Они вернулись, подумала я и выползла из своего укрытия, моментально ослепнув от солнечных лучей.
Мне хотелось поделиться радостью с Сюзанн, Лили и другими.
Но рядом со мною остался только Момо, младший, - я пеклась о нем больше, чем о старших, и это помогло ему выжить.
Он стоял рядом, высокий и красивый, с дрожащими розовыми рожками и переливающимися на свету глазами.
Мимо пролетел майский жук, я помахала ему как старому знакомому, но, похоже, он не узнал меня. С сердитым жужжанием унесся по своим делам, - возможно, я перепутала, обозналась.
Лучи солнца касались моих рожек и домика, но я все еще не могла согреться.
Жалась поближе к смородиновым кустам, - там было все же как-то уютнее, и ужасно удивилась, обнаружив своих прошлогодних подружек.
Как же подурнели они, какими сухими были их рожки, сухими и слоистыми.
Конечно, я и виду не подала, что заметила это, - и перебралась к ним жить. Все же веселее. Вместе с домиком, который стал подозрительно легким и больше не оттягивал спину и плечи.
Вскоре Момо покинул меня.
Долго еще я высматривала вдали его сверкающие рожки, не похожие ни на чьи более, а однажды увидела рядом с его рожками еще пару таких же, только помельче и совсем прозрачных.
Я стала задумчивой и неторопливой. Иногда, направляясь куда-то, застывала надолго, всматриваясь в причудливые узоры на листьях крыжовника. Как странно, что раньше я не замечала этого.
Я будто вспоминала что-то… очень важное, - но что?
Пролетали майские жуки, я больше не завидовала бабочкам, а только любовалась ими издалека.
И вздрагивала от птичьих криков.
Я смотрела в небо и шевелила губами, - мне хотелось произнести это, чтобы не позабыть в следующий раз.
* * *
Почему-то это казалось важным.
Меня звали Эмма.
Я была счастлива.
Римские каникулы
Нам надо выяснить отношения. Давай выясним, поговорим. Она отложила журнал и с собачьей какой-то готовностью подняла глаза. Небесные свои глазки. Доверчивые. Влюбленные. Ожидающие.
Ну, давай же выясним наши отношения, о, давай, давай поскорее выясним наши отношения, - о, отношения, что ты скажешь о НАШИХ ОТНОШЕНИЯХ, ДОРОГАЯ, - слово "отношения" повисло в воздухе малоаппетитной рыбиной, довольно несвежей, и ей захотелось рукой отвести ее от себя, ну, чтоб не болталась перед глазами, не мешала.
Говорить начинал, по обыкновению, он. Делая паузы в нужных местах, откашливаясь, поглаживая аккуратно выстриженную каштановую бородку, умело интонируя, понижая голос до вибрирующей бархатной глубины, - надо же, в очередной раз она поражалась тому, какой плавной и совершенной может быть человеческая речь, - ну что ты об этом думаешь, дорогая? - она вздрагивала и запахивала ворот блузы, проклиная некстати пламенеющую кожу щек, шеи и груди, сквозь все веснушки и родинки, - что? - что ты думаешь об этом? - взгляд его, требовательный, прямой, припечатал к спинке стула, - от звука его голоса в голове образовалось монотонное жужжание, и еще, вот эта колющая боль, будто иголочкой кто-то бережно и медленно, убийственно медленно, штопает что-то там в ней, будто бы штопает, а на самом деле сверлит, высверливает дыры, - нет, не в голове, кажется, уже в сердце.
