Совсем в духе Шеллера-Михайлова рассказывает Наталия Сергеевна о последних страницах своего романа с первым женихом, героем Порт-Артура:
"Уже разведясь с мужем, живя одна с детьми, я вдруг получаю от N письмо, очень дружеское. Он - на фронте, пошел добровольцем, как кавалер трех Георгиев за японскую войну, служил в одном из почетных полков, сейчас молодой полковник. В следующем письме он просит разрешения приехать, повидаться. Что же! Мне тоже хотелось встречи, многое хотелось высказать. И вот встреча состоялась. Я не отдавала себе отчета, чего во мне больше - оскорбленной гордости, желания мести или незаглохшего чувства, готовности все забыть, простить!.."
Хочу верить, что так все и было, не вызывает у меня сомнений и то, что после революции и гражданской войны, оказавшись в эмиграции, N посылал своей брошенной невесте приветы и, может быть, даже слова раскаяния. Но рассказано обо всем этом такими привычными, "красивыми", стертыми, беллетристическими словами, что от правды как бы ничего не остается, за каждым словом видишь выдумку, сочинительство. Только какая-нибудь крохотная живая деталь, например упоминание о семье генерала Белого, где должна была в этот вечер быть молодая соломенная вдова, возвращает воспоминаниям Наталии Сергеевны черты достоверности.
Между прочим, именно из этого письма я узнал, что прославленный портартурец генерал Белый - крестный отец Наталии Сергеевны. Именно с ним и с его дочерью Варей она ездила "в качестве переводчицы" в Берлин, Париж и Лондон.
29. МУЖ
"…С моим будущим мужем мы были знакомы четыре года до того, как я стала его женой: мой отец и родители Маркевича бывали друг у друга, встречались у общих знакомых. Как оказалось потом, они сперва хотели женить отца на своей дочери-вдове, но отец не пошел на удочку. В первый год знакомства сын попробовал намекнуть на серьезность его чувства, но я ответила, что у меня выбор сделан. В то время N был еще в плену. Когда сватовство повторилось по всем правилам, отец сказал мне, что он ничего не имеет против жениха, но семья их ему антипатична. А мне и раньше их семья очень нравилась: я, как Вы знаете, выросла без матери, а тут его мать и сестра очаровали меня такой лаской, заботой, которых я никогда не видела в доме отца.
…В то время для женитьбы офицера требовалось разрешение командира полка, а для гвардейского, каким был жених, еще и согласие офицерского коллектива. Кандидатура невесты обсуждалась на соответствующем собрании. На этот раз я регулярно получала дорогие конфеты в нарядных коробках, в промежутках между встречами - письма с хорошо исполненными своей рукой виньетками, полные самых лирических излияний. Понемногу этот фимиам убаюкивает, я начинаю верить, что забуду свою "ошибку".
…На свадьбе, кроме родственников, были все офицеры полка во главе с командиром. После церкви - поздравления на квартире невесты (конечно, шампанским), букеты, подарки, а невеста одаривает гостей безделушками из фарфора с особого подноса.
После венца мы едем в Лугу к его родителям.
Когда муж вместе со мной возвращается из отпуска в часть, я делаю, сама того не ведая, первую бестактность, за что получаю первый выговор. На перроне нас встречают с цветами офицеры с женами. Тут же подходит взять наши чемоданы денщик мужа и, поздравляя свою барыню, протягивает мне руку. Я, растерявшись и не желая одергивать при всех этот порыв, протягиваю ему свою и благодарю. Я не видела, как оценили это присутствующие, но дома мне "влетело", еще больше влетело денщику. Скоро с ним расстались…"
О своем замужестве, о годах жизни с мужем Наталия Сергеевна пишет скучно. Ни радости, ни гнева, ни отвращения, ни возмущения.
Да, поразили ее на первых порах "циничные разговоры и анекдоты" в доме мужа. При том, что "в доме царил дух Домостроя: муж - повелитель, вышла замуж - терпи".
О том, что муж не любил ее, Наталия Сергеевна не пишет. Но пишет, что "уже очень скоро пошли разговоры, что он и не такую бы взял: и купчиху-то, и дочь помещика…"
"Ребенок не вызывал в муже не только чувства любви, он раздражал его, особенно выводил его из себя ночной плач. Сколько раз я слышала:
- Иди куда хочешь, чтобы я мог спокойно спать!
