МНЕ ХОРОШО
"Мне хорошо, я сирота".
Мальчик Мотл (из Шолом-Алейхема)
Мне хорошо, я живу "под крышей". В том смысле, что в моем подъезде живет глава мафии. Деликатный бизнес, девочки, мальчики, дебет, кредит, подведение итогов, квартальные отчеты, - ежедневно, - часам к двум ночи, съезжаются под моим окном, - в ночь первого мордобоя металась по комнате, хрустела тонкими пальцами, искала нюхательную соль, - теперь пообвыкла, слушаю с интересом, киваю, - уже и заснуть не могу, - втянулась, знаете ли, - иногда с удовлетворением отмечаю успехи, огорчаюсь мелким недоработкам, веду записи, - приход, расход. Времена нынче тяжелые, у всех свои сложности.
УЖАСНЫЕ СНЫ
В общем, сны ей снятся ужасные. Один ужаснее другого. Утром она честно старается забыть, но вспоминает, что плохой сон нужно рассказать кому-нибудь до полудня, иначе сбудется. До полудня она приходит в себя, варит кофе, отпивает маленькими глотками, снимает телефонную трубку, выслушивает, кивает, так и не успев сообразить, что же пыталась ей продать милая девушка по ту сторону трубки. Она опять варит кофе и идет к компьютеру. Компьютер включен давно, - вернее, он вообще не выключается. Но тут опять звонит телефон, - чей-то подозрительно бодрый речитатив, который она никак не решается перебить изложением ужасного сна, - а полдень уже надвигается, кофе выпит, и только за окном шуршат два божьих человека. Они шуршат в мусорке на углу довольно оживленно. Судя по репликам, им уже хорошо, а дальше будет еще лучше. У тебя какой размер? - нетвердо вопрошает один, - если надо, растяну до одиннадцати, - отвечает напарник, - она вслушивается, пытаясь сообразить, что же такого он растянет, и ровным счетом ничего не приходит в ее несчастную голову, - сон! - почти вскрикивает она и распахивает дверь комнаты. В коридоре вразброс похрапывают две пожилые таксы. Таксы толстые, и в эту жару они распластываются на полу, раскинув морды, лапы и животы, а она носится между ними с кофейными чашками и телефонной трубкой, время от времени чертыхаясь и вспоминая, что сон, его необходимо кому-то рассказать, но звонит одна славная девушка, и она терпеливо выслушивает душераздирающую историю о мужчине ее жизни и о втором мужчине, который тоже, не исключено, может занять место того, первого, но для этого необходимо потрудиться и выяснить наконец, кто же из них достоин почетного звания, - сон, - вспоминает она, но пристыженно помалкивает, потому что тут решается судьба славной девушки, а она со своим идиотским сном, который не сбудется, ведь правда же?
До полудня прошедшего дня она уже не успеет, но, может, до завтрашнего полудня кто-нибудь убедит ее в том, что плохие сны если и сбываются, то в точности до наоборот.
Полночь. Божьи люди копошатся там, за ее окном, донельзя счастливые, - вообще-то я ношу сорок третий, - это один из них подает реплику, разрешающую гнусные подозрения, - и они продолжают шуршать и щебетать там, внизу, подыскивая пару к найденному утром, по всей видимости, ботинку.
ЗИМНИЙ СЕЗОН
(Из жизни Калинычей)
Под окном моим вновь неприличная суета - Хорь и Калиныч волокут трубы, перебрасываются репликами с управдомшей, вполне ничего себе дамой, издалека пресной, но поразительным образом расцветающей в обществе ядреной мужской субстанции. Калины-чей много. Изъясняются они на мове, но не певуче, а дерзко. Управдомша внакладе не остается, - ей, похоже, доставляет удовольствие водить мужичков на веревочке, - те что-то бормочут, то распаляясь, то затихая, - матриархат торжествует, - матерятся они явно в кулак, потому как у управдомши грудь колесом и голос звонкий.
Отключаем? - весело, с чувством пытают кого-то третьего и важного, - перекрываем! - так же весело выкрикивает управдомша, переступая крепкими ножками.
Я, сообразив, что к чему, самоотверженно бросаюсь к батарее.
Кажется, действительно перекрыли.
БЕЗ КОММЕНТАРИЕВ
Надтреснутый голос за окном - представь, восемьдесят четыре, а кожа гладкая, как у девочки! волосы густые, черные как смоль, зубы свои…
АУТОТРЕНИНГ
Киев - это такой город…
Сюда приезжают реально потусоваться реальные парни и девчонки.