Знакомое ощущение вялотекущего кошмара. В свои достаточно зрелые годы она опять подросток, с прыщами, позорным табелем, в заштопанных колготах, в немодном пальто. Или урок физкультуры, а тебя закрыли в раздевалке, а одежда твоя, завязанная узлом, лежит на деревянной скамье, или при всем классе тебе отвесили саечку, такой болезненный удар по нижней челюсти, не столько болезненный, сколько постыдный, и родителей в школу, оооо, - или табель, обнаружили табель, и так некстати, ведь Новый год, гости, куранты, вся эта долгожданная суматоха, а тут этот табель, испещренный тройками, гнусно раскоряченный на праздничном столе, все испорчено, безнадежно, навеки, - все ее каникулы, чудесные зимние каникулы, которые она намечтала себе у окна. Незаслуженные каникулы, дорогая, НЕЗАСЛУЖЕННЫЕ, - будто въедливая востроносая старушка грозила из-за двери костлявым кулачком, и куда ни взгляни, везде эта старушка, а за нею старички какие-то, злобствующие, и тетка из домоуправления, и еще черт знает что, мистика какая-то, подвалы, испитые хари, и она, жалкая, НЕ ЗАСЛУЖИВШАЯ НИЧЕГО, шла несчастная, с потухшим лицом, и уже он, такой родной, с бархатным голосом и шелковистой бородкой, встал в хвосте огромной шеренги грозящих кулаками, подмигивающих, - занял свое место, а уж из этой шеренги обратно - ни-ни. Где-то внизу живота бултыхались разъятые половинки сердца, - ты же порвал меня, убил, убил, - с возрастающим возмущением и злобным удовлетворением подвывала, - так мне и надо, - металась подворотнями, угрюмыми дворами, перетасовывая каждое слово, еще и еще раз заливаясь краской, - уже в упоении, нарочно раздирая подсыхающие струпья, - мстительно посмеиваясь, завернула в модную лавку и купила новые туфли, мимо которых еще вчера смиренно проходила, не смея мечтать, задумчиво перебирая в сумочке наличность, а сейчас вот - взяла, да и купила, будто и не она вовсе, а другая женщина, кокетливо улыбаясь наглому продавцу, притоптывала изящно обернутой ножкой у зеркала. Завернутую во вчерашнюю газету старую обувь она сунула в ближайшую урну и устремилась дальше гарцующей походкой, поигрывая половинками крупа, любуясь отражением в витринах, - стоящий на углу старик - да не старик вовсе, а вполне еще мужчина, потирая ладонью небритую скулу, проводил ее взглядом, - эх, шалава, - и тут же шалавой стала, - развернула плечи, - выгнув колено, подтянула сползающий чулок и впорхнула в душный салон желтой маршрутки, - за поворотом промелькнул фасад гостиницы с чугунным барельефом у входа, с развязным консьержем и огромными окнами, выходящими на шумную площадь с пиццерией и дешевой цирюльней, - оставалось придумать себе новую историю, - с видом на море, со сверкающими витринами и вежливыми гарсонами, с настоящей пастой "аль денте" и огромными ускользающими креветками, со сладковато-острым "пармеджано" и стопкой изумрудной граппы, с артишоками и свежими листьями салата, ай, мамма миа, а самой очутиться в последнем ряду, с похрустывающим пакетом попкорна, с перемазанными шоколадом губами, и чтоб титры огромными буквами на весь экран, и музыка Нино Рота. И чтобы темно.