Когда приезжал мой отец и, выходя на прогулку с внуком,
нес его на руках, муж иронически усмехался:
- Точно фельдфебель какой, а не генерал!.."
…Вот - наконец-то - выписалось на тетрадочной в косую линейку бумаге это слово: генерал.
Не учитель ее отец, не директор, не загадочный Юпитер, а - генерал. Думаю, с облегчением выписано это слово. И как легко после этого пишется:
"Из жен офицеров я запросто сошлась только с дочерью генерала Белого, которая была замужем за сыном Стесселя.
Со свекром и свекровью она почти не виделась. Особенно это обострилось, когда ее отец был на процессе Стесселя главным его обвинителем.
Семейная жизнь моя текла внешне спокойно, без больших ссор, но и общего между нами было мало.
Муж мой был красивый, большого мнения о себе, адъютант гвардейской части. Он считал себя "выгодной партией" и хотел продвинуться еще благодаря связям отца, но мой отец не делал ни для кого исключения. Я покорно выполняла три "К" семейного уклада, но ему этого было мало. А в общем, я могу сказать подобно герою "Знаменосцев" О. Гончара, что и моя жизнь была "мимо-будапештская", "мимо-бухарестская".
…Наступает 1914 год. В августе я проводила мужа и весь его полк на фронт. Через два месяца его привезли контуженого, и несколько месяцев он лежит в лазарете Кауфманской общины сестер милосердия на Фонтанке…
P. S. Посылаю Вам свое фото. Это - после выхода из больницы".
В самодельном конвертике, сшитом белыми нитками из обрезка тиражной таблицы государственного займа восстановления народного хозяйства выпуска 1954 года, - маленький фотографический снимок, какие делают для пропусков и удостоверений… Худая большелобая старуха с зачесанными назад остатками седых волос, с жилистой шеей, с тонкими, искривленными в жалкую улыбку губами и в круглых очках, которые увеличивают, делают огромными и без того большие глаза, и в этих глазах - столько застывшего страха, муки, тоски, какой-то холодной, окаменелой боли… Вглядываюсь в это бледное, изможденное, неженственное лицо. Какие чувства вызывает оно у меня? Только жалость и горечь. Но ведь есть же, не могут же не быть на свете люди, у которых это измученное лицо с глазами загнанной лошади вызывает не только сострадание, но и нежность. Ведь эта старая женщина - мать и бабушка.
В одном из последующих писем Наталия Сергеевна спрашивала:
"Получили ли Вы мое фото? Фотограф польстил мне, скрыв мои морщины".
Ужасно тоскливо было читать эти строчки, аккуратно выведенные хоть и старческой, но все еще женской рукой.
30. ТРИ ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ
(Кусочки из глав ненаписанного романа)
…Швейцар ее знал - помогая ей снять фетровые ботики, участливо спросил:
- Скоро, небось, уж и на выписку?
- Да. Бог даст, скоро.
- Дай господь. Пора. Залежались их благородие в нашем заведении. Пора и домой, к семейству.
Она попудрилась, поправила перед зеркалом тщательно завитые кудряшки на лбу, привела в порядок лучинную корзинку с виноградом и кулек с мандаринами, купленными по дороге с вокзала в магазине Лысина у Египетского моста.
Палата была далеко. В коридоре второго этажа пахло йодоформом и ладаном. Ладанный запах плыл из широко раздвинутых белых дверей домовой церкви. Здесь Наталия Сергеевна, как всегда, на минуту задержалась, взглянула на зеленовато-голубой дымчатый образ-витраж "Моление о Чаше". За стеклом витража, как раз в том месте, где перед взором коленопреклоненного Спасителя плыла в воздухе кубкообразная чаша, светилась электрическая лампочка. Наталия Сергеевна постояла, покрестилась и пошла дальше. Свернула за угол и вдруг увидела идущую ей навстречу, из темноты к свету, молоденькую сестру милосердия.
"Боже, какая прелесть", - успела она подумать.
Совсем девочка, словно из выпускного класса гимназии, - лицо круглое, смугло-румяное, такой румянец бывает на дорогих персиках. И так идет к этой восточной смуглости белая сестринская косынка с рубиновым крестиком над переносицей и черные жгучие брови. Девушка несла, держала над плечом, как носят на Востоке кувшины с водой, белую клистирную кружку с длинным резиновым шлангом. Тут они поравнялись, взгляды их сошлись, и румянец на щеках девочки стал еще гуще, щеки ее будто кипятком ошпарило. Наташа по-взрослому снисходительно усмехнулась ей, слегка кивнула: "Не робей, милая, не стесняйся, дело житейское…"
Но, свернув на лестницу, ведущую в третий этаж, подумала:
"Что же им, в самом деле, таким молоденьким, поручают такое неаппетитное дело…"
Мужа предупредили, но, когда она вошла, он лежал, читал газету.
