Мы можем посидеть в кафе, съездить к морю, - взгляд его был тоскливым, как у бездомного пса, но я прекрасно помнила, каким назойливым мог быть он, тогда, обрывая телефон, появляясь под окнами, пугая соседей и подвергая сомнениям мою и без того хлипкую репутацию, - Муса, - сказала я как можно более мягко, но твердо вместе с тем, тут важно не промахнуться, не переборщить, - еще чуть-чуть, и я со своим идиотским характером начну жалеть его и, проклиная все на свете, поеду к морю и буду выслушивать жалобы, и жаловаться сама, мы будем обнажать свои шрамы и щеголять потерями, а потом он попытается, наверное, в машине, - он будет трогать меня своими серыми руками, а я буду мужественно бороться с отвращением, - Муса, мы не увидимся больше, - скоро я улетаю, - я говорила чистую правду, - дома лежал билет, - куда? - продолжая улыбаться, спросил он, - домой, я улетаю домой, Муса, - повторила я, слабо веря самой себе, - называя домом то пространство, то самое пространство, в котором остался коротковолновой приемник, пропускающий неактуальные теперь голоса, тетки, - запахи хлорки и мастики, потных подмышек в метро, болгарских дезодорантов, - длинные и зияющие пустотой прилавки, застывшие в переходах старушки с натянутыми на изувеченные пальцы колготами, - давно чужие, чуждые, - скрип полозьев, сугробы за окном, гололед, пионерские лагеря, медицинские осмотры, череда сходящих в могилу генсеков, очереди в ОВИР, баулы, книги, поцелуи в подъезде, отдающие холодом, застывающие по пути, - я еду домой, Муса, - в отчаянье повторила я, борясь с желанием обнять его, - не как бывшего мимолетного любовника, а как очень близкого мне человека, которого я вряд ли увижу когда-нибудь, - я стояла у пропасти, заглядывая вниз, и мне было страшно, - я понимаю, - тихо сказал Муса, - ты едешь домой, - в лице его проступила тень усталости и спокойствия, - мне знакомо это выражение, он был похож теперь на изможденного нескончаемым путешествием верблюда, полного достоинства и веры в свои незыблемые пустынные устои, - только стоящий на краю пропасти может понять другого, - каждый из нас произнес целую речь, суть которой было - прощание, - для него - с целым миром, частью которого была я, для меня - с моим вечно-временным домом, наверное, настоящим, - бесшумно отворилась дверь, - когда я обернулась, Мусы уже не было, только жесткий хамсинный ветер и пресловутый песок на зубах, возможно, все это мне только показалось.
* * *
В то лето огромное зеркало трюмо треснуло и скоропостижно разъехалось по швам, грудой осколков усыпав двуспальное ложе - неповоротливый баркас, обреченно курсирующий между островками воспоминаний об утерянном рае. В то лето я запоем читала Миллера, а после забывалась болезненным сном, - напичканная таблетками, вплывала в мир, одержимый демонами, - феллиниевский карнавал, разнузданную встряску тазобедренных суставов. Ближневосточная ламбада закрутила меня, оставив пыльный след, мутный осадок, - наплывающие один на другой фрагменты, сценки из жизни уездного городка с вырезанными из картона комическими персонажами, - с упитанными мачо и костлявыми идальго, с их женами, любовницами, с их бездарным провинциальным блудом, с жуликоватым предупредительным гинекологом по фамилии Векслер, принимающим по средам и пятницам после обеда, оказывающим некоторые услуги местным джульеттам и их матерям, - в то лето я прочла всего Миллера, прекрасного горького старика Миллера. Я прочла его взахлеб, от корки до корки, в промежутках между поисками работы, монотонным перелистыванием русскоязычных газет с переходящими из номера в номер сомнительными предложениями о легком и обильном заработке, о купле и продаже недвижимости, щенков амстафа и чау-чау, о сдаче в аренду пентхаусов и сиротских углов, - я листала газеты и вновь открывала Миллера, - истерзанная сновидениями, я опускала жалюзи и пускалась в бесконечное плавание. Старик Миллер насмешливо грозил пальцем из осколков зазеркального королевства с растрескавшейся мозаикой грязно-белых стен, колченогих тумбочек и смятой постели, а из окна напротив доносился удушливый запах йеменской стряпни.
Многообещающе спрыснув изнуренную землю первым дождем, впрочем весьма условным, приближался Суккот. В европейских широтах царствовала поздняя осень, но здесь лето казалось безразмерным, вечным почти что, внушающим карнавальную какую-то беспечность, незаметность перетекания сезонов, лет, десятилетий, - зима врывалась внезапно, обнажая неуют и временность нашего пребывания здесь, суетность, почти бездомность, - неуместные белые одежды развевались на мослах худого старика в стеганой тюбетейке, - сверкая лиловыми пятками, он проносился по улицам города, изрыгая проклятия на непонятном языке, - ветер рвал крыши и засыпал пылью глаза, - мощные потоки воды уносили в канализационные отверстия смятые листки с номерами телефонов, адресами, паролями, явками, именами.