Это вам не какая-нибудь смурная Москва или пасмурный Питер. В Киеве фейерверки круглый год, а старшее поколение отрывается в Гидропарке или в подземке на Театральной. Дамы приглашают кавалеров. Или наоборот. Можно, конечно, махнуть в Одессу-маму. Но что Одесса? какая-то Дерибасовская, прости Господи, туда и обратно десять минут. Ну, море, ну, Аркадия. Катера, белеет парус одинокий.
А реально потусить можно только в Киеве.
Имитация
Ремейк.
Человечеству - с любовью.
Бодрая старушка бодро кропает нежные вирши, резиновые саги, - трудится упорно, по кирпичику воздвигая пыльное сооружение, заселенное призраками, выложенное по углам пожелтевшими реликвиями с запахами резеды и корвалола, переложенное увядшими маргаритками, - она не останавливается ни на миг, - ей страшно остаться наедине со своим телом, душой, прожитой жизнью.
И ты, сидящий в фильтрованной тишине у мерцающего экрана, ничем не лучше, - ты давно и безвозвратно пуст, ты не бываешь счастлив, только покоен или возбужден, - тело твое требует пищи, а душа - подпитки, и ты хватаешься за воспоминания, удачно имитируя восторженный блеск глаз и юношескую влюбленность, настолько искусно, что тот или та, на кого направлена твоя имитация, почти не догадываются об этом, - если только сами не являются прекрасно сохранившимися экспонатами из Музея мадам Тюссо, и только иногда, свернувшись сиротливо в тишине ночи, поджав холодные колени к груди, давясь спазмами, ты зовешь маму или кого-нибудь, маленький мальчик, идущий по темному коридору, такой неуязвимый на снимках, поучающий всех и вся. Либо ты, сошедшая с пьедестала Муза с застывшей улыбкой стареющей примадонны и вечно юным изгибом губ, и ты, пробующий голос, со щенячьего визга срывающийся в остервенелый лай, отвешивающий комплименты, щелкающий каблуками, легко подменяющий патоку обильными нечистотами, и ты, феерический любовник, предлагающий себя всеми возможными способами, именующий себя эльфом, на деле уставший сатир, выстукивающий морзянку, давно и бесперебойно заменяющую плотскую любовь и просто любовь, уже не один десяток лет рыщущий в поиске Единственной, бесплотной эльфессы с плодородным чревом, изощренной фантазией и ярко выраженной склонностью к садомазохизму. И ты, пресыщенная львица, проталкивающая в жадный зев желанную добычу, и ты, нежная девственница, рыдающая над письмами сатира, и вы, юные любовники, обреченные на бесконечное плавание, еще не осознавшие, что слово изреченное есть ложь и всякое воспетое чувство уже не принадлежит поющему, и вы, наблюдающие за чужим псевдосчастьем из псевдоукрытий, обитатели стеклянного зверинца, и наблюдающие за наблюдателями, устало нажимаете на off, возвращаясь из путешествия, - впрочем, ненадолго, - чтобы утром нажать на on, - продолжая бесконечную игру с этим гребаным уставшим человечеством, бесконечную Божественную комедию, разыгрываемую по правилам и без, упоительно-жестокую и влекущую, - изображая танцующих за ширмой марионеток в бумажном театре теней.
Ждите ответа
Какая-то сволочь ответила по моему мобильному вместо меня.
Вместо родного маминого голоса сын услышал чью-то рваную гармошку с характерными интонациями обитателя городских окраин.
Обитатель недвусмысленно намекнул, чтоб ему(!) больше не звонили, - достааали, блин!
В ответ мой темпераментный мучачито пообещал… ну, разобраться с беспределом, скажем так.
И обозвал его всякими нелицеприятными словами. Обитатель в долгу не остался.
Воображаю, как разочарован был незадачливый автобусный виртуоз, он же маршрутный, трамвайный и базарный! Мобильник мой был не нов и не дорог. Самый обычный - примитивное средство связи, без всяких новомодных штучек. Зато с кучей интересных эсэмэсок, полных волшебной недосказанности, а порой и идиотской точности. Море компромата, это если уметь им распорядиться.
Но главное, что вернулась домой живая и не особо угнетенная случившимся. Чем несколько разочаровала одного хорошего друга, который успел все же обзвонить все больницы и морги города. И все отделения милиции.
Ждите, - строго сказали ему, - пока информации не поступало, когда поступит, мы вам сообщим.
