* * *
Всю ночь я металась и вскрикивала. Мне снились летающие красные коровы с бубенчиками, и рыжебородые старцы, отчаянно жестикулирующие и воздевающие худые руки к небесам, и высокие костры, и пыльный горячий ветер пустыни, а еще толстые голые женщины, похожие на гигантских черепах, распростертые на песке, плачущие низкими голосами, - мне отчаянно хотелось помочь им, но я не знала как, и от этого пробуждение мое было тревожным и горьким.
Бабочка
Ритка сумасшедше красива. Гибкое смуглое тело, нижняя губа, пухлая и будто слегка вывернутая, закушена. В уголках рта, этих двух крошечных запятых, подернутых едва заметным пушком, подрагивающих в приступе смеха или сдерживаемого гнева, вся жаркая южная прелесть, южная и юная. Хочется провести по ним пальцем и ощутить их сухой жар, а еще хочется положить ладони на узкие предплечья и задохнуться от щекотки, смущения и чего-то невнятного, настоянного на пряном аромате темнеющих подмышек и коричной сладости ее дыхания.
О… Рита…", настойчиво иду по твоему следу - он почти тонет в жуткой смеси хлорки и мастики, он ведет меня на второй этаж, раздвигает скучные школьные стены, впитавшие многолетний ужас невыученных уроков и несправедливых обид, он смягчает дребезжащий металл в голосе завуча Антонины Васильевны, громадной краснолицей бабы с повадками укротительницы диких тигров, - вот-вот она взмахнет воображаемым хлыстом, распространяя вокруг себя запах прокисшей сдобы.
Хитренький Риткин след приводит меня на второй этаж, издалека я наблюдаю движения острых локотков, - там, в подсобке пионервожатых, Ритка окружена гогочущими старшеклассниками, - гортанный смешок вылетает из хрустального горлышка. Его не перепутать ни с чем, его я услышу с другого конца коридора. И замру, томясь по чему-то неведомому, обжигающеопасному, запретному, ускользающему.
Свободу Луису Корвалану! - над детскими головами вздымаются кулачки, голос Виктора Хары несется из потрескивающих динамиков, переборы гитары рождают ощущение тревоги и радости, - над трибуной вздувается и рвется громадный плакат.
Вчера мы с Риткой выписывали гигантские яркие буквы в притихшей учительской, полулежа на полу, - испанские буквы сливались в магическую формулу, - как прекрасно было выражение серьезности и вдохновения на Риткином лице. Полураскрытые губы шепчут - pueblo unido, - в вороте школьного платья смуглая шея. Сверкающая капелька в крошечном ушке, вкус мятных карамелек.
Ритка на трибуне, ее окружают те же гогочущие юнцы, только сегодня их лица серьезны, ветер треплет подстриженные a la Пол Маккартни челки и галстуки. Издалека вижу ее бедра, едва прикрытые смешной юбчонкой, - Ритка еще не знает слова "депиляция" (как, впрочем, и я), созерцание покрывающего смуглую кожу пушка повергает в смущение, и я совсем не знаю, как с этим быть.
По вечерам буду воображать, что я - это Ритка, а Ритка - это я. Шариковая ручка в сотый раз замрет над раскрытой тетрадкой, от невероятных мордочек и символов зарябит в глазах. Торопливо подбегу к зеркалу в поисках желанного сходства, хотя бы в разрезе карих глаз или в улыбке, обнажающей неправильный прикус, - жесткие пряди накручиваются на палец, - нет, никогда не стать мне Риткой, - челка падает на глаза, а в углу коллекция рогаток. Привычная одежка - брезентовые шорты, я почти срослась с ними, и оттого так нелепо сидит на мне форма.
Там, в полумраке учительской, за запертой на швабру дверью, мы стоим друг перед дружкой, две смешные девчонки, темноволосые и темноглазые. Хочешь, покажу? - киваю головой. Риткины пальчики перебирают застежки платья, - я слепну от вида крохотных грудей, похожих на лисьи мордочки, вытянутые кверху. Под левой - фиолетовая бабочка, нарисованная Риткиной рукой.