Соседская старуха спускалась по лестнице, причитая на идиш, расчетливо ощупывая ступней каждую следующую ступеньку, - землетрясение силой в пять баллов вышибло ее из десятилетиями просиженного кресла, - за монументальной спиной в пуховом платке метались обезумевшие жильцы, но старуха все так же медленно опускала ноги, отталкивая напирающих неожиданно острыми локтями.
Земля плавно разъезжалась под ногами, властно сжимала и разжимала могучие кольца мышц, еще раз напоминая об условности происходящего, о зыбкости всего, что окружает нас, о смехотворной серьезности школьных учителей, военных, политических деятелей, законодателей мод, банковских клерков и эскулапов, выписывающих порошки от депрессии и бессонницы.
Жизнь вытекала по капле, а я завороженно наблюдала за сакральным жертвоприношением, изумленно проводя указательным пальцем по внутренней стороне бедра, - кровь была темно-вишневой, вязкой, - возбуждение сменялось вялостью, - опрокинувшись навзничь, я смотрела в потолок, продолжая путешествие в страну старика Генри, - до моего конца оставалась какая-то тысяча дней, - сметая осколки в мусорное ведро, я старалась не смотреть на обесцвеченный квадрат стены и осиротевшие ящички трюмо.
* * *
Мы спасемся поодиночке, - твердила я, распихивая книги по картонным ящикам. Ящиков набралось приличное количество, - я подбирала их неподалеку от овощной лавки, - переезжаете? - приветливо подмигнул Давид - маленький, суетливо-хозяйственный, в вязаной кипе, - в ответ я очертила неопределенный жест в воздухе и потащила добычу к подъезду, - коробок собралось немало, но книг было еще больше - хороших, замечательных книг, купленных с любовью, как правило на последние деньги, - каждой новой книгой я заболевала, пока она не становилась окончательно и бесповоротно моей, - с вожделением собственницы я оглаживала новенький корешок, обещая себе никогда не остыть к новой пассии, но время неумолимо перелистывало страницы, охлаждая мой пыл, - к концу дня книга становилась на полку, в один ряд с такими, как она, бывшими самыми-самыми.
Нам нужно спасаться поодиночке, - твердила я, заказывая визы, билеты, - возможно, именно в эти дни мы были по-настоящему счастливы, - глупо улыбаясь, заговорщицки переглядывались, уверяя друг друга в правильности принятого решения, - казалось, осталось только подсчитать, распределить, нажимая на заветные рычажки и педали, - и тогда судьба, поскрипывая суставами и натужно кряхтя, развернется не худшей из своих сторон.
Ближневосточный экспресс мчался на полной скорости, сталкивая зазевавшихся под трагические аккорды провинциального танго, - выставленные на подоконнике соседского окна динамики дребезжали от бодрых хасидских песнопений, - близился шабат, и в лавке Давида не было отбоя от наплыва покупателей, - помахивая пыльными юбками, добродетельные матроны толкали вперед перегруженные тележки со снедью, а голубоглазый хирург-ортодокс лихо опрокидывал стопку финской прямо у прилавка, - глаз его задорно блестел чем-то совсем неортодоксальным, - у хирурга-ортодокса были балтийские корни, и он, смешно коверкая слова, напевал песенки моей бабушки, мешая идиш с польско-литовско-белорусским.
Шабат шалом, - улыбнулся Давид, оторвав напряженный взгляд от дневной выручки в кармашке кассы, - лехаим! - ответил голубоглазый хирург и подмигнул мне как единомышленнице, - возможно, дома его ожидали накрытый стол и бокал сладкого вина в кругу семьи, но что может быть слаще маленькой стопки, выпитой под занавес, в канун красавицы-субботы.
* * *
Это была такая хитрость. Маленькая хитрость, маниакальное упрямство последних романтиков, - попытка соскочить с подножки летящего состава либо отцепить вагон и очутиться в чарующей неизвестности, с глумливым хохотом наблюдая за исчезающей точкой - за всей этой каруселью, унылым чередованием праздников и будней, за мельканием постылого пейзажа в мутных окошках.
Несмотря на тяжелый ноябрьский хамсин, в опустевшей квартире было зябко и неуютно. Нервно посмеиваясь, я опускала пакеты в контейнер с мусором, - спали мы под тонким одеялом, - обнявшись крепко, проваливались в тяжелый сон, - двое измученных, уже не вполне молодых людей, так и не остепенившихся, подзадержавшихся в обманчиво затянувшейся молодости, - выдернутый из гнезда телефонный шнур на несколько часов отсоединил нас от внешнего мира, - от участия общих знакомых, друзей, от неутомимых кредиторов, от страховых агентов и продавцов самого ходового товара - человеческих иллюзий, уверенности в завтрашнем дне, - на первых порах идиотский приступ вежливости вынуждал выслушивать пять минут оглушительной трескотни и даже растерянно отвечать на поставленные вопросы.