Ужасное слово "информация" преследовало меня в сбивчивом сне.
Оно волочилось по липким лужам, по мрачным улицам, замордованное, изнемогая от грязи и всеобщего хамства, шарахаясь от типов со стесанными ликами, от черных кондомообразных головных уборов, от чавкающих сапог, - хваталось за серые стены, стягивало распоротые внутренности с нацарапанными на них именами близких мне людей, таких беззащитных в этой стылой бездне.
Канун последней субботы
А сейчас по просьбе Коли из Джезказгана, - вкрадчивый говорок, прорывающийся в эфир сквозь скрип и вой, - то интимной почти щекоткой в ухе, то утягивающий куда-то в воронкообразную бездну, - из Лондона с любовью, - год - страшно сказать, семьдесят седьмой, - за окнами слепо и темно, - там русская зима и скрип полозьев, а здесь, в тиши кабинета, говорящий ящик, голосом Севы Новгородцева, - легким таким, доверительным говорком, - а сейчас, по просьбе Коли, - бедный Коля, - сдал тебя упивающийся собственным красноречием Сева, - вместе с твоим Джезказганом, - несгибаемым мужам со стесанными ликами идолов острова Пасхи, - судьба Коли неизвестна, - жив ли, - строчит ли мемуары, бедствует ли, педствует (почти по Бродскому) - неведомо, - одно ясно, Коля любил рок, беззаветно и преданно, - отрекся ли он от своей страсти, представ пред сильными мира сего, - в джезказганском своем заповеднике, - мир явился нам именно таковым, изнанкой, грубым швом, попахивающим незалеченной молочницей, и не о Коле речь, хотя, возможно, в свое время мы доберемся до жизнеописания вышеупомянутого, - но вернемся, год семьдесят седьмой, мир развернулся раскоряченным задом, подтертым вчерашней газетой, казенными стенами роддомов, разъеденных стафилококком, - круглосуточным раскачиванием в детских кроватках, - запах манки и киселя, густой, плотный, комкообразный - много крахмала, коровье молоко, - все монументально, неизменно, как и фигуры тех, чьи руки нас принимали, - ну да, простые женщины, добрые няни - честь вам и хвала, - но, чу, не сжимается благодарно мое очерствевшее в скитаниях сердце, - если и вспомню что, то чужое, чаще враждебное, вывернутые кисти рук в кабинете старшей медсестры, запах зеленки, йода, - подчинение чьей-то недоброй, взрослой, безразличной и оттого страшной воле, или вот это, уже не детское, разумеется, - все тот же унылый вид из окна, - оскопленный желтый свет в коридоре, осклизлый предбанничек же, - на жесткой кушетке - чужая девочка, - во всем этом могильном ужасе, - всему чужая, чужого роду и племени, готовится к наиважнейшему в своей бестолковой жизни, если не считать первого мокрого поцелуя, то ли от дождя, то ли от обильного слюноотделения, под грохочущие двери лифта на каком-то там этаже, но мы отвлеклись, - она немного заискивает перед исполином в юбке, - с огромными ручищами, крохотным личиком олигофренши, - в стоячем колпаке, - чем не Босх? - санитаркой ли, исчадием ада, надвигающейся на ее промежность с ржавым лезвием, - всюду мыльная пена, - миазмы смерти и унижения, - преодолев один стыд, обезличенно, как выбритый наголо зэк, отдаешься во власть другого, - чем обезличенней, тем проще, - никто, и зовут никак, - и будешь никем, - уже без стыда почти обозревая свою заголившуюся плоть откуда-то сверху, - сквозь пелену извечной бабьей муки, разрывающей твое детское еще нутро, души нет, она умерла от бесчестья, - распластанная на холодном столе, она готовится к новому воплощению.
