В свингующие ритмы, в острые синкопы укладывалось предвкушение чего-то судьбоносного. Маленький легковоспламеняющийся кубинец Хорхе, рассыпаясь фейерверками и взрываясь петардами, был забыт довольно скоро. Там не было необходимых компонентов драмы - только мое жадное приятие иного мира и его не менее жадное стремление иметь свою женщину, свою руссу, которая, - о дьос, ну совсем не похожа на этих руссо, - клацанье совершенных белых зубов и редкая поросль на впалой груди, а еще жалобнодетские рассказы о любимой мамите, там, на далеком острове Свободы.
Юная мулатка с редким именем Таня-Ласара поделилась секретом - в сумочке ее, между конспектами по научному коммунизму и экономической истории, крошечные кружевные трусики - запасные - зачем? - растерянно спросила я, - белье должно быть свежим, - зачем? - на всякий случай! - и это - узкий флакон с пахучей маслянистой жидкостью. Несколько капель Таня втирала в ладони, - хочешь? попробуй - все будут твои! - в походке ее было столько достоинства, легкого, пряного, животного магнетизма, и ничего вульгарного, - я влюбилась вмиг и безоговорочно, впрочем, кто не был влюблен в Таню-Ласару в злополучном 1986 году?
Минут пять я любовалась худосочным пылким юношей с фотографии. Вздохнув, Таня отправила пылкоглазого обратно в сумочку, - жених, - прошептала она, и глаза ее чуть увлажнились, - он хранит мне верность, - а ты? - всполошилась я, - а что я? я - женщина, - меня любят многие, - а ты? - а я - только его. Таня еще раз вынула снимок и наградила его (в смысле жениха с карточки) долгим влажным поцелуем.
Чужой материк стучался в мое сердце, врезаясь рифами островов, взрываясь вулканической лавой. Я просыпалась в чьих-то жарких объятиях, а в подземке сонно повторяла испанские глаголы, мешая толерантную испанскую грамматику с вульгарным кубинским сленгом. Слова были не приличными, далеко - не, но как вкусно они звучали.
Свою "роковую любовь" я встретила вопреки всяким "не", - с необъяснимым упорством отказываясь от свидания в первый раз, испугавшись почти тропического ливня во второй, и в третий, перескакивая бесконечные ступеньки эскалатора, носом к носу я столкнулась с ним, смущенно пытаясь "не узнать", но не тут-то было, - в его братских объятиях растаяли мои смешные попытки юлить и оправдываться.
Весь день и остаток вечера мы провели вместе, праздно шатаясь по многолюдным летним улицам, по всей видимости напоминая окружающим городских сумасшедших.
Маркес? - вопрошал он, - Борхес, - взволнованно отвечала я, - Хулио, - сощуривал он дымчато-карий глаз, - Кортасар, - возбужденно выкрикивала я, - Фуэнтес, - рука его ложилась на мои плечи, - Неруда - таяла я, - Касарес, - его губы приближались к моим, - Карпен…тье…р, - едва успевала прошептать я.
Воркование продолжалось на следующий день с тем же энтузиазмом. Бум латиноамериканской прозы сослужил добрую службу влюбленным в нее бродягам, - покончив с перечислением, мы приступили к более серьезным формам.
"Любовь во время холеры" была прочитана на языке оригинала, - бестолково курлычущие вокруг скамеек голуби с тревогой всматривались в пылающие вдохновением лица, наверняка их смущали звуки чужой речи, однако к концу месяца они уже вили премилые гнездышки на наших курчавых головах и, клянусь всеми святыми, в их курлыканье слышалось характерное раскатистое "р".