Книжные полки укоризненно зияли пустыми глазницами, а этажом ниже начинался обычный шабатный скандал между пьяненькой репатрианткой из Бердичева и ее половозрелой дочерью, этакой спелой крупитчатой дамой с брюликами в пунцовых ушках, - в автобусе дама доверчиво вжималась в меня огнеупорным бюстом и шепелявым языком неразвитой девочки, неожиданно трогательным, делилась бесконечными откровениями об "этих сволочах", мужчинах, местных альфонсах и дон хуанах.
К ближайшей от нас сефардской синагоге уже подтягивались прихожане - в парадных одеждах, с просветленными лицами, - два полноводных ручейка, почти не соприкасаясь, стекали параллельно друг другу, - оливковокожие, щеголяя беглым галльским акцентом, - выходцы из Алжира, Марокко и Туниса, и рыжебородые йеки и англосаксы, погруженные в бесконечные богословские прения, позабывшие в этот благословенный день и час о бренном и сиюминутном.
Я тоже любила этот день и этот час, - слоняясь по пустырю, вела бесконечные диалоги, вопрошая в густую синеву не без должного пиетета, - скажите, рабби, - либо просто молчала, вслушиваясь в монотонный гул голосов, - что-то, несомненно, происходило в это мистическое время суток, - во всяком случае, дорога к Нему от нашего пустыря была наикратчайшей, - стоило протянуть руку и коснуться первой звезды, взошедшей так пунктуально по иерусалимскому времени, - ни секундой позже и ни секундой раньше.
* * *
Он улетал первым, под утро, и мне предстояло сутки провести в осиротевшем помещении, перекликаясь с эхом, по кирпичику разбирая бумажный очаг, будто в безумном калейдоскопе прокручивая фрагменты последнего путешествия, - пожирательница туалетной бумаги, методично отматывающая рулон за рулоном, поглядывающая на столбенеющих пассажиров с кокетливым превосходством, - парочка столичных геев, выгуливающие игуану по имени Маша, - пожилая проститутка, говорящая по-испански, - Мадрид, Мадрид, - я из Мадрида, - женщина прикладывала щепотку из сложенных пальцев к груди и жалко улыбалась, обнажая клавиши длинных зубов, - но все было вранье - не было никакого Мадрида, а только южный Тель-Авив, соленый, пестро-базарный, иссеченный велосипедами, острыми каблучками, отполированный фланирующими по набережной пикейными жилетами, - впадающий в пыльную кому на время сиесты, - удушливолипкий по утрам, сверкающий огнями глубокой ночью, грохочущий дискотеками, пульсирующий сиренами "скорой помощи", завывающими денно и нощно, - город-призрак, город-искуситель, город-соблазн.
Он улетал первым, - ничего, - бормотала я, пытаясь усмирить дрожь в коленях, - проводив отъезжающее такси, я поднялась в дом и рухнула без сил. Была ночь, было утро, день последний. Сутки, чтоб улететь. - Сутки, чтобы остаться.
Нам нужно спасаться поодиночке, - неуверенно прошептала я, спускаясь по трапу в промозглую темноту ноября.
Рыжая такса, коренная израильтянка, рожденная ба-арец, яростно рвала когтями дверцу клетки, не подозревая, что "молоко и мед" остались позади, за тысячи километров отсюда.
Примечания
1
Хамсин - горячий воздух пустыни, "ломается" обычно к вечеру (иврит).
2
Тахана мерказит - центральная автобусная станция (иврит).
3
Музыка мизрахи - восточная музыка (иврит).
4
Ваадбайт - управдом (иврит).
5
Маколет - гастроном (иврит).
6
Омманут - искусство (иврит).
7
Моцей шабат - на исходе субботы (иврит).
8
Мимуна - последний день Песаха (иврит).
9
Хамуда - славная, милая (иврит).
10
Ат хамуда - ты славная (иврит).
11
Матнас - клуб (иврит).
12
Шхуна - район (иврит).
13
Кос кафе - чашка кофе (иврит).
14
Мора - учительница (иврит).
15
Има - мать (иврит).
16
Аба шели ая цадик - мой отец был святой (иврит).
17
Насих - принц (иврит).
18
Мейделе - девочка (идиш).
19
Семя мамея - продолговатое семя, как у персика, черного цвета.
20
Гуихес - в афрокубинских верованиях - духи, живущие в реках, водяные.
21
Ириме - название религиозного персонажа Дьяблито.
22
Дам - кровь (иврит).
23
Барух ата адонай элогейну, мелех гаолам, ашер кидшану бемицвотав вецивану аль гатвила - благословение, которая произносит женщина перед омовением (иврит).
24
Нецах - вечность (иврит).
25
Suerte - судьба, удача (исп.).
26
Таймани - житель Израиля, выходец из Йемена (иврит).
27
Строки из Песни Песней, 8:6–7.
28
Мисрад-а-пним - МВД Израиля.
29
Ватик, ватика - старожил (иврит).
30
Амидаровские бараки - дешевое государственное жилье в Израиле.
31
Медабер русит? - говорит по-русски? (иврит).
32
Хавер - друг (иврит).
33
Коль Исраэль - голос Израиля (иврит).
34
Ба-арец - в стране (иврит).