- Не ожидал? - сказала она.
- Признаться, сегодня не ждал.
Сосед его, штабс-капитан Зайцев, спал или притворился спящим. Поверх одеяла у него лежала раскрытая книга.
Наташа присела на краешек постели мужа, поцеловала его в лоб, он дотронулся губами до ее руки.
- А я ночью не спала, перенервничалась. После обеда что-то ужасно муторно стало, тоскливо. Дай, думаю, съезжу, навещу своего повелителя.
Он ничего не сказал.
- Винограду хочешь?
Он качнул головой.
- Может быть, маленькую гроздочку?
- Нет, нет, - сказал он, хлопнув ладонью по газете. - Ничего не хочу. Прошу тебя - уже сколько раз… Здесь мы на гвардейском довольствии. Всего вдосталь. Куда я его дену?
- Угостишь сестер.
Он кисло ухмыльнулся.
- Ну, разве.
Пакет и корзинка лежали у нее на коленях.
- Может быть, дольку мандарина?
- Ну, я ж сказал.
- Прости… Я просто думала… А куда все это выложить? Попросить сестру?
- Оставь. Все сделают.
Минуту они молчали. Он лежал на спине, заложив за голову руку, смотрел в потолок.
- Что же ты не спросишь о детях? - сказала она.
Он подавил не то вздох, не то зевок:
- Как они?
- У Ируськи было расстройство. Вечером вчера я вызывала доктора. Сегодня, слава богу, все наладилось.
Он молча и размашисто кинул.
Раза два-три в палату заходили сестры - все разные. Одна принесла штабс-капитану Маркевичу порошок, другая поправила одеяло на спящем Зайцеве, что-то переставила на его столике. Наталия Сергеевна не видела, какие любопытные, жадные, даже хищные взгляды кидали эти женщины в ее сторону.
- Ты бы не хотел, чтобы я как-нибудь с Юркой приехала? Он скучает, - сказала она.
- Стоит ли, - сказал он. - Скоро ведь на выписку.
Минуту он лежал с закрытыми глазами. И вдруг она увидела, что он улыбается. Улыбается. Улыбается каким-то своим мыслям… Такой тихой, мягкой улыбки она никогда раньше, даже в медовый месяц, не видела на его губах.
- Ты что? - спросила она.
Он очнулся.
- А? Что? Куда?
- Ты чему?
- Что "чему"? Задремал, что ли?..
…Когда она выходила из отделения, из-за своего белого столика навстречу ей поднялась дежурная сестра.
- Госпожа Маркевич, простите…
- Да? - остановилась Наташа.
- Вас очень просил зайти, навестить его полковник Провоторов.
- Кто?
- Провоторов… Николай Павлович, полковник. Он говорит, что вы знакомы.
- Ах, да! Ну, конечно. Где он?
- Пожалуйста, пойдемте. Я покажу.
Хотя она и сказала: "ах, да", а все еще не могла вспомнить… Что-то смутное, детское мерещилось. Но когда вошла в узкую длинную палату с закругленным наверху большим окном и увидела приподнявшегося над подушкой коротко остриженного человека с кофейно-желтым лицом бедуина - вспомнила сразу штабс-капитана Провоторова, командира роты в Лефортове, у отца. И хриплый - все тот же - голос его узнала:
- Наташа! Боже мой! Это - Наташа? Дама! Дама!
Он держал двумя руками ее длинную грубоватую руку и смотрел на нее, и в глазах его была не радость, а боль. Слова были легкие, веселые, светские, а голос ледяной и взгляд - как из холодного погреба смотрел.
Сестра вышла, прикрыла за собой дверь.
- Ну, как? Что? Рассказывайте! Сколько же времени утекло. Как Сергей Семенович?
- Вы, вероятно, знаете. Он атаманом - на Урале.
- Да, как же. А ты? А вы? Одна? Замужем?
И не сводит с нее своих больших выпуклых глаз. Без улыбки, без какой-нибудь искры улыбки.
- Замужем, Николай Павлович. Уже седьмой год.
- Да? И все хорошо? Дети?
