Последняя фраза приводит Машеньку в состояние неописуемое, и в этом состоянии она покорно расстегивает кофточку.
В поисках розовой ящерицы
Вот и август пришел. Время подтекающих кондиционеров, мокрых подмышек, оплывающих от зноя лиц, шаркающих по асфальту ног, промелькнувшей розовой ящерицы в трещине стены, вот и август пришел, месяц безудержных совокуплений и незапланированных зачатий, время стекающего по подбородку дынного сока и вязкого ночного томления.
Однажды ты пронесешься мимо собственной станции, удивленно провожая взглядом стремительно сужающееся пространство, - и выпорхнешь наружу из битком набитого вагона. Нога неуверенно ступит на перрон, дверь с грохотом сомкнется, - твое настоящее промелькнет вращающимся калейдоскопом - лиц, впечатанных в толстое стекло, - и тут же станет прошлым, - прижимая ладонь ко взмокшему лбу, попытаешься вспомнить год и число, место и время, но тут же махнешь рукой, - бесполезное занятие, - нет такого числа и нет такого года, а вот, пожалуй, прохлада мраморной стены и блестящее девчоночье колено с туго натянутым шелком юной кожи и чьи-то смелеющие пальцы, раздвигающие влажные прядки волос, и след от купальника на обожженном плече, и черный провал тоннеля, и ветерок забвения, и чей-то подол, взметнувшийся у самого края, и медленно ползущая лента, с отпечатками ладоней и пальцев, подошв и скользящих рассеянно взглядов.
Увертываясь от настигающей тяжелой двери, подденешь носком пивную бутылку, свернешь в прохладный скверик, пугающе безлюдный и безмолвный, - ты будешь осторожными шагами продвигаться вглубь, узнавая, не желая понимать, принимать, не в силах отвести взгляд от ряда пятиэтажек, с распахнутыми окнами, - в воскресный день, в зной, - от сонных женщин с колясками, - от полустертой таблички ПИВО СОКИ ВОДЫ, от детских пальцев, обхвативших стакан томатного сока, от семечковой шелухи вокруг скамеек, от вереницы старушек со сложенными на животах руками и распухшими щиколотками, - втянув голову в плечи, под их настороженно-любопытными взглядами, нырнешь в сырую тьму подъезда, споткнувшись в том самом месте о знакомую щербинку в ступеньке, вздрогнув от ноющей боли в разбитом колене, от расползающегося пятна зеленки по содранной кожице, от целительного дуновения из чьих-то губ, сложенных трубочкой.
Запахи адских борщей с натертой чесноком корочкой черного хлеба, шкворчащих на сковороде рыбешек, до хруста, до головокружения, - сглотнешь слюну и переведешь дыхание у двери с перевернутой циферкой - восемнадцать - и вдавленной кнопочкой звонка, - пальцы без труда дотянутся до нее, и это озадачит тебя.
Дверь распахнется сама, в тесную прихожую с вешалкой, с сеткой от комаров на окне, с краем цветной клеенки кухонного стола, с торшером, с этажеркой, с раскрытой книжкой, на том самом месте, с загнутым уголком страницы, - протянув руку за яблоком, ты сядешь у окна, на диван, сбросив обувь, поджав под себя ноги, - это будет месяц август, самый настоящий, с обжигающим язык и губы кукурузным початком, щедро усыпанным солью.
Наслаждаясь внезапной свободой, ты дочитаешь книгу до конца и, улыбаясь, поставишь ее на место, - по потолку пробежит розовая ящерица, мелькнет хвостом и исчезнет в глубокой трещине на стене.
Утро одного дня
"…Помню утро твое, Навасард, серны бег и оленя полет…"
Из армянской средневековой поэзии
Тысячи фарфоровых мордочек распадаются на тысячи вопросительных знаков, - в рубище обернутая, бредет душа, спотыкаясь, торопясь, измеряя шагами перевернутую землю, - чашка кофе, крепкого и сладкого, - вязкой сладостью залеплен рот, не продохнешь, - ты свято веришь в правдоподобие наступающего дня, - так надо, - заржавевший механизм поворотом ключа заводится, - ты веришь в то, что утро, еще одно утро, случившееся в эту среду, которая - о чудо! - действительно среда, и ты, читающий эти строки, возможно, в четверг или пятницу скользнешь рассеянным взглядом по календарю, просто так, чтобы в очередной раз поверить, что ты и день этот, зафиксированный типографской краской на праздничной бумаге, сливаются в единое целое, не подлежащее сомнению, - и яростная чистка зубов над раковиной, и бледный оттиск твоего лика на запотевшем зеркале ванной, и мыльце, ускользающее из рук, - исполнение ряда ритуальных движений, маленькая точка мечется по бетонному склепу в бесконечных лабиринтах желаний, мнимых и истинных, сплетенных в одно самодостаточное тело, за которое хватаешься ты в последней надежде, - это надежнее всего, - эхо собственного голоса кажется недостаточно убедительным, - попробуй поверить, вот сейчас, сию минуту, что сверху, гораздо выше и гораздо ближе, чем ты полагаешь, почтенный седобородый старец задумчиво и рассеянно взирает на все это безобразие, и только подобие отеческой укоризны, а может, и оправданного отеческого гнева, а возможно, и редкого поощрения.
