45. ОТСТУПЛЕНИЕ
Моего письма с откликом на это признание у меня нет. Я могу только представить, восстановить, реконструировать этот свой ответ. Что мог я написать Наталии Сергеевне? Мог сообщить ей, что мне хорошо известно лицо, о котором она пишет, что в первом издании Большой Советской энциклопедии о нем имеется большая справка. В одном из последующих писем Наталия Сергеевна просит прислать ей эту заметку, а в другом благодарит - получила. Отмечает при этом ошибку, сделанную автором: умер ее отец не в 1924 году, а в 1929-м. А относительно даты рождения - "может быть, их сведения точнее".
Уже тогда, в 1959 году, у меня возникла, забрезжила мысль написать роман о Хабалове. Несколько раз я возвращался к этой мысли, начинал даже писать, иногда с увлечением. Но потом понял, что, во-первых, я никакой не исторической романист, а во-вторых, генерал Хабалов, каким бы интересным материалом о нем я ни располагал, фигура все-таки не такая уж крупная, чтобы делать его героем романа. Много лет я не возвращался к этой мысли. Но вот полгода назад на глаза мне попались папки с письмами Наталии Сергеевны и другими "хабаловскими" материалами, в том числе и больше двадцати глав начатого когда-то романа.
Стал перечитывать письма Наталии Сергеевны. Интересно! Может быть, временами излишне многословно, кое-где монотонно, далеко не все "на тему", иногда можно обнаружить то, что сама она, говоря о книге генерала Игнатьева, обозначила как подлаживанье… Но вообще-то искренне, человечно. Что же делать с этими письмами? Хранить в тех же папках? Сдать в какой-нибудь архив? Но ведь и там их ждет участь, вряд ли более светлая. Кто их прочтет? Когда? Не бросит ли предполагаемый читатель листать эти письма на втором или третьем… Ведь интересное - далеко, спряталось оно меж строчками. Кто может догадаться, что оно там скрыто?
И тут вот мне пришла в голову мысль попробовать сделать что-то вроде небольшой документальной повести, используя в работе, кроме писем и других бумаг из архива Н. С. Маркевич, также и материалы опубликованные - старые газеты, журналы, воспоминания современников и прочие документы - вплоть до семитомного издания стенографических отчетов Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, которая в числе многих других царских сановников допрашивала и командующего Петроградским округом Хабалова.
Решил я воспользоваться и кусочками из своего несостоявшегося романа. Об этих фрагментах я должен сказать, что там нет вымышленных фигур, придуманных положений, - все, о чем я пишу, основано на тех же письмах и других подлинных материалах. Например, полковника Провоторова и его разговор с Наталией Сергеевной я не придумал. То, что она узнала об измене мужа из разговоров прислуги, - правда. Не выдуман прием генерала Хабалова императрицей - и все остальное, о чем читатель уже узнал и с чем ему еще предстоит познакомиться.
Героиня этой повести - Наталия Сергеевна Маркевич, но ее жизнь и судьба связывают пять или шесть поколений русской дворянской семьи.
Однако вернемся, как говаривали старинные романисты, к нашей героине, к ее письмам. Сообщив мне, как бы между строчек, между делом, самую страшную тайну своей жизни, Наталия Сергеевна продолжает то, что в ее молодые годы называлось светской болтовней.
46. ФИЛЕРЫ ПОТЕРЯЛИ ЦАРЯ
"…Мой муж был царскосельский стрелок. От гарнизона Царского Села назначались караулы (внешние и внутренние) в Александровский дворец. Бывшие в карауле обменивались потом, в своем, конечно, кругу, впечатлениями дежурства. Один раз было такое ЧП. Надо сказать, что у царской семьи жизнь была строго регламентирована (кем именно - не скажу, не знаю), все было по расписанию, все было, говоря современным языком, заранее запрограммировано. И вот как-то днем Николай неожиданно приказывает подать ему экипаж и велит ехать на вокзал.