Более всего на свете мне хотелось танцевать, - жарко, жарко, - от кубинской до арабской дискотеки было метров сто, я успевала, - Que Calor! - огромный негр, раскручивая свободной рукой крошечную мулатку, сдирал с себя цветастую рубаху, от его блестящего шоколадного тела исходил густой аромат. Мне было уютно и легко в этой разношерстной толпе. Ради минуты яркого, ничем не омрачаемого праздника я готова была отказаться от всего прочего мира, который оставался там, в скучной блочно-панельной плоскости, и цвета имел блеклые, веселье натужное, без аромата гвоздики и ванили, без поступательно-вкрадчивого, с хрипотцой "Гуантанамера" и ярко-зубой улыбки Фиделя с плаката, купленного в подземном переходе у продрогшего кубинца в вязаной буденовке.
Закон кармы
"Я сплю, а сердце мое бодрствует; вот, голос моего возлюбленного, который стучится: "отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои - ночною влагою". "Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? что я изнемогаю от любви".
Песнь Песней
Карма - это такая дрянь, она находит тебя по месту прописки и вгрызается зубами.
Вы думаете, я уехала из каких-то особенных побуждений, из какого-то особенного чувства патриотизма, - дудки, - я уехала, чтобы эта чертова карма не настигла меня.
Недавно я видела сон. В нем смеялись вороны, совершенно членораздельно они произносили какие-то слова, как дети, которые учатся говорить, а рядом стоял мой бывший, точнее, мой первый.
Тот самый парень, с которым было демоническое что-то, независимо от метеоусловий, невзирая на мороз, слякоть и прочие неудобства, - это могло происходить в жару, в холод, в лесу, на берегу реки, на тринадцатом этаже многоэтажного дома.
Была такая уютная бубличная в центре, - там продавали горячие хрустящие бублики и горячее же молоко, - можно было пережить холода, а потом вновь бегать по улицам и забираться в подъезды, просторные пустынные подъезды с широкими подоконниками.
Он был на Маккартни похож, и челка, и бледность, - как он умудрился оказаться в моем сне, причем вначале это был вовсе не он, а другой, с которым у меня совсем иного рода отношения, такая скорее нежность, грустная, детская, терпкая нежность, это когда одиночество, весна, запахи всякие плавают в воздухе, а у тебя что-то где-то тянется, будто по инерции, но на самом деле вот в этот конкретный весенний день ты один, одна, то есть и тут происходит, ну, такое вот удивленное узнавание - а, это ты? так вот ты каков, оказывается, и весна - это здорово, потому что впереди лето, его ощущаешь издалека, исподволь. В далеких южных широтах я отвыкла от летнего предвкушения, а тут - весна вламывается, бесцеремонная, наглая, безвитаминная, причиняя массу неудобств, обещая, маня, а впереди лето, искус, пресловутое вино из одуванчиков.
Я полюбила его за предвкушение, за головокружение я полюбила его, - ведь только сейчас я начинаю понимать, что лучшим в моей жизни было предвкушение, канун, - не то, что происходило потом, а именно ожидание, - весь секрет в нем. Ведь то, что происходит после кануна, может совершенно не совпадать или совпадать не на все сто, и эти остающиеся проценты со временем разрастаются до немыслимых размеров, а если все-таки совпадение максимально и расхождения не наблюдается, вот тут-то и начинается ужас и кошмар - ведь такого сокрушительного идиотского счастья ни один нормальный человек не перенесет, хотя и такое случалось в моей жизни, но в решающий момент один из двоих срывался, слетал с катушек, с рельс, не зная, как распорядиться внезапно свалившимся богатством.
Это случилось, кажется, в июле. Я буквально обмирала и трепетала от ожидания его прикосновений. Лето выдалось жарким, и грозовые разряды в воздухе, и птицы сохнут от жары, а у меня томление, как в семнадцать, душное такое томление - оно настигает, как и его рука, лежащая на моем колене, но что-то ломается в безукоризненно выстроенной системе, когда ты точно знаешь, что за первым следует второе, а потом - компот. Что-то такое происходит, моя система рушится, и я потрясенно даю ему возможность отступления.