Ты помнишь Колю из Джезказгана, - нет, ты помнишь всех этих отважных мальчишек - твоему отцу было куда меньше, чем тебе теперь, - с запретным самиздатом, кухонными посиделками, все эти голоса, пробивающиеся сквозь сатанинский вой глушилок, - из Кельна, Лондона, Вашингтона, Иерусалима, - коль Исраэль, - думалось ли мне? воображалось? - сколько беспросветных рабочих часов, скрашенных влюбленностями, я проведу под звучание этого голоса? Уже лишенный таинственного фона шуршащих песков, очарования ориентализма, нелегальности, - выхолощенный, обезличенный, как и все прочие голоса, - уже на новой исторической моей родине, под новости о новых терактах, об убитых, раненых, - под рекламную жвачку, под радостные вопли теть и дядь, побеждающих в бессмысленных викторинах, под бесплатные советы адвоката Миши Штутмана - кто на проводе? - вас беспокоит заслуженная пенсионерка Бэла Левинзон, - что ви мне рот затыкаете? - смотрите, какая нервная, я тоже нервная, - скажите, - они так и не привезли шкаф? а полочки? - а ваш зять подал на развод, а что раввинат? - нет, - я вам таки скажу, - нет, это я вам скажу, - в тот день, осатанев от беспросветной скуки и слепящих солнечных лучей, я села в попутку, - услышав имя, - Муса, - вздрогнула, - интифада, похищения солдат, убийства, смертницы с воплями "Аллах акбар", щелкая изогнутыми клювами, подобно мифологическим птицам, распахивают зловещие крылья, - под ними обнаруживается перепончатая мерзкая масса - юные смертники, вполне половозрелые шахиды, возносятся к небесам в слепой надежде на продолжение банкета в обществе семидесяти двух девственниц, белотелых, тонкокожих, "напоминающих красное вино в прозрачном бокале", свободных от физических изъянов и обычных женских недомоганий, а также привычки мочиться и опорожнять кишечник, - лицо попутчика было небритым, вусмерть замордованным, по-собачьи добрым, - полчаса мы провели на пустыре за городом, под пение цикад или сверчков, - я старалась не измять юбку, - зажженная сигарета осветила темные подглазья и складки, идущие от крыльев носа, и седой ежик - почти Довлатов или Омар Шариф минус интеллект, ирония, талант, пьянство, цинизм, дендизм, если хотите, хотя, кто знает, с какими мерками подходить к этим - иным - братьям нашим, - перед самым отъездом я встретила его, неузнаваемого, смертельно больного, покрытого пепельным налетом - уже небытия - в приемном покое медицинского центра Davidoff, - опять была летняя пытка, влага, и странная мысль - зачем судьба дарит эти встречи, бессмысленные на первый взгляд, - не думаю, что мы когда-либо еще встретимся на древней этой земле, под пение сверчков ли, цикад ли, - мама, - кричала ли я по-русски - мама, еще, дай, - на иврите - "дай" - оставь, прекрати, - в какой-то момент ничего не понимающий Муса приостановился - вот так мизансцена, голый арабский зад - само недоумение, искривленный лунный серп, - мысли об измятой непоправимо юбке, о следах шершавых поцелуев на шее и плечах, похожих на комариные расчесы, - уже видела себя верхом на осле, покорно сидящей задом наперед, с болтающимися безвольно ногами, под улюлюканье всегда готового к бесплатным развлечениям плебса, ни дать ни взять - готовая иллюстрация к "Белой книге" - иудейка переспала с арабом, - собственно, ничего значительного не произошло, - любопытство и невнятная жажда были удовлетворены сполна, вместо ульпана я брала уроки иврита, живого такого, разговорного, уличного, с самыми важными словами, едкими соками, междометиями, рычанием, кошачьими воплями, рассекающими синеву ранних сумерек, освященных ориентальной луной, - нельзя познать страну и не познать народ, если не с парадного крыльца, то с черного хода хотя бы, - от перса до иудея, - сознаюсь, любовник Муса был так себе, но он был не хуже и не лучше многих, и уж точно не злодей.
Я развелся, мой сын вырос, я болен, - губы его были серыми и безжизненными, они шевелились, а покрытый испариной лоб стал гораздо выше, - седой ежик поредел, и за обыденными словами угадывалось - я болен, мой сын вырос, я одинок, я никому не нужен, моя толстая жена наконец ушла от меня, вместе со своими тряпками и выбритой до синевы сытой промежностью, но вместо вожделенной свободы - больничная койка и мятые пижамные штаны, я болен и не нужен никому, - он помнил мое имя, и многое другое, - он помнил такие подробности, о которых я позабыла давно, - я успела вырасти, повзрослеть, похорошеть, состариться, умереть, опять родиться, - я успела сбросить кожу и нарастить новую, - ты такая же, ты такая же красивая, - бедный Муса, - он врал мне, а может, и нет, - возможно, он видел иным зрением, не похотливым, как тогда, не откровенно мужским, а иным, - с осторожностью он коснулся моей руки, - я помню, как ты кричала - дай, дай, - он засмеялся, и лучи от уголков его глаз расползлись по всему лицу.