Во дворце - смятение, поездка не запланирована, не значится в расписании этого дня.
Переполох. Все переспрашивают один другого:
- Куда? Что? Почему?
И никто не может объяснить, а ведь к "самому" не сунешься спрашивать. Наконец узнали, что едет в Петроград. Из Царского Села шла особая железнодорожная ветка, "царская". Обычно, по приезде в Петербург, Николай чаще всего ехал к матери в Аничков дворец. В таких случаях по известному маршруту расставлялась охрана. И вдруг - на этом пути кареты нет, потерялась. Опять тревога! Оказывается, государь велел кучеру заехать сперва в Домик Петра Великого, где находилась в то время старинная, петровских времен икона Спаса и где, конечно, охрана не была предусмотрена… Приехав к матери, Николай со смехом рассказывал, как ему удалось ловко обдурачить своих охранителей.
…Мне приятно было узнать Ваше мнение о К. Р., что Вы не считаете его таким ничтожеством, каким его часто рисовали - особенно в той среде, где воспитывалась и вращалась я. Согласна с Вами, что песня "Умер бедняга в больнице военной" "по-хорошему народная", я тоже была свидетельницей, как часто и задушевно пели ее в годы войны солдаты…
P. S. Все-таки я не выдержала и написала Полторацкому о грамматической ошибке в стихах Цыбина. Со мной согласились, поблагодарили за внимание".
47. О ЧЕМ НЕ ПЕРЕДУМАЕШЬ ЗИМНЕЙ НОЧЬЮ
Из письма от 8.II.59 г.:
"…Вас интересует "мой комиссар", Ларя - как звала его я в лучшие минуты.
Да, это был второй человек в моей жизни (кроме отца), которого я любила. Он был как бы двойником - того, первого, Вернувшись из Японии, тот тоже был моим советчиком, ментором, - правда, разъяснял он мне жизненные явления с других позиций. Это он мне дал сочинение Ренана "Жизнь Иисуса", подаренное ему в плену епископом Николаем.
…А второго звали Илларион Моисеевич Нестерко, комиссар бедноты хутора Новопетровки Сумской (тогда Полтавкой) губернии Глинской волости. Его отец был умный старик и хорошо относился ко мне. Ларя знал, кто я, так как пришлось уничтожать письма отца и многие фотографии.
Вообще же мой приезд в деревню не мог остаться незамеченным: ведь я была "дама", приехала из столицы, выглядела в тех местах "белой вороной"…
Отец Лариона был хорошо знаком с народной медициной, попросту говоря, был знахарем, лечил даже из других деревень, но украдкой, чтобы не узнал сын-комиссар. А Ларина жена была довольно интересной внешности, трудолюбивая, спокойная, ровного характера, остроумная. У них были дети: сын, лет 9–8, и дочь, лет 12–13. В той местности меня поражали длинные густые ресницы.
…Вы пишете, что мои сугубо личные воспоминания помогли Вам многое понять, а я боялась, что становлюсь скучной.
Может показаться неправдоподобным, что я не постаралась воспользоваться вниманием такого высокопоставленного поклонника, каким был советник голландского посольства Уден Дейк. "Упустила карьеру"?! Не скрою, мне льстило его внимание, особенно если вспомнить, что это было в пору после разрыва с женихом и я знала, что (.ему обо всем сообщат. Что же мне помешало остановить свой выбор на этом голландце? Отчасти - угроза отъезда за границу, надолго, если не навсегда, а другое было вот что: я чувствовала к этому человеку непонятное отвращение, даже когда он сидел рядом, а если он брал за руку, например, в танце, мне хотелось выдернуть ее и вытереть. А ведь "жениха" поцеловать предстояло - это было выше моих сил!
Вам смешно? Такая я была чудачка…
…О многом передумает старый человек, когда ему не спится в жарко натопленной комнате.
Вот - вспомнилось.