Я восхищенно вздыхаю.
Хочешь такую? - Риткино дыхание щекочет лоб, платье на мне расстегнуто и приспущено. Мне смешно, движения Риткиных рук уверенны - вот-вот на моей коже распахнет прозрачные крылышки готовая взлететь бабочка.
Тысячи рук вздымаются в едином порыве.
…pueblo unido…
Во все глаза смотрю на нее. Хотя понимаю, что меня она видеть не может. И если улыбается, то не мне одной.
И все же, все же, я машу ей рукой, и мне кажется, она замечает это. Ведь между нами - тайна. Маленькая, криво нарисованная бабочка, родившаяся в полумраке учительской и каждую минуту готовая упорхнуть в небо.
Мое армянское лето
"…Ибо до Евы была Лилит".
Мидраш V века. Б’решит Рабба
"Царь, царевич, король, королевич".
Детская считалка
А ведь я не хотела быть взрослой. С возрастающим ужасом провожала глазами половозрелых старшеклассниц, которые уже не годились для прыжков через резинку, для прочих игр, - нет, они, конечно, годились, для определенного рода игр, но…
В общем, ничего приятного грядущее взросление не сулило. Как-то я это подозревала. Всеми фибрами чуяла, чем все закончится. А вашей девочке пора бы носить лифчик (это партия участливой соседки), - да, я, конечно же, обзавелась им, уже после первой поездки в Ереван, где внезапно и сокрушительно расцвела под огнедышащими взорами армянских мужчин, - о, именно там я ощутила себя уместной, со всеми своими чрезмерностями, плавностями, выпуклостями, - куда-то исчезла угловатость и бледность, - в тот год мы совпали - terra Armenia, абрикосовый август, мощный ток крови, ереванские улочки, прохладные дворы, платаны, ветер, несущий не облегчение, но сонный жар, пыль, удушье.
Толстенький неповоротливый Арамаис взмахивал рукой - видишь? - вон там уже видна Турция, - да, - зачарованно вглядывалась я в очертания турецких берегов, - там была Турция, но была она и здесь, - из близлежащего духана доносились волнообразные томительные звуки, они накрывали с головой, - можно было покачиваться на волнах, воображая себя сиреной, наядой, наложницей, одалиской, - Восток струился, стекал вдоль позвоночника медленным тягучим мугамом, он обволакивал и усыплял.
Мне было четырнадцать, почти пятнадцать, и у меня было богатое воображение. Армянская девушка должна быть скромной. Она должна оставлять мужские взгляды без внимания, как и подобает восточной красавице, она должна проплывать в мареве, подобная миражу. Она должна таить, манить, гипнотизировать, - опустив ресницы, я медленно проплывала под звуки зурны, постигая сложнейшее из искусств - отвечать, не отвечая, - обещать, не указывая сроков и дат.
Разъятые половинки абрикоса, сахарный сок на губах - тайна, которую носишь в себе. Нежная тяжесть, сладкое бремя. В деревянной пристройке за домом я долго не решалась воспользоваться душем, подозревая, и не без оснований, что кто-то непременно воспользуется возможностью разгадать мою тайну. Скорчившись, почти вжимаясь в нагретую, выкрашенную белой краской стену, я кое-как завершила обряд омовения и торопливо натянула на влажное тело одежды и, освеженная, вышла к ужину. Так и есть, - отправляя в рот пучок тархуна, плотненький веселый Арамаис поглядывал на меня с лукавой усмешкой.
Мою армянскую любовь звали Лилит. Где ты сейчас, Лилит? Вышла замуж, вырастила детей? Была счастлива, была влюблена, - была беременна, носила дитя, обнимала мужчину?
