислуге, чтобы та не соблазнилась и не заболела. И что же сделала я? Спрятала все фрукты в надежном месте и преспокойно лакомилась ими потихоньку ото всех. Ведь я была еще совсем девчонка! Виноград тогда продавали пересыпанным в просе, я первый раз в жизни видела эти блестящие красные зернышки и не знала, что это такое.
Обошлось…
Но целый месяц мы были лишены общения с внешним миром.
…Завтра, 27.V, врач обещал мне снять гипс, и я надеюсь к 1 июня быть дома.
До чего надоело находиться в неподвижном положении.
Помните, я писала о раненом летчике - это он снабдил меня карандашом и бумагой. Как-то в разговоре с ним я спросила, какой иностранный язык они изучали в училище, и заметила, что до войны в авиационном военном училище спрашивали и французский. На его вопрос: почему? - ответила, что ведь Франция - родина воздухоплавания, упомянула Блерио… Он был так удивлен, что, заикаясь, спросил:
- Простите, а кто же вы будете, какая ваша специальность?
Я объяснила и предложила, если понадобится, свою помощь.
Извините меня за сумбурное письмо, за письмо-винегрет. В этом винегрете Вы найдете все, кроме обмана.
В следующем письме хочу коснуться некоторых сторон светской жизни, некоторых знакомств.
Могу перейти и на "субъективную" почву.
Сердечно благодарю Вас за все. Ваши письма в больницу были для меня очень большой моральной поддержкой.
Приду домой, напишу еще".