До назначения в Петроград отец был наказным атаманом уральских казаков. Оттуда привозили ко двору рыбу и икру. Послал отец и мне балык, но я, признаться, его не любила. Придя поздно вечером с дежурства в лазарете, я застала на кухне казака с посылкой, поговорила с ним, но он сказал, что торопится к поезду, и я не стала его задерживать. И только теперь, сейчас вот, я вспомнила этот случай и испытала чувство стыда и раскаяния. Как я могла не пригласить его в комнаты, не угостить чаем хотя бы?..
…Вас интересует, за что отец был переведен в Выборг. Из-за Гвардейского экономического общества, одним из основателей которого он был. Шло отчетное собрание. Что-то неладно было с денежной отчетностью. В перерыве начались разговоры:
- Кто? Что? Каким образом?
А отец возьми и буркни:
- А вы у Вольдемара спросите.
Имелся в виду великий князь Владимир Александрович.
…Когда отец был начальником "павлонов", у него была верховая лошадь - собственная, кроме пары выездных казенных. Как природный казак, он страстно любил лошадей, знал в них толк и в седле сидел крепко и в 50 лет, хотя больше бывал в аудиториях, чем в строю. Как-то где-то надо было батальонам выступать в строю, и почему-то батальонный командир попросил у отца его верховую. Отец не отказывает, но смеется:
- Я-то готов, согласен, а вот она согласится ли?
- Кто?
- Лошадь.
Молодого батальонного задело замечание отца. Как это так, он, строевик, не справится с лошадью.
- Берите, - говорит отец, - но на меня не пеняйте, я предупредил вас: моя лошадь знает только хозяина.
Что же вы думаете? Тот потом с ужасом рассказывал, как он намучился: почуяв чужого, лошадь все время норовила стащить его за ногу с седла!
Когда же отцу надо было ехать наказным атаманом, потребовались большие расходы: пришлось купить пару выездных лошадей, экипажи и везти все это за тысячи километров… А чего стоил провоз!
…У отца хранилась фамильная шашка, пожалованная его прадеду Екатериной за Семилетнюю войну, так называемое "золотое оружие", на клинке которого, иззубренном в боях, была выгравирована дарственная надпись. Я жалею, что сын уничтожил эту шашку, - вполне можно было обойтись без этого. В начале тридцатых годов, после смерти тетки, я отдала оставшиеся после нее документы и два фамильных портрета в музей в г. Череповце. Портреты - мать и отец моего деда - она в бальном наряде, он в мундире начала XIX века. Портреты поясные, были признаны работой Боровиковского. Я их видела в 1952 году в антикварном отделе музея. Указано: "портреты неизвестных", потому что я их не назвала.
…Сестра моей бабушки была замужем за писателем Гребенкой, но больше я ничего не знаю. У отца, после разгрома, я раскопала две-три книги украинских писателей, напечатанные на украинском языке русским шрифтом, уже пожелтевшие; мачеха мне их не дала, а потом выбросила. Я успела только стащить (из-за маленького формата) "Энеиду" Котляревского, датированную, кажется, 1830 годом, переплела ее, но в эвакуацию у меня ее украли".
48. СКАТЕРКА
Из письма от 15.II.59 г.:
"Алексей Иванович, дорогой!
Вы меня очень балуете, от чего я давным-давно отвыкла. Спасибо большое и Вам, и Элико Семеновне!..
…Вы спрашиваете, где я работала? Вообще-то необходимости работать у меня не было. Пока длился бракоразводный процесс, - а он тянулся больше года, - я продолжала получать из полка свои 110 рублей - жалованье, которое выплачивали семьям офицеров, ушедших на фронт (хотя в это время муж на фронте уже не был). Потом я получила довольно большую сумму по суду. Кроме того, отец давал мне ежемесячно 60 рублей. На жизнь мне вполне хватало, у меня была кухарка и няня для детей. И все-таки в 1916 году я поступила (с помощью отца) на работу и работала - уже и после революции - военным цензором. Жила в Павловске, а работала в Царском Селе. Со мной вместе работала моя крестная сестра, Наташа Белая, и две жены офицеров. Жалованье было 90 рублей. Работали в плохо отапливаемом и сыром помещении, зимой вода в кране замерзала, ноги кутали в какие-то коврики - ведь о валенках в то время мы и понятия не имели. Там я, вероятно, и подхватила начало ревматизма.