Попробуй поверить, и дышащий в затылок тебе в утреннем автобусе покажется родным, и сведенные мышцы спины гармонично сольются с напирающей грудной клеткой, - навеки родные, мы продолжим путь, и неуместная интимность чужого дыхания уже не оскорбит тебя, - прибитые друг к другу волной, мы застынем в странной отрешенности, до самой конечной станции, и, проталкиваясь к выходу, отчужденно отстранимся, - еще чашку кофе, пожалуйста, - утро только началось, по крайней мере мне так кажется, и это утро среды, вот тут уже никаких сомнений, впрочем, и месяц, и год именно те самые, совершенно неправдоподобное число, состоящее из большого количества нулей, а когда-то их было значительно меньше, и протянутая буханка хлеба была теплой и живой, и по дороге обгрызалась малюсенькая корочка, а под ногами - шуршали листья, - невообразимых цветов, - дни праздников были помечены красным, и с узоров на стекле начинались каникулы и заканчивались в свое время, и до пугающей цифры с нулями было ох как далеко, и липовый чай с малиной еще был тягучим и ошеломительно горячим.
Вкус кофе кажется скорее напоминанием о вкусе, и, разминая хлебец пальцами, раскатывая хлебный мякиш, ты убеждаешься в том, что хлеб ненастоящий, - обилие ингредиентов, подробно перечисленных на этикетке, заставляет поверить в то, что правильное сочетание карбонатов и волокон гораздо реальнее какой-то там буханки, прижатой к груди одним пасмурным утром.
В отчаянье варишь яйцо - одно, - что может быть реальнее, чем скорлупа, прилипающая к кончикам пальцев, и крупинки соли на девственно гладкой поверхности.
В поисках единственно верной ноты ты перевернешь буфет и в смятении окинешь взглядом учиненный тобою беспорядок - посреди хлебных крошек и баночек с засахаренным вареньем ты найдешь рецепт собственного счастья многолетней давности, с капелькой корицы и несчитанным количеством яблок, выложенных на противень в день твоего рождения, пока не подлежащий сомнению и начинающийся одним прохладным сентябрьским утром, в щелочках полуоткрытых глаз, в поисках бесчисленных сюрпризов, на границе сна и рождающейся под одеялом улыбки.
Стрептомицин
Слушая Майлза Дэвиса.
Пока оно спит, я живу, - стоит ему зашевелиться, я начинаю тормозить, пытаясь нащупать границы и дотянуться до того, другого, - в многочисленных зеркалах отражается мое множественное "я", - вглядываясь в лица двойников, я веду диалог с каждым из них, приспосабливаясь к оттенкам, интонациям, разнице взглядов, восприятию. Каждый из них - это я, и не всегда ясно, кто же из них отвечает мне, - впечатываясь в толстое стекло пальцами, замирая на выдохе, ищу со-прикосновения, созвучия, наложения лекал на ускользающие блики, - что осталось от вас вчерашних, ты ли это, плывущая по улице с цветком в зубах, вся предвкушение - медлительная томная орхидея, нега и легкость, андалузская цветочница, отбрасывающая роскошную тень на оплавленный зноем булыжник, - ты ли это, блуждающая в поиске тепла взъерошенная птица, втягивающая ядовитую каплю абсента истонченными ожиданием губами, - или ты, с немым вопросом в опаленных бессонницей глазах, или ты, надменно поводящая плечами, или вон та, с циничной ухмылкой и сорвавшимся междометием, - не вернуть, увы, - я медленно прохожу вдоль окон и стен, касаюсь каждой, но они уплывают от меня - та, танцующая, сводит с ума, дразнит и смеется, - блеск ее глаз и походка мучительно напоминают, - кого же?
