Москва
1
Майор Елагин спускался по Столешникову переулку в сторону Петровки в прохладном полумраке московского вечера. Слева и справа витрины изливали разноцветный свет на мокрую брусчатку, заставляя тускло переливаться ее камни почти полудрагоценным блеском. Ему предстояла встреча, на организацию которой ушла не одна неделя. Все контакты "Стройинжиниринга" в верхах были до такой степени заверстаны лично на Аскольда Сергеевича, что обойти эту схему было чрезвычайно трудно. Чтобы узнать, что могло произойти с главой фирмы, можно было только разгласив для начала, что с ним что-то произошло. Получался замкнутый круг. Кажется, теперь эта ситуация может быть преодолена.
Елагин волновался. Он хотел ясности в этом деле и боялся ее. Ясность могла оказаться и ошеломляющей, и отвратительной. Может оказаться, что все эти недели он, начальник службы безопасности, валял ерунду, если вообще не предавался преступной халатности.
Переулок кончился, майор остановился на берегу Петровки, глядя на здание сената, возвышавшееся на той стороне. Один влиятельный господин именно из этого учреждения согласился помочь тайным поискам главы "Стройинжиниринга". Майор глубоко вдохнул сырой, холодный воздух и медленно его выдохнул и услышал сбоку громкий шепот:
– Александр Иваныч!
Повернул голову. Справа от него стояла низенькая легковушка, а за нею виднелся солидный, весь переливающийся от светящихся капель на шкуре "лендкрузер". Задняя дверь его была приоткрыта, и там виднелась подманивающая рука.
Майор подошел, расстраиваясь по дороге. Заглянул внутрь, и настроение у него окончательно испортилось. Да, это был господин сенатор, но способ его действий был слишком уж негосударственного уровня.
– Садитесь, Александр Иваныч, покатаемся.
То есть его, представителя фирмы "Стройинжиниринг" не хотят принимать официальным образом в именном кабинете. Неужели история до такой степени перепачкана? Кровью? Но ехать, конечно, было необходимо.
– Здравствуйте! – Сенатор пожал руку май ора. Ладонь у него была узкая, жесткая, сухая. Внутри стальной кареты пахло хорошим табаком и стильным парфюмом. Тронулись по Петровке, остановились в короткой пробке между ремонтирующимися зданиями ЦУМа и Большого театра. Водитель включил музыку.
Майор молчал.
Сенатор набивал трубку так, словно набивал себе цену, хотя все финансовые расчеты по оплате его услуг были уже произведены.
– Вот что я вам должен сказать, Александр Иваныч… Вы извините, я курю в машине, это вам никак?
– Никак.
– По моей просьбе этим занимались очень серьезные люди, из трех очень серьезных ведомств.
– Я понимаю.
– Я понимаю, вам может показаться, что я… в общем, вы понимаете, бывает так, что большая проделанная работа выглядит так, словно никто даже пальцем не пошевелил. Вы меня понимаете?
– Нет.
Сенатор сильно затянулся.
– Ладно, не буду расписывать, сколько всего мне пришлось совершить, предпринять, на чем и где настаивать, кого просить… Сразу – результат. Ни одна официальная структура в Киеве ничего не знает о местопребывании Аскольда Сергеевича Мозгалева, ничего не знает о том, что с ним могло случиться на территории Украины. Обман с их стороны я в данном случае исключаю. В других случаях они сколько угодно врут, а здесь я исключаю. Вы меня понимаете?
– Мне одно не ясно, как это понять?
– Что?
– Ни одна структура на Украине ничего не знает. Как это понять? Ведь Аскольд Сергеевич поехал именно на Украину, с ним были люди, они видели, как он входил в Министерство финансов, в Министерство внутренних дел… Криминальные каналы мы проверили с самого начала. Как все это понять?
Салон наполнился дымом до такой степени, что заглушил собой запах дорогого одеколона. Сенатор закашлялся. Ему явно было неловко.