Работа была напряженная, но нельзя сказать, чтобы очень интересная. Скучно было читать однообразные солдатские письма с бесконечным перечислением поклонов: еще кланяюсь тому-то и тому-то… Изредка, если попадалось географическое название или что-нибудь касающееся военных действий, зачеркивали черными чернилами.
Письма интеллигенции к нам не попадали, думаю, что их читал кто-нибудь другой.
Только перед убийством Распутина и сразу после убийства нам с Наташей Белой пришлось следить за перепиской какой-то княжны, настроенной критически по отношению к режиму. Нам было дано распоряжение не пропускать не только ее писем и письма к ней, но даже всякое упоминание о ней в других письмах. Нас это сильно интриговало. Княжна эта нам с Наташей чем-то нравилась, и мы, сговорившись, пропустили несколько ее писем, поставив на конвертах штамп: "Проверено военной цензурой".
В первые дни революции помещение почты и телеграфа было занято вооруженными солдатами, но мы продолжали работать - ведь военная цензура после февральской революции отменена не была.
…Да, Вы правы, "Астория" в то время была одной из самых фешенебельных гостиниц. Когда он приехал с Урала, ему не смогли сразу отвести квартиру, и он занимал несколько больших комнат в гостинице. Позже он получил квартиру на углу Литейного и набережной - напротив Михайловского артиллерийского училища, где он когда-то преподавал…
…У меня есть один план - оставить Вам память о себе, вскоре узнаете, это будет для Элико Семеновны".
Недели через две жена получила ценной бандеролью из Россоши старинную вязаную салфетку - работы молодой Наташи Хабаловой. Мы были тронуты, сердечно поблагодарили. Это кружевная салфетка, погрубевшая и посеревшая от времени и от частых стирок, где-то хранится у нас. Изредка она извлекается на свет божий, напоминая своим цветом, своей жесткостью, своей причудливостью и старомодностью - ту, которая от чистого сердца нам ее посылала.
49. ОБЕД У ДОНОНА
(Отрывок из ненаписанного романа)
…Работая на почте, да еще в том таинственном помещении, на дверях которого стояли строгие черные буквы: "Вход посторонним воспрещен", не представляло большого труда соединиться по телефону с Петроградом. Но, дозвонившись до командующего округом, пришлось бесконечно долго ждать, пока он сам подошел к аппарату и взял трубку:
- Да, я слушаю.
- Папа! Это - Тата.
- Слушаю тебя, дочка.
- Здравствуй!
- Здравствуй. Рад слышать твой голос. Как у тебя? Все в порядке?
- Папа, я соскучилась. Мы не увидимся?
- Ох, Таточка. Ты не представляешь… Я с утра до глубокой ночи не бываю дома.
Ей надо было сказать: "А я и не хочу к тебе домой". Но она сказала только:
- Может быть, где-нибудь?
У нее голос упал, а у него, как ей показалось, сразу повеселел.
- Где-нибудь? Гм… Пообедаем? Ты где? Откуда звонишь?
- Я - из Царского. Из конторы.
- К двум часам сумеешь?
- Куда?
- Ну, куда бы ты хотела?
- А мне все равно. Выбирай ты. Ты - кавалер.
- Мне ближе всего - к Донону.
- Хорошо.
- Так что - ровно в два часа жду. Не опаздывай.
Не переодевшись, не заезжая домой, она помчалась на вокзал, успела на павловский поезд, в Петрограде, не торгуясь, взяла первого попавшегося извозчика и подкатила к подъезду ресторана без двадцати минут два.