Особи, с которыми я чаще имела дело, упускали именно увертюру, комкали ее, незамедлительно приступая к основному блюду. Но тут что-то было не так.
Он был иной, другой человеческой породы. Такой, немного заикающийся и робкий, он хватал меня за локоть и исследовал каждый сустав, запястье, ноготок. Вдохновенно повествуя о Малере, скажем, он хватал меня за лодыжку и, посмеиваясь, прохаживался ладонью по голени, круговыми движениями ласкал коленную чашечку. Это было похоже на аккорд, который тщится разродиться от бремени, но не тут-то было, - задыхаясь, я просила воды, но шлюзы были перекрыты, каналы обезвожены, провода перерезаны. У самого дома срывающимся голосом он требовал отсрочки. Он хватался за сердце, или за голову, или за то и другое, вместе взятое, я же стремглав бежала, оставаясь наедине с моим предвкушением, с моей увертюрой, которой не суждено было разрешиться основательной терцией, фундаментом, основой всего сущего.
Так родилась серия фрустрирующих женщин. Это была большая серия. Я писала фемин, выплеснутых на берег бесконечным ожиданием, волной приливов. Я рисовала искушение, томление, иссушение, умерщвление плоти. Я пожирала холсты, картон, краски, я изводила тонны краски и вновь бросалась на амбразуру.
Подожди, не сегодня, - он улыбался слабой, блуждающей улыбкой, и мы шли на концерт, ведь музыка - его стихия. Я любовалась бледным профилем и узкой кистью, будто выточенной из слоновьей кости, - она подрагивала в такт музыке, и колено мое подрагивало в сантиметре от его бедра, - взявшись за руки, мы бродили по улицам, и все было, как я люблю, как это происходит в фильмах, - вечерняя прохлада, кофейные столики, одноглазая цыганская девочка, протягивающая трогательный букетик фиалок через бордюр, и другие цыганские дети, ужасно назойливые, - одна схватила пирожное с его тарелки и съела, нагло шаря по столу блестящими глазами. Мы смеялись и касались друг друга лбами, носами, губами - предвкушение парило в воздухе, точно грозовой разряд. Оно натягивало блузу на груди и раздвигало колени, оно настигало в самых неподходящих местах, как вдруг он бледнел, хватался за лоб и настойчиво предлагал пощупать его пульс.
Когда же, о когда, - раскачивалась я томно, подобная переполненному сосуду, - все будет, - заверял он меня, и я тут же вздыхала, как младенец, которому вместо теплой груди тычут резиновый наконечник, - мне нравится этот повелительный тон, я обожаю игру в подчинение, эту мягкую мужскую силу, это почти отеческое увещевание, обуздание расшалившегося дитяти.
И вот, этой ночью, в моем сне, мы оба оказались за моим домом, - и, о боги, это почти произошло, но тут из подъезда кто-то вышел, это была моя мама с мусорным ведром, все будто в плохом водевиле, ну, не по-настоящему, а во сне, как я уже сказала, я схватила его за руку и шепнула - бежим туда, за гаражи, - и во сне гаражи оказались совсем не такими ужасными, и не пахло окаменевшей мочой. Мы бежали, взявшись за руки, и тут я поняла, не помню, в какой именно момент, но я поняла, что крепко держу за руку уже не его, а своего бывшего, самого первого, и еще, что своим упрямством они ужасно похожи, и я прижимаюсь к нему и смотрю снизу вверх, - он был высоким, мой первый, и похож на Маккартни, - а ведь ты узнал меня, - конечно, - улыбается он, и мы бежим дальше. Я лечу, юная и счастливая, как щенок, пока толпа не разъединяет нас, и я упускаю его руку и оказываюсь на незнакомой улице, окруженная красными лицами и пивными ларьками. Идет конкретное народное гулянье, типичный праздник жизни, на котором я, как водится, чужая. И то, что я ощущаю, это счастье, оно искрится, разноцветной мозаикой, переливается через край, и я бегу по следу, почти по запаху. Я очень остро ощущаю запахи. И запах его одеколона, которым он прочищал головку магнитофона много лет назад, на одной из этих улиц, в одном из этих домов, а потом мы целовались, это длилось почти год, это томление, это свечение, и долго еще в метро я вытягивала шею, пытаясь уловить в сложном венке запахов аромат одеколона "Весна".