– Мне не хотелось бы вас… но, с другой стороны, вы служба безопасности. По моему мнению, если только Аскольд Сергеевич действительно добрался до Киева, а вы утверждаете, что так оно и есть, то его уже нет в живых. Сами рассудите, просто так никто никого не похищает, ради развлечения. Аскольд Сергеевич не молоденькая девочка в черных колготках, чтобы приманить рядового маньяка. Он богатый человек, самое интересное в нем – его богатство. Правильно? Если хотите, можете разрабатывать версию с инопланетянами.
– Мы не будем разрабатывать версию с инопланетянами.
Сенатор опять втянул длинную порцию питательного дыма.
– Ко мне, надеюсь, претензий нет. Вы мне верите?
– Я вам верю.
– Не письменный же отчет мне вам предоставлять.
– Не надо. До свидания.
Майор открыл дверь машины и выскочил в начавшийся мокрый снегопад. Ему надо было подумать, это лучше у него получалось в движении, а не в сидячем положении. Сенатор что-то крикнул ему вслед, но это уже не имело значения. Майор поверил сенатору. Нет, разумеется, надо было иметь в виду, что избранник малого сибирского народа мог просто его кинуть в манере нынешнего обнаглевшего чиновничества, когда взятки берут, а просьб и не думают выполнять, но чутье подсказывало – этот старался.
Но что тогда?
Что, если правда – старший Мозгалев мертв?
Как это влияет на течение дел?
Интересно, знает ли об этом "наследник"? Догадывается ли, если не знает?
Майор попытался восстановить в памяти картину поведения "наследника" в последнее время. Резкий перепад в настроении младшего брата мог бы означать реакцию на смерть старшего. Нет, это ложный путь. Поведение Дира Сергеевича скорее подчиняется перепадам его неврастении, а не реальному изменению ситуации.
И как быть теперь с "тамплиерами"? Нужны они еще или послать к чертям, куда им и дорога. Если Аскольд мертв, исчезают все моральные преграды, все обязательства его Елагина перед "Стройинжинирингом" и можно спокойно звонить в прокуратуру и сдавать "наследника" со всеми его параноидальными идеями. И это не будет предательством. Единственное, что скверно, – нечего реально предъявить! Пока он никого не убил, любая прокуратура сочтет, что параноик не он, а доносящий на него начальник службы безопасности.
Что-то голова плоха, надо посоветоваться с Патолиным.
А как он доберется до него? Майор огляделся. Охотный ряд и все примыкающие к нему улицы были забиты, машины тускло дымились, отсвечивая мокрыми крышами, как лежачие стада моржей. Когда все это стронется с места? Васю он отослал, собираясь вызвонить, когда закончит дела в Сенате. Сейчас, как же, вызвонишь. Что же, пешком? Его внимание привлекли огромные болтающиеся туда-сюда двери. Метро! Господи, я отвык, даже выпало из сознания, что есть такой вид транспорта, с веселым стыдом подумал майор, ныряя в приоткрывшуюся дверь. Сейчас, раз-два-три – и демократично домчим.
Первое, чем встречает метро жителя городской поверхности, это запах. Воздух, пережеванный вагонными колесами в туннелях и настоянный на испарениях похмельных попрошаек и несчастных или же хитроумных матерей с картонками и замызганными детишками.
В метро нужен билет, вспомнил майор. Но в кассу – очередь человек двадцать пять. Вот тебе и демократичная скорость передвижения. К растерянно и недовольно оглядывающемуся господину в конце очереди тут же подрулил тихий парень и предложил билет на две поездки за сорок рублей.
Спрос еще даже ничего не спросил, а предложение уже вот оно. Еще одно наблюдение сделалось само собой. Все кто звонил по мобильному в метро, были в состоянии явного и сильного ужаса. Все они хватались обеими руками за голову и страшно кричали.