- Двое. Мальчик и девочка. - Она рассмеялась. - Да что вы задаете такие вопросы, Николай Павлович. Вы же знаете! Ведь мой муж лежит в этом же лазарете.
Он кивнул, не улыбаясь.
- Знаю.
И вдруг ей стало как-то неуютно. Как будто сразу, в одно мгновение сгустились сумерки за окном. Она оглянулась и, чтобы что-нибудь сказать, спросила:
- Вы один?
- Да. По-полковничьи. Один. Признаться, скучновато. Подпоручикам - тем веселее. Их в палате четверо.
- А ваша семья? Навещают?
- Да. Благодарю.
Он взял ее руку.
- Ну, не буду вас задерживать. Идите, Наталия Сергеевна. Спасибо, что навестили.
И вдруг не губами, а лбом он прижался к ее руке.
- Наташа! Голубчик! - глухо сказал он. И опять глубоко, снизу вверх заглянул ей в глаза. - Всегда, всю жизнь помните, что вы дочь своего отца. Хорошо? Уверен, что вы и дальше будете молодцом!
Она торопливо простилась и, напуганная, ничего не понимая, споткнувшись на пороге, вышла из палаты.
…И на извозчике, и в вагоне железной дороги она не могла забыть этот бестолковый разговор, это странное напутствие раненого полковника. В вагоне уже горела свеча в фонаре, Наташа сидела у окна, съежившись, засунув руки в муфту, и думала - о детях, об отце, о муже, обо всем, что приходило в голову. А ничто доброе в голову не приходило.
Вспомнила, как ехали они - еще года за три до войны - из Царского в Петербург, на именины деда, и муж нарочно сел в другой вагон, чтобы не слышать Юркиного плача. Как она тогда стерпела эту выходку?! Сейчас, при воспоминании, кровь застучала у нее в висках. А сколько их было с тех пор, таких дерзких выходок, грубых выпадов балованного красавца?!
Но тут она прикрыла глаза и увидела его - там, в палате Кауфманской общины, вспомнила его большие, девичьи ресницы, его мальчишескую счастливую улыбку… Почему ее не порадовала, а встревожила эта улыбка?
Откуда-то, непрошеная, выплыла в памяти невысокая, похожая на Варю Панину дама с усиками - жена фотографа. Они с Борисом, еще жених и невеста, пришли по обычаю сниматься к Оцупу. Фотограф был занят у себя в ателье, Борис вышел на площадку лестницы курить, и они остались вдвоем с этой усатой красавицей. Та пристально, без улыбки (совсем как полковник Провоторов) смотрела на Тату.
- Что вы так смотрите? - смущенно улыбнулась Тата.
- А вы не боитесь, мадам, выходить замуж?
- А чего ж мне бояться?..
- Не знаю. Но я что-то боюсь за вас. Мне кажется, он вас не стоит.
…Вечером, когда детей уложили спать, тоска выгнала Тату из дому. На улице шел мокрый снег, пришлось вернуться за зонтиком. Так под этим полудождем-полуснегом бродила она часа полтора по царскосельским улицам. Во многих домах уже погасли окна, люди спали. Но вот в небольшом особняке - угол Московской и Церковной - ярко светятся четыре окна. Перед окном стоит автомобиль с погашенными фонарями. Бродят какие-то фигуры. Кто-то пошел за ней, кто-то коротко свистнул. Она заспешила из темноты на свет…
Кого, интересно знать, принимает сейчас Анна Александровна Вырубова? С этой женщиной Тата была знакома, не один раз встречалась и во дворце, и в соборе, и в Серафимовском лазарете. Но дружить - нет, об этом не могло быть и речи. Между ними стоял "старец"… Как, в самом деле, она, молодая светская женщина, фрейлина двора, не брезгует близким знакомством с этим грязным сибирским мужиком?! И сколько ужасных разговоров вокруг…
У кинематографа "Тиволи" приманчиво светились два ярких молочно-белых электрических шара. Она подошла, посмотрела афишу: что сегодня идет? Шла новинка сезона! "Историческая драма в 8-ми частях "Капитанская дочка"".
Не думая долго, зашла, купила билет. Из зрительного зала, из-за черной пыльной портьеры доносилось бряканье рояля. Играли почему-то из "Данс макабр" Сен-Санса. Она вошла, стрекочущий луч, серебристо летевший из будки механика, ослепил ее. Пригнувшись, она поискала место. Свободных мест было много.