Сангрия
Говорили долго, - низкими приглушенными голосами, как два шмеля, отщипывая по виноградинке от огромной прохладной кисти, заливалась легким смехом, - не спится, - а тебе? - вот, у нас тут такая жара, какие-то алкаши под окном, - всякая подробность казалась важной, - старая собака распласталась у самых ног и время от времени дергала ухом и открывала горячие сонные глаза, - низкие частоты щекотали ухо и волновали, - приезжай, - сказал он, - она улыбнулась, - когда? - по телефону не слышна вонь от кишащего котами мусоросборника за окном, не важны бледность или потускневший лак на ногтях, зато подробности предстоящей встречи, - какое вино ты пьешь? - сухое? полусладкое? - вина она выбирала по этикетке и форме бутылки, - робея, подушечками пальцев пробегала по узкому горлышку к стремительно расширяющемуся плотному основанию, из тяжелого тусклого стекла, - теплых, пурпурных тонов, или соломенно-желтых, цвета скошенной травы, испанские, итальянские, - томно проговаривала, с плавной растяжкой гласных, почти нараспев, - кьянти, марсала, амароне, кампари, и поясница наливалась приятной тяжестью, в висках постукивали серебряные молоточки, а речь становилась замедленной, в слове "амароне" чудилась сдержанная утонченная чувственность, - дохнуло прохладой погреба с застывшими у стен массивными деревянными бочонками, - окольцованная виноградной лозой терраса кафе и шелест волн, и взволнованный темноволосый мужчина делает два шага навстречу. В августе случаются непредвиденные события, - в последний раз она влюбилась тоже в августе, и в предпоследний, кажется, тоже. Наверное, весь год только для того и проживается, чтобы разродиться таким знойным тяжеловесным днем, с дымящейся травой и желтым небом, - решено - утро она начнет с зарядки и пробежки, и загореть не помешает, черт подери, - говорили долго, - вернув трубку на место, подошла к зеркалу почти обнаженная, с пылающими ушами и растрепанной челкой, из глубины комнаты похожая на испуганного подростка. От жары глаза сделались восторженными и загадочными, с громадными темными зрачками, - засыпая, не думала о печальном - о предстоящем дне рождения или отложенном визите к зубному врачу, - улыбаясь кому-то в темноте, прошептала - амароне, сангрия, - и рассмеялась тихонько, закинув руку за голову.
В тишине раздался хрустальный перезвон бокалов. Вентилятор с хрипом гонял сухой жар по комнате, кто-то мохнатый положил горячие лапы на грудь и слегка надавил, несильно, - он звонил на следующий день, вечером, ночью, и еще через день, уже с недоумением, отгоняя навязчивые мысли, пока незнакомый растерянный голос не ответил с запинкой - она здесь больше не живет. Так и сказал - уже не живет. Со вчерашнего дня.
Партия
"Я слышу розы красной крик сквозь горьковатый дым табачный…"
Паруйр Севак
Когда она принималась говорить о поэзии, эта гнедая кобылица с фарфоровым личиком фавна, я наслаждался и медленно сходил с ума, - она влекла и отталкивала меня - визгливым голосом, на нестерпимо высоких частотах, безвкусным цветом помады и блузки, отставленным мизинцем, - не забывая плеснуть янтарного вина в бокал, с золотистым отблеском и терпким вкусом, я придвигался ближе, настолько близко, что сухой жар обжигал мое бедро.
Алый кружок ее рта, расширяющийся и сужающийся попеременно, подобно пузырящемуся отверстию кратера, изрыгал тысячу непереносимых вульгарностей в единицу отпущенного нам времени, - мне хотелось заткнуть, припечатать его ладонью, так прочно, чтобы ни звука не доносилось более, - за пресными рассуждениями угадывался весь ее убогий мирок, в котором не место сопливым детям и угрюмым мужьям, застывшим полуфабрикатам в недрах морозильной камеры, стоптанным босоножкам и порванным чулкам, - пафос заменял оригинальность и остроту мысли, - раскрашенные в непристойные розовые тона наспех вырванные из чужого контекста мысли, - клянусь, если бы не пленительно-смуглая ложбинка, щедро открытая моему взору.
Она говорила на языке суахили, эта глупая самка страуса с горделиво сидящей на длинной шее крохотной головой, не забывая сделать судорожный глоток из бокала, - по горизонтальным кольцам на шее я легко определил возраст, и тут уже проклятое воображение услужливо нарисовало вереницу дышащих друг другу в затылок, а в хвосте очереди меня самого - не хватало только фиолетовой татуировки на лбу, - я обречен, но удастся ли мне извлечь из этого инструмента хоть одну верную ноту? - мизансцена выстроена по всем законам жанра, - мохноногий сатир ебет младую пастушку, тут мы имеем почти акварельный испуг и ноздреватое смятение плоти, - итак, - бравый гусар оседлал глумливую проказницу Мими, либо это она оседлала его, путаясь в атласных лентах, подвязках, кружевах, и мушка над вздернутой верхней губой, ах, позвольте ваши ручки, мадам, - с моей стороны - бокал муската цвета галльской розы и плывущий из динамика фортепианный джаз, хотя нет, саксофон, это будет уместнее, на саксофон реакция мгновенна, - с томительной синкопой и пряной горчинкой на пике, - в этой партии все честно, ни слова о любви, - давай обойдемся без придыханий и благоговейного целования стоп.