А потом все кончилось, и одеколон "Весна" исчез. Совсем. Появились другие запахи, более сложные, насыщенные, искусные, утонченные. В них было больше оттенков, тонов, и счастье тоже было, - томная терпкость корицы, сияние цитруса, горечь хвои и вязкость древесной коры. Я кружила по городу, а она кружила за мной. Эта самая карма. Она настигала, я ускользала.
В моей новой жизни это была первая ощутимая потеря. По-другому пахла пища, земля, пот, другим был запах желания. Там торжествовали совсем иные законы.
И все, что касалось предвкушения, носило совсем иной оттенок и вкус. Несколько раз оно настигало меня, и я послушно шла. Наверное, это и было смыслом моей жизни. Стоило уехать, прожить целую жизнь, чтобы в один прекрасный день вновь очутиться неподалеку от своего дома, почти у самого подъезда, и, поглядывая на светящиеся окна, задыхаться в объятиях незнакомого мужчины, чуткими ноздрями втягивая запах табака, кожи, чужого дыхания, а после, выдыхая морозный воздух, мчаться по лестнице сломя голову, будто и не было этих пятнадцати лет, мучительно вспоминать запах одеколона, выпуск которого прекратился в последней декаде прошлого века.
Цитрус к Рождеству
Это был человек из прошлого. Склонившийся надо мной птичий профиль исполнил свою партию воркующей предупредительной трелью. Он наклонился близко, слишком близко, моментально перейдя границу дозволенного, грань, за которой начинается усиленное сердцебиение, судорожный поиск носового платка, мобильного телефона. Говоривший одновременно был своим и чужим, - своим - по мельчайшим, но вмиг узнаваемым подробностям - носу с небольшой горбинкой, смугловатой кожей, ироничному выражению глаз, улыбки, одновременной мягкости и фривольности тона, сочетанию хороших манер и расчетливости умелого стратега, - склонившееся надо мной лицо было порочно-обаятельным, хотя и не вполне моим, - элемент чуждости привнес оттенок игры, в которую мне предстояло сыграть. Говоривший был определенно хищник - уснувшее желание повиноваться проступило темнеющим пятном, как след от пролитого вина на бумажной салфетке, - заливаясь краской, я диктовала номер телефона, - распластанное на полу пальто было стремительно подхвачено и наброшено на мои плечи, - по сценарию триумфальное шествие к выходу должно было состояться уже минут через десять, но оно не состоялось.
Я научилась останавливаться. Ломая чужой сценарий с любовно выписанной для меня ролью. Отказываясь от ущербных радостей волков-одиночек, от пустоты провисающих фраз, от сомнительного удовольствия вдыхать аромат чужого логова, пробовать на вкус и запах чужое тело, семя, подбрасывать в воздух полые шарики от пинг-понга и ожидать их приземления.
Это было напоминание. О том, что не должно случиться.
* * *
Он попользовал тебя? Попользовал? - уютно-сказочная старушечка взбивала то ли перины, то ли пудовые подушки в углу комнаты, - от вопроса ее исходило нечто успокоительно-гадливое, - некая обреченность, женская, сермяжная, физиологическая, присутствовала в этом слове, упруго-скользком, змеином, даже теоретически невозможном в кругу моих близких, отчего я странно успокоилась - происшедшее со мной казалось дурным наваждением, изредка всплывающим в сознании пыльным облачком, мамлеевщинкой, - сумрачной субстанцией, с гаденьким, вполне доброжелательным любопытством кивающей седенькой макушкой. Пахло сыростью, заросшими паутиной углами, пролитым кислым вином, позавчерашним супом. Картина была отрезвляюще обыденной, сурово бесстрастной во всей своей бездарной наготе. Будто Русалочка, ступающая по наточенным лезвиям, на ощупь выбиралась я из малознакомого района, подавляя спазмы в горле, с каждым шагом осваивая такую необходимую отныне науку забвения, отчуждения от самое себя.