В вагоне было жарко и душно, Елагин смотрел на свое смутное отражение в вагонном стекле и пытался сосредоточиться. Это хорошо получалось, потому что сознание как бы текло в русле гудящего, ноющего, дребезжащего звука, вместе с туловищем тускло освещенного поезда.
Нет, от задуманной инсценировки отказываться не следует. Надо снять сцену в Казантипе и держать кассету в единственном экземпляре под рукой. Надо звонить "тамплиерам".
Поезд вдруг начал тормозить и остановился в тоннеле. Разумеется, не последовало никакого сообщения по радио. Но майора поразило не это, а тишина в вагоне. Когда опал главный механический шум, пропитывавший весь объем вагона, выползли на поверхность насекомые звуки, шепоты, покашливания, словечки, фразочки, смешки и оказалось, что толпа пассажиров стоит как влажный лес, в кроне которого есть целая своя жизнь. И еще – общее состояние некоторой неловкости, оттого, что скрытая от посторонних шумом движения беседа, вдруг стала почти всеобщим достоянием.
Поезд, опять-таки без всякого объявления, тронулся, начал набирать ход, и тогда майор почувствовал, что его вызывают. Достал телефон, прижал к правому уху.
– Что? Что ты говоришь?! Да?! Что?! – крикнул Елагин, и тут же прижал левую ладонь к левому уху, то ли потому, что ничего не было слышно, то ли потому, что сообщение было ужасным.
4
– Алевтина, открывай!
– Кто там?
– Не притворяйся, что не узнала, и не вздумай сказать, что ты не одна.
За дверью явно ощущался приступ опасливого смущения, но Дир Сергеевич стал колотить кулаком в дверь в знак того, что от него сегодня не отделаться.
– Я одна, но, может быть, в другой раз…
Кулак у "наследника" был не богатырский, но очень самоуверенный, такому не откажешь. Алевтина Ниловна Кусачкина, сослуживица Светланы Владимировны по институту и крестная мать Миши Мозгалева, звякнула цепочкой и впустила шумного гостя. Имелась еще и третья особенность у кандидата исторических наук Алевтины Ниловны, выгодная для Дира Сергеевича. Когда-то, еще на заре их знакомства, он ей нравился и, зная об этом, пытался подло завязать с ней роман, собираясь подтвердить народную мудрость, что все подруги твоей жены, твои потенциальные любовницы. Алевтина была редкой души девушка. Она через силу отвергла ухаживания, которых втайне жаждала, переболела свою любовь. У них с Митей установились ровные, явно приязненные отношения, но с каким-то все же не до конца исчерпанным подтекстом. Как будто под толстым слоем пепла оставался тонкий слой чего-то огнеопасного. Дир Сергеевич в минуты неудач, особенно таких, в каких стыдно признаться жене, сваливался в квартирку Алевтины пьяный или напивался, уже приехав. Он не жаловался, но любил, когда она его жалела, выпивала рюмочку с ним и подолгу, до самых микроскопических деталей разбирала с ним очередную неудачу, стараясь доказать ему, что он на самом деле был великолепен, а его просто взяли подлостью, обманом, задавили бесчеловечностью.
Дир Сергеевич страшно радовался, что у них с Алевтиной не случилось в прошлом никакой неуместной постели, что позволяло общаться полноценно и почти не ощущая себя моральным альфонсом, и называть эти отношения дружбой. Он являлся в эту квартирку на улице Королева за повышением своей самооценки и всегда получал то, за чем являлся. Но сегодня целью визита было нечто другое.
Дождавшись чаю и того, что худенькая, большеглазая, вся зачесанная куда-то назад, Алевтина сядет напротив и подопрет щеки ладонями, изготовляясь слушать очередную несусветную историю из жизни нелепого интеллигента, Дир Сергеевич сказал:
– У меня к тебе дело, Аля.
– Дело?
– Важное. Только ты мне можешь помочь.
– Я помогу… если смогу.
– Поможешь, если захочешь.