Под взмах дирижерской палочки в мерцающем освещении ночника мы снимем заключительный кадр - прощальное фуэте, - излом твоей запрокинутой шеи я буду вспоминать после твоего ухода, пожалуй, только это, но сейчас я сделаю первую затяжку, - пока ты натягиваешь чулки и томно выгибаешь спину, невозможно красивая в этом лживом лунном свете, - пока не сказаны слова, разрушающие таинство обряда, наши души еще плывут, освобожденные от тел, в комичных и трогательных позах влюбленных всех времен, в непреодолимой нежности и печали.
Ах, эти прекрасные острова
Она не могла одна. Подряд щелкала выключателями - по всей квартире, наотмашь, ладонью, переваливаясь низким тазом, задевая стены и дверные косяки, - рот вяло морщился, - ссу… ссука… драный… - от поганых звуков становилось еще гаже, из шкафчика выуживался узкогорлый сосуд - янтарная жидкость, пять звездочек, не меньше, выцеживалась легко, - на секунду замирала, пропуская внутрь толчками идущее жжение и тесное тепло.
* * *
Уходил со скандалом, петушиным фальцетом разрывая утреннюю тишину, подрагивая налипшим на мокрый лоб хохолком, выпячивая цыплячью грудь, - ты. ты. ты. - с ненавистью крошил междометиями, - в лицо ей, с выщипанными ниточкой бровями, придерживающей разъезжающиеся полы халата на растопыренных коленках, распахивающих темное, всегда жадное ее нутро, ненавистное, ненавистное, Господи, - ах ты, - от пощечины голова откидывалась, а на бледной щеке расползалось багровое пятно, по форме напоминающее австралийский континент с пятнышками островов. Кружил по комнате, демонстративно сгребая хлам неумелыми "невезучими" руками, впрочем, как всегда, невнятно, неубедительно, роняя и отбрасывая, ударяясь костяшками пальцев об углы, - под ее тяжелым немигающим взглядом, в набрякших после ночи веках. Через четверть часа, содрогаясь в спазме от ловкого обхвата ее пальцев, коротеньких, в холодных колечках с камушками, стоящей перед ним на коленях, - грузной, с широко раздвинутыми отекающими ногами, блистающей непрокрашенной проседью в волосах, - задыхался от тоненького звенящего комариным писком в ушах наслаждения, переходящего в свинцом разливающийся в паху вой, проталкивая в ее рот в смазанной малиновой помаде всего, всего себя, заходясь, мял ее щеки, выдыхал обидные слова, от которых еще тесней становилось в ее губах, - распахивая веки, ровно на секунду, чтобы увидеть ее ритмично подрагивающую грудь с коричневыми полукружьями сосков.
Смазывал пятерней ее лицо, сдувшееся, безжизненное, - подхватившись, семенил в ванную, долго смывал с себя клейкий запах, соскабливая ногтями с впалого живота, пока она, устало вытирая салфеткой рот, смотрела в свое отражение трезвым взглядом давно нелюбимой женщины.
Это потом, много позже, она будет нестись за ним по замызганной лестнице, опрокидывая по пути мусорное ведро, - в пестрых туфлях без задников, роняя один за другим в гулкий пролет, спотыкаясь, подвывая, скользя облупленным маникюром по гладким перилам, снарядом бедра вышибая входную дверь, заглатывая морозный воздух с колючими кристалликами снежинок, - Костик, - вытягивая коротковатую шею в поперечных складках и родинках, - заходясь сиплым лаем, - род-ной! - запахивая халат под доброжелательным взглядом трусящего по заснеженной дорожке соседа-бодрячка из четвертого подъезда.