Мужчины боялись подходить к тебе. Конечно, вокруг было полно красавиц. Разных, на любой самый взыскательный вкус, а такой, как ты, больше не было. Что заставляет по-особому держать спину, улыбаться, дышать, излучать" Наверное, кровь. Любой эпитет, превозносящий девичьи прелести, кажется банальным, недостойным тебя, девятнадцатилетней.
Эрос. Только ли? Если да, то утонченный, полный недосказанности, невозможности. Если да, то еще и полудетский восторг, это постепенное узнавание, открытие, замирание - это ты? а это я. И стихи, стихи ночь напролет - то ли под деревом на скамейке, то ли обнявшись в кровати, да нет, не обнявшись, - не разнимая рук, не отводя глаз.
А я сразу узнала тебя, воробышек, - армянский воробышек, - от горного воздуха хочется петь, и много говорить, и рисовать - наклон головы, поворот шеи, эту мягкую линию, - эту древность, эту античность, эту святость, эту дьявольскую бездну - глаз, век, губ, скул.
Воробышек - это я. Ниже на полторы головы. Немой армянский воробышек, не знающий главных армянских слов. Ты знаешь, как по-армянски - я люблю тебя? - глаза ее мерцают во тьме, то лукаво, то печально.
Мин, ерку, ерек, - армянский букварь был не похож на русский. Там не было мам, которые, о ужас, с утра до вечера мыли рамы, зато там жил веселый носатый мальчик Оник, который очень любил маму, папу, дедушку и бабушку, а больше всего, что бы вы думали, что больше всего любил мальчик Оник? Правильно, учиться. Еще и еще раз вчитывалась я в эту глубочайшую сентенцию, пока Оник и его многочисленная любвеобильная родня не начинали троиться перед моим мысленным взором.
Распахнутое в киевский двор окно сулило массу соблазнов. Ну, во-первых, Таньку с третьего этажа, которая уже час дожидалась моего появления, разложив пупсов, ванночки, одежки, всяческую кукольную утварь и так называемые аксессуары на подстилке за палисадником. Во-вторых, сумасшедшего Люсика, на голове которого сидит невидимая ворона. Обхватив голову руками, несется Люсик по двору, сбивая с ног неторопливых старушек в цветастых платках. Люсик - это страшно, непонятно, но еще и интересно. Ведь не у всякого на голове обитает невидимая ворона.
Летними вечерами мы прятались в прохладном помещении игротеки, расположенной в полуподвале, в первом подъезде.
Игротека была интересным местом. Иногда там собирались взрослые, и тогда отменялись шахматные и прочие кружки. О событии извещали за несколько дней. Мол, так-то и так-то, в подвальном помещении дома номер такой-то состоится товарищеский суд над товарищем таким-то (после имени-фамилии располагалась злостная карикатура на жалкого человечка с носом, напоминающим кактус, утыканный иголочками).
Либо приглашались все желающие обсудить непристойное поведение, допустим, Марии Ивановны из шестой квартиры.
Желающие всегда находились. Чаще взрослые как-то уж слишком увлекались обсуждением несчастной Марии и не успевали заметить несколько детских голов за стульями, среди которых, конечно же, угадывалась и моя. В помещении было душно, но мы этого не замечали. Большей части произносимых слов мы не понимали, зато были вознаграждены сполна зрелищем рыдающей Марии или ее вислоносого мужа, пронзительным визгом какой-то тетки с шиньоном на голове, шуршащими старушками, заранее осуждающими все и вся узкими, будто подштопанными ртами, - а ну, брысь, - вскидывались они, и мы, опрокидывая стулья, неслись к двери, вылетали, раскинув руки, из подъезда, и неслись наперегонки, переполненные услышанным, увиденным.
Перед сном я разыгрывала целый спектакль, четко исполняя партию осужденной, опозоренной женщины, разгневанной толпы, - с увлечением вырезала из картона двенадцать фигурок присяжных заседателей, - подлец, негодяй, - пищала и басила я, усердно передвигая бумажные силуэты.