Пока оно спит, я живу, - ненасытное, алчное, оно вбирает в себя и редко отдает, оно выталкивает того, другого, уделяя ему фрагменты сна, часы чувственного наслаждения водой, пищей, ухода в сон и медленного пробуждения, - оно пробирается на рассвете, бесцеремонно расталкивая, садится у изголовья, заливаясь соловьем, дроздом, кукушкой, приседая на растопыренных вороньих лапах, выслеживая добычу, - странное существо, с цепкими пальцами, остроглазое, не закрывающее рта ни на миг, - я пытаюсь отделаться от него, но вживленный чип вгрызается, вторгается, подменяя собой драгоценные крупицы бессознательного, - оно обрушивается внезапно, - водопадом чужого красноречия, оно забирается в самые потаенные уголки, унося сокровенное, навсегда, без отдачи, - если распахнуть окно, все уйдет как наваждение, - затухающая на лету сигарета уподобится летящей комете, - утопая в сыром ворохе листьев, она испустит скорбный выдох, - будет просто дождь, просто рассветная блажь, просто сумерки, просто жизнь - такая, неправильная, неловкая, моя, любая, - пока оно спит, я сбегу, я прорвусь туда, где запах, цвет, вкус, ни единой мысли, осторожной, истрепанной, истертой многократным употреблением, захватанной чужими руками, - пока оно спит, мы недосягаемы, ограждены от вторжения, только не зажигай свет, пусть длится сон, пока оно спит, я отрываюсь, я лечу.
Рита Краузе
Маленькая Рита Краузе, цыганисто-смуглая, с дикими глазами под узкой лентой лба, судорожно мяла мою ладонь в своей потной горячей ладошке, - на утреннем сеансе в "Ротонде" было, как всегда, - несколько благодарно кивающих голубоватых старушек, - те в основном занимали первые ряды, - чуть поодаль располагались чувствительные домохозяйки, ну а последний ряд заполнялся лунатиками вроде меня и Риты - случайными прогульщиками, отщепенцами, дезертирами, соскочившими со скучного школьного конвейера, - цепкие Ритины пальчики исследовали мое запястье, сплетались с моими, коварно переползали к ноге, замирали, порхали и кружились в волнующем танце, - осмелев, я дотронулся до ее бедра и застыл в нерешительности, пока шершавая ткань школьного платья не поползла кверху, обнажая прохладную полоску кожи между чулком и плотной резинкой штанишек.
За время сеанса мы успевали изойти сладчайшей истомой, сплетаясь руками, пальцами, ртами, добираясь до таких откровений, по сравнению с которыми сдержанные объятия и поцелуи экранных героев казались до смешного разочаровывающими, - крепко зажмурив веки, я преодолевал не очень сильное сопротивление Ритиной ладони, - последний бастион был взят под голубиное стенание сидящей впереди парочки, - шляпа молодого человека сдвинулась набекрень, а голова женщины сползла куда-то вниз, - что-то во мне пульсировало и взрывалось, - приоткрыв глаза, я увидел удивительной красоты профиль, с подрагивающими губами и античной линией лба, - будто и не Рита вовсе, а незнакомая девушка полулежала рядом с запрокинутой головой и широко раздвинутыми ногами.
Через много лет я не сразу узнаю ее в дурно одетой женщине с нездоровым желтоватым цветом лица, - кивнув, она задержит на мне вопросительный взгляд и поспешит дальше, стуча каблуками, - единственное оставшееся от той, прежней Риты - чуть выступающая нижняя челюсть, немного более тяжеловатая, чем следовало бы, с грубоватым и жадным рисунком губ, а еще зеркально-влажный блеск раскосых глаз исподлобья.
Худая женщина с отчетливо обозначенными скулами и тревожными провалами глаз на гипсовом лице, - она выпускает тонкие колечки дыма и хрипло смеется, - смех выдает отчаянную девчонку, каковой она казалась когда-то, - отчаянную девчонку, привыкшую на обиды отвечать таким вот раскатистым мальчишеским смехом, - мой муж, - шепчет она, - все так внезапно, - мой муж умер, и все эти справки, документы, я ничего в этом не понимаю, - она продолжает смеяться и вдруг разражается сухим лающим кашлем, переходящим в рыдания, - сотрясаясь всем телом, - и я обнимаю ее, - только сострадание, сострадание и стремление покончить со всем этим, - руки ее шарят по моей груди, а хлипкие ребра разъезжаются под ладонями, - подобные ощущения я испытывал в детстве, когда пытался приласкать уличную кошку, - мне хочется бежать, поскорее бежать из душного полумрака, от этой чужой плачущей женщины, но я сжимаю ее хрупкие кисти, бережно разворачиваю ее, объятый внезапным труднообъяснимым желанием, я целую ее прокуренный рот, вдыхаю дым вперемешку со слезами, отчаяньем, страхом, - наутро я уйду не прощаясь, я выбегу на лестницу, жадно хватая воздух, чтобы никогда более не видеть ни этого дома, ни этой улицы.