Алевтина почему-то смутилась и отвернулась к газовой плите, переставила чайник с конфорки на конфорку, хотя в этом не было никакой нужды.
После того несостоявшегося романа с Митей она так и не вышла замуж. Что вызывало у всех ее знакомых тихое недоумение. Ее пытались знакомить с приличными молодыми людьми, но она сбегала с подстроенных встреч, а потом мягко пеняла организаторам. И ведь не уродка. Немного пресновата, не хохотушка, не кровь с молоком, но умница, с отдельной квартирой, со степенью, хотя не все считают это достоинством. Со временем все объяснилось – религия. Алевтина Ниловна сделалась мирской монашкой. Оставаясь хорошим товарищем, хорошим работником и никому не навязывая своих духовных открытий, никого не заманивая в катакомбу своей укромной веры. На работе даже не замечали, что она постится. Когда родился Мишель, никакой другой кандидатуры на роль крестной и не рассматривали. Именно тогда, первый и последний раз, Алевтина поинтересовалась у Мити, почему он сам не крестится, раз уж так деятельно участвует в крещении сына. Стало быть, видит в этом пользу, а не вред. Начитанный Митя ответил тогда, что у него комплекс Константина. Того самого, византийского императора, который по легенде дал совершить над собою таинство, только лежа на смертном одре. Он исходил из трезвого рассуждения, что ему в должности императора лучше оставаться не крещенным, ибо ведь, сколько жестокостей и кровопролитий потребует от него логика властвования. Сколько грехов! Вот перед смертью с крещением ему все отпустятся. И на тот свет он пойдет чистым как из бани.
– Я, конечно, не император, но грешник страшный.
– А вдруг несчастный случай? – серьезно спросила Алевтина. – Если не успеешь, как тогда?
– Если смерти, то мгновенной, если раны – небольшой. Не хочется верить, что я такой уж беспросветный неудачник, что рок меня до такой степени не помилует.
– Ты что, не веришь в Бога?
– Как тебе сказать, я на него надеюсь.
– Несчастный.
Митя запомнил приступ этой сугубой веросерьезности Алевтины и потом частенько над ней подтрунивал по какому-нибудь богословско-церковному поводу. Вычитает что-нибудь этакое у редкого автора и подсунет с ужимками. Например, "несчастные вы люди христиане, и здесь не живете, и там не воскреснете" из Цельсия, что ли. Алевтина никогда не отвечала ему, видимо, жалея, а его эта жалость развлекала.
– Я хочу поговорить с Мишей.
Алевтина вздохнула, она все поняла еще тогда, когда он колотил кулаком в дверь.
– Пей чай.
Дир Сергеевич поднял чашку и выпил одним огромным, неаккуратным глотком. Обжег рот, облил рубаху, рукав пиджака.
– О, Господи! – кинулась к нему Алевтина с полотенцем. Он отстранил ее, зажмурившись и шипя. Из обожженного рта капало, лицо было перекошено, он был очень не хорош в этот момент.
– Нисего, нисего, пройдет, не такой уш и горяший у тебя сиек.
– Митя, ну ты что?!
– Не вздумай реветь, ненавижу!
– А что мне делать?
– Дай телефон крестного сына.
– Извини, правда, извини, но … почему у тебя у самого нет?
– Что?! – Дир Сергеевич промокнул рот поданным полотенцем.
– Почему у тебя нет его телефона?
– Интересный вопрос.
– Да.
– Что "да", ты что Светку не знаешь! Она над ним, как орлица, меня и на шаг не подпускать! Как в дикой природе, как будто я его съем! Не львы же! Плохо влияю, пьян, криклив, неудачник!
– Ты не неудачник.
– Да мне теперь плевать! Я с сыном хочу поговорить. И ты, крестная мать, дашь мне его. Да, я мало уделял … внимания, да я был занят собой, эгоист до такой степени, что у меня даже нет телефона собственного и единственного сына. Но что я