Папа колотил по клавишам пишущей машинки, - наверное, все мое детство прошло под эти звуки - вопли соседской Таньки и звук сдвигаемой каретки, - вначале была машинка с русским шрифтом, потом - с латинским, - вторая была просто обворожительна, черная, изящная, - она была воплощением изысканной добротной европейскости, особенно по сравнению с первой, русскоязычной, простенькой, но тоже симпатичной, - самым желанным казался чемоданчик от нее. Когда-нибудь, - мечтала я, - когда-нибудь машинка сломается, и чемоданчик будет мой, - момент исчезновения старой машинки не запечатлелся в моей памяти, - помню, как на ее месте появилась новая, большая, сверкающая, а старая исчезла с чемоданчиком вместе бесследно.
Я была честная девочка-врунья, фантазерка, истовая выдумщица, индейская дочь, похищенная безжалостными грабителями, я носилась по воображаемым прериям, помахивая… - чем там помахивают настоящие индейцы? - собственно, не важно, - в моем арсенале были лук, и стрелы, и ружье, винчестер, а еще прелестный пистолетик - черный, гладко-вороненый, - он правильно укладывался в ладони, и дуло проглядывало между указательным и большим, - револьвер, маузер, - я была бесстрашная девушка-эсерка и милый сердцу маузер прятала в пыльных юбках либо за поясом. Я всегда спешила на какие-нибудь воображаемые баррикады, а три адъютанта стояли навытяжку у подъезда. Три личных и очень преданных.
Я была Жанна д'Арк, жаждущая справедливости, безжалостно карающая и стремительная, я была Олений Глаз и Соколиное Перо, я была маленький лорд Фаунтлерой и умирающий от голода Оливер Твист, я была Гаврош и Жан Вальжан, Козетта и Констанция, это я стреляла в министра, президента, царя, это со мною не могли совладать вооруженные до зубов вояки и полицейские, - я была честный преступник, мужественный отступник, я путала следы и мешала карты, я была заговор и возмездие, я была всадник и жеребец, я была знамя революции и ее невинная жертва, я скрывалась в засаде и сжигала мосты.
Это я изобрела порох, чуть не отправив на тот свет ни в чем не повинных жителей пятиэтажки, упирающейся торцом в театр военных действий.
Мой адъютант предал меня. Зажав между скамьей и облупленной стеной грязного василькового цвета, он поведал о тайнах деторождения. Сжимая мои плечи и выдыхая в лицо ужасное - напрасно смыкала я глаза и зажимала уши, и обращалась в соляной столп, и просила пощады. В голосе его звенели победные нотки, превосходство силы. В тот день мы поймали двух синекрылых стрекоз и одного майского жука, наши колени были сбиты и локти исцарапаны, - патроны закончились, - могильным голосом произнесла я, - о, как же я презирала его, предавшего меня, о, как же я презирала и как была унижена, - медленно, будто в кино, вынимала я крашеные перья из всклокоченной головы, и подвывала без слез, со сжатыми губами, - меня больше не звали Индеец Джо, я была девчонкой в брезентовых шортах, я была просто девочкой-вруньей, смешной балаболкой, - я была развенчана, деморализована, убита. Униженный король Матиуш, оставшийся один на один с безжалостным миром, я медленно поднималась по ступенькам, волоча за собой обрывки красной мантии, грохоча маузером, растирая разбитое колено.
Мин, ерку, ерек, - царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, - кто ты будешь такой? В то далекое лето я не задавалась этим вопросом. У меня было армянское имя, веселая еврейская бабушка Роза, которая шлепала по рукам и рассказывала забавные истории про погром и эвакуацию, армянская бабушка Тамара, которой тоже, несомненно, было что рассказать, а еще грозная старуха Ивановна с первого этажа. Через какой-нибудь месяц я сломаю руку и впервые переступлю порог школы, и вот тут-то узнаю о себе все. Всю мою ужасную подноготную про маму, папу, дедушку и бабушку.