Правильная композиция
Композиция, говорите вы?
Что-то в этой композиции не так, что-то определенно не так, когда ночь и она сидит за кухонным столом, а по ногам гуляет ветер, даже если лето и кукольный городок на побережье, а в плетеной бутыли плещется местное вино, очень вкусное и терпкое чуть, - от него кружится голова, и это предвкушение, это опасное предвкушение, которое больше, гораздо больше, чем то, что случается после, когда взгляд становится внимательным, слишком внимательным, я бы сказала, чрезмерно трезвым для нее, кутающейся в платок, отчего в воздухе проявляется этот оттенок, - голубовато-малиновый, с сизым налетом, - это такой предрассветный оттенок, в тон закушенным губам, - на полотне проступает некий диссонанс, крохотное пятнышко, - под утро стакан от вина темнеет, а рубиновое кольцо ржавчиной отсвечивает, но россыпь прожаренных зерен уравновешивает композицию, - на полотне проступает полоска жженой умбры, - свежая пачка с надорванной металлической нитью и медленно подступающая к краю коричневая пена, - сорт арабика, - весело потрескивают зерна в ручной мельнице и пахнет горячим хлебом, румяной лепешкой, - вот тут тона теплые, - за окном наливается сонным жаром небо, пахнет примятой травой, барбарисом и чабрецом, - эти местные блюда немножко слишком острые, они пряные слишком, - это уже его партия, - рука ложится на ее плечо, и вот это, пожалуй, основной тон, ровный, спокойный, но острые травки щекочут небо, и бессмысленно прекрасное ранит, - красота этих гор незыблема, вот в чем фокус, - величественный абрис, плавно растекающийся в сумерках, и снующие по берегу бронзоволицые люди, полагающие, что все в этой жизни устроено для них, так замечательно устроено, и эти молчаливые горы, и осыпающиеся под ногами острые камешки, и прохладные валуны, выступающие из воды изумрудными боками, по ним приятно пошлепывать ладонью, как по спине морского льва или дельфина, а потом медленно карабкаться по узкой лесенке без перил, - отдыхать надо уметь, а она не умеет, - быть счастливой каждый день, каждый вечер и каждое утро, - мне все это снится, - растерянно шепчет она, остановившись резко, на крутом вираже, - прильнув щекой к чугунной решетке, - мне все это снится, - и эта дорога к морю, и тесные пыльные улочки, мощенные булыжником, неспешность и жажда, - нет, не пустынная, не иссушающая, а легкая, утоляемая моментально, и этим воздухом, полынным, солоноватым, и дикими травами, и вином, - вино, - она может пить медленно, разгораясь будто дамасская роза, хмелея каждой клеточкой, - по берегу слоняются люди, уверенные в том, что все это для них, у них это называется "курорт", - все оплачено, каждая крупица соли, каждый дюйм песка, - все оплачено, поют они густыми голосами, переворачиваясь на деревянных подмостках, будто по команде, подставляя солнечным лучам каждый сантиметр изнеженной плоти, - они честно поглощают ультрафиолет, а в полдень растекаются по санаторным зонам, погружаясь в плотную нирвану, - сиеста, - смеется она и задергивает шторы, - время праздника приближается, время настоящего праздника, - бессмысленно прекрасное ранит, как внезапная нагота, такая беззащитная, проступающая дрожащим контуром на фоне темной стены.
Прямо у кромки моря прогуливаются упитанные белобокие чайки, - они слетаются к самому закату, толпятся на пирсе, рассекая тишину вздорными криками, - еще миг, и море станет неприветливым, угрюмым, - и тогда ничего иного не останется, только воспоминание о сиюминутном, ускользающем, - о белых островах, о нагретом камне, выступающем из воды, о полоске лунного света на дощатом полу, о деликатном молчании сверчка, о пряном, щекочущем нёбо, пурпурном, похожем на последний закат уходящего лета.
И реки не зальют…
И когда целился в обтянутую желтоватой кожей скулу, и когда всю пустоту и все отчаянье вкладывал в разворот плеча, в согнутые костяшки пальцев, - сплевывая окрашенную алым слюну, шла на него, переступая истончившимися ногами в перекрученных чулках, - ненавижу, смеялась в голос, хрипло, обнажая золотую коронку в правом углу рта, черный провал спереди, - шла на него, несчастная, гордая, все еще мучительно желанная, дышала перегаром и ненавистью.