* * *
Извините за столь позднее вторжение, - что-то в этом типчике было фельдфебельское, - не то чтобы я видела когда-либо живого фельдфебеля, но в моем воображении прочно поселился этот образ - молодчик, низкорослый, кривоногий, с ушлым и расчетливым взглядом из-под челки, угодливо щелкающий каблуками, произносящий дежурные, наверняка отрепетированные дома перед зеркалом фразы, - извините за столь позднее вторжение, - воплощение самой учтивости возникло на пороге моего дома, моментально обезоружившее этой самой учтивостью онемевших родителей, - бедные, бедные мои папа и мама, - нелегкая наука выживания среди чужих, среди таких вот мыльных типчиков, щелкающих каблуками, лишила их на мгновение прозорливости, родительского инстинкта - спасать, немедленно спасать свое великовозрастное дитя от этого ярчайшего представителя касты неприкасаемых, - увы, новая история благополучно уравняла и упразднила кастовые отличия, а ведь как было бы разумно указать - мещанин, мещанка, дворянин, купеческого роду и т. п.
Типчик шаркал ножкой и шарил глазами по комнате, - увы, - книги, книги, бесконечные стеллажи с книгами несколько разочаровали бравого гостя, но, несомненно, польстили его самолюбию - барышня попалась "из образованных". Сама же хозяйка книг чуткими ноздрями втягивала "фельдфебельский дух" и с идиотским смешком уворачивалась от жадных поцелуев.
Но уворачивалась недолго.
У барышни случилась разбитая любовь. Рана зияла, кровоточила, ныла и жгла. Любовь была первая, с грехопадением, надкушенным яблоком, любовь была взаимная, с экстримом в пролете шестнадцатого этажа, с длинными ворованными ночами, с бегом вразлет по крышам, с изнурительными ссорами, сладостными примирениями, со стихами, с молчанием в телефонную трубку, со слезами и жаром.
Любовь была настоящая, но время ее прошло - мальчик вырос, а девочка стала женщиной, и теперь им предстояло жить в новых своих воплощениях и встречать новых мальчиков, новых мужчин, женщин и девочек.
Следующим оказался этот. Слишком быстро, подозрительно быстро дрогнуло мое колено под властной ладонью "фельдфебеля". При всей чуждости он был мужчина, он был сильный молодой мужчина, жилистый, широкоплечий, с неутоляемым волчьим блеском в глазах. Он был старше моего мальчика и хорошо знал, как следует обращаться с восторженными девочками, делающими вид, что они в достаточной степени искушены.
Странное дело - я почти не помню его лица, - да и было ли у него лицо? Зато помню собственную безудержность, неистовость, одержимость, если хотите. Дни превратились в ночи, а ночи в дни.
Я делала вид, что учусь, хожу на занятия, ем, сплю, - я безуспешно делала вид, что меня интересует еще что-то, еще что-то, кроме…
Был месяц декабрь, на заснеженных прилавках вспыхивали маленькие солнца, посланники жарких стран, - чаша весов склонялась, перегруженная волшебными плодами, - прямо на лестнице эскалатора я очистила первый. По дороге к дому - второй.
Я ела апельсины весь вечер, а утром проснулась, усыпанная гирляндами подсохшей кожуры. Пахло Новым годом, еловыми ветками, но для полного счастья мне нужен был еще один апельсин.