Некоторое время она прогуливалась у подъезда, день был морозный, под ногами поскрипывало. Тата быстро замерзла и решила ждать в помещении. Дорогу ей загородил бородатый, похожий на Александра III, швейцар:
- Простите, барышня, есть такое приказание: нельзя!
- Что нельзя?
- Сестрицам милосердным, если в форме, в рестораны ходить не разрешается.
Она улыбнулась, отошла. Такое с ней бывало уже не один раз. Опять стала бегать взад и вперед по тротуару, радуясь похрустыванью снега под ногами и предстоящему свиданию с отцом.
Он подкатил на своем "Альфонсе Тринадцатом" ровно в 14.00.
- Давно?
- Да нет. Только что.
Он поцеловал ей руку, она его - в щеку.
"Александр III", распахнув зеркальную дверь, вытаращил глаза, вытянулся во фрунт, вскинул руку к козырьку своей раззолоченной фуражки:
- Здравия желаю, ваше высокопревосходительство!
А когда генерал, отдав лакеям шинель, подошел, с гребешком к зеркалу, швейцар осторожно приблизился к Тате и хриплым шепотом сказал:
- Что ж вы, сударыня? Сказали бы… Некрасиво получилось. Уж простите меня.
- Ничего, голубчик, - сказала Тата с улыбкой.
В зале ослепительно сверкало в зеркалах электричество. Зеркала были повсюду, даже на потолке.
Тате лестно было идти под руку с моложавым отцом-генералом, да еще с таким генералом, она чувствовала на себе взгляды, видела себя со стороны.
А навстречу им, сияя сдержанной улыбкой и белоснежной твердой манишкой, быстро и вместе с тем чинно шел высокий, пожилой, по-актерски бритый метрдотель.
- Разрешите вас приветствовать, ваше превосходительство! Прошу вот сюда…
Он указал рукой на небольшую лоджию в дальнем углу зала.
Следом за ним, почтительно, как-то по-китайски, кланяясь, возникли два официанта-татарина. Один из них, как бы выполняя какой-то ритуал, передал метрдотелю толстую, в черном кожаном переплете карту кушаний, тот раскрыл ее и с поклоном положил на стол перед Татой.
- Нет, нет, папа, пожалуйста, ты сам, - сказала Тата, передвигая карточку отцу.
Тот вынул платок и протирал запотевшие стекла пенсне.
Бритоголовые официанты исчезли. Показывая, что ему хорошо известны склонности и привычки высокого гостя, метрдотель убрал со стола пепельницу.
- Пить будем кавказское? - сказал он с чуть заметной фамильярностью старого доброго слуги.
- Да. Мукузань. И рюмку водки. Только я попрошу быстро.
Заказав кушанья, Сергей Семенович достал и положил слева от себя часы.
- В моем распоряжении ровно сорок две минуты, - сказал он Тате.
- Боже мой! - ужаснулась она и посмотрела на отца жалостными глазами. - Папа, милый, но как же ты похудел!
- Похудеешь, матушка моя, - сказал он сердито и даже свирепо, проведя большим и указательным пальцами по щекам сверху вниз, как бы изобразив большой восклицательный знак, острие которого пришлось на кончик бородки.
- Очень много дел?
- Много??! - Он даже зафыркал. - Ты знаешь, что уже дней пять, если не всю неделю, я сплю - ну, три, четыре, самое большее пять часов в сутки.
- Такая напряженная обстановка?
Он показал два сжатых кулака:
- Вот!
- А мне казалось…
- Что тебе казалось?
- Я думала, что перед четырнадцатым, перед открытием Думы, действительно обстановка была накаленная. А сейчас как будто все тихо.
- Вот именно "как будто"! Тишина обманчивая. Вулкан может в любую минуту заговорить.
Пока бритоголовые татары под наблюдением метра готовили стол к обеду, расставляли посуду, вино и закуску, генерал переменил тему разговора.
- А ты опять цветешь. Тебе, знаешь, очень к лицу это сестринское.