Мин, ерку, ерек, - армянский букварь останется раскрытым на злополучной странице, а история о правильном мальчике Онике войдет в золотой фонд прописных глупостей.
* * *
Лето, похожее на сон. Самолет, набирающий высоту. А там - Москва, сутолока, жара, дожди.
Мои внезапные слезы в толчее метро, вызванные то ли удушьем, то ли внезапным осознанием того, что впереди осень.
Приглашение к воскресной мессе
Займемся стряпней и гаданьем, даже если разносчик газет на улицах старой Гаваны объявит о беспорядках в бухте Кочинос и воскрешении Че и грянет Карибский кризис. Даже если походка гуахиры отвлечет от занятий сечением бедер и сочленением мышц, сочетающих негу и плавность с броском, а искушенность с наивностью. Пусть Альмодовар снимет новую ленту, в которой стареющий мим и юный повеса везут в Сьерра-Маэстро актрису с истертым в любовном усердии ртом, а застенчивый транссексуал мечтает родиться в ином воплощенье, и племя Кортеса, как семя мамея, вновь вонзится в терпкую плоть агуакате.
Перец, томаты и сальсу смешаем в большом казане, предназначенном для подкрепления плоти после любовных утех на продавленном ложе, - щепотку помета несушки с глазом фисташковым, клювом алмазным, - даже если из крупных соцветий фиолетово-желтой окраски, - нет, не дешевый иранский, а кашмирский шафран, завезенный купцом марокканским через третью страну, - не проклюнутся в срок тычинки и рыльца. Точно таких я достану в лавке Пепе Вальдеса, еще пенганский мускатный орех, и там же унаби от лихорадки и стресса.
Пусть Луна сопутствует нам во всех ее фазах, а удивительный фрукт, похожий на орган любви, наполненный соком, впрочем, не ограничены сроком желанья его, - перезрелый, он пачкает руки пыльцой и янтарною смазкой.
Итак, все готово, луна, и гуихес, ириме, похожий на сатану, и лапка кошачья на шелковой нити, а еще румынский оркестр, вразнобой поджигающий старый кабак на окраине города, и седовласый мэтр, сующий в драный кафтан пиастры и песо, не эллин, но иудей, - по струнам ударит смычком, - и начнется месса.
Гуантанамера
"Прошлое - чужая страна. Там все было иначе".
Хартли
Город был наводнен голодными ордами кубинцев, разбавленными сотней-другой низкорослых и деликатных перуанцев, задиристых никарагуанцев, приверженцев легендарного генерала Аугусто Сесара Сандино, - благополучных на общем фоне костариканцев и вкрадчивых боливийцев. Раздаривая улыбки, эту сиюминутную готовность к празднику, освещая гранитные проспекты белками глаз, розовыми деснами, - казалось, в ритме меренге и сальсы, кумбии и румбы срываются с места забитые до отказа автобусы, а приторно-сладкое пойло в липких стаканах превращается в благородный напиток, напоминающий густой нефтяной мазок в крошечном наперстке, - Yo soy un hombre sincero, - в то лето, едва оправившись от варварского аборта, я стала истинной женщиной, - несостоявшееся материнство прошлось плавным резцом по бедрам и груди, - я ощущала себя ненасытной амфорой, блистающей отполированными округлостями, - блеск глаз не удавалось замаскировать даже темными стеклами очков, - сменив соленую от слез наволочку на флаг кубинской революции и портрет Че Гевары на стене, покачивая бедрами, я неслась навстречу ошеломительному лету, - срывая на ходу запретные флажки, я торопилась жить, заглатывая на ходу Маркеса и выстраивая собственную модель поведения "по Кортасару", упиваясь Рубеном Дарио, заучивая наизусть Далию Мендоса, я успевала поднять голову от порхающих страниц и проделать несколько па в истинно карибском духе, я успевала очаровываться, - навсегда, Господи, навеки! - а разве один упоительный летний день, нестерпимо-жаркий в полдень и ветрено-греховный ближе к ночи, не может приравниваться к вечности?