Весенняя охота на куропаток
Это был двадцать шестой мужчина в жизни Златы Новак - исключительно хрупкой девушки со свежим полураскрытым ртом, да, свежим, как Саронская роза, благоуханным, влекущим пятном на преждевременно поблекшем личике, - каким жалким соцветием расцветало оно в жестком хамсинном излучении, преломляющем лучи плывущего в дымке испарений огненного шара в витринах замерших бутиков, испепеляющем незащищенные участки кожи, вынуждающем редких прохожих перемещаться по городу перебежками, спасаясь в тени обожженных деревьев и громоздящихся друг на друге серых зданий.
Редкие ценители женского начала пощелкивали языками вслед нетвердой поступи Златиных ножек, перевитых между пальчиками и у щиколотки кожаным переплетением, таких неустойчивых и неожиданно белых, непристойно белых, на высоких каблуках, с подворачивающимися лодыжками и округлыми коленками. Злата шла неровно, то и дело сбиваясь с непринужденного ритма. Странную гармонию, о которой знала только она, составляли грозящий отвалиться каблук на правой босоножке и неудачно подклеенная коронка в левом углу рта, - такая странная гармония, в любой момент могущая обернуться катаклизмом, обвалом несущего каркаса. Дуновение ветерка между взмокшими лопатками с россыпью родинок, - влажная полоска белья, утонувшая меж сливочных бедер, небрежная поросль подмышек мышиного цвета, - все это сотворило странную штуку в сердце идущего за нею мужчины, сначала в глазах, умеющих видеть невидимое, затем в чреслах, а уж потом в сердце, бьющемся неровными толчками в груди, покрытой седыми колечками волос.
Острый зрачок сластолюбца подметил и натертые пятки, и смятый подол платья, и легкую красноту предплечий, и зыбкость походки, - двадцать шестой мужчина Златы Новак ощутил нечто вроде сладкого укола в области лопаток, - весенняя охота на куропаток в городских джунглях не прекращается ни на минуту, - под рев отъезжающих автобусов, вой сирен, в вечном смоге и хаосе большого города расцветает еще одна любовь.
* * *
Солнце бьется в ссохшиеся трисы. Две пары босых ног на полу, - божественно прекрасных женских и чуть кривоватых темных мужских. Поскрипывающее танго из динамика китайской стереосистемы, - скучное время сиесты, хорошо бы в душ, - сквозь сладковатые духи пробивается кисловатый аромат возбужденного тела. Перекрученные тряпочки притаились в углу кресла, - она видит себя со стороны восторженными пылающими глазами незнакомца, - чуть неловко, но так восхитительно ощущать собственное цветение под чуткой ладонью. Она подставляет тело прикосновениям и поцелуям, поворачивается с грацией изнеженного дитяти, - да, пожалуйста… и здесь тоже… Мужской рот суховат и алчен, челюсти захлопываются, - прикушенная губа трепещет в капкане. Двадцать шестая любовь Златы Новак жестковата на ощупь, - между поцелуями явственно слышны удары хлыста. Злата видит себя беспомощной, обвитой путами с головы до ног, с телом, кричащим о наслаждении и умоляющим о пощаде. Двадцать шестая любовь Златы Новак дышит тяжело, - лепестки Саронской розы трепещут и опадают, двумя перламутровыми раковинами смыкаются и раздвигаются, - покрасневшие пятки упираются в стену.
Теплая волна ударяет в лицо. После спертого помещения нагретый за день город кажется прекрасным. Злата зачарованно провожает взглядом силуэт удаляющегося мужчины, углы зданий оживают в сумерках, приобретают загадочность и благородство очертаний, со стороны моря поднимается легкий ветерок. Злата садится в подъезжающий автобус, в глазах отражение пляшущих огней, на губах - улыбка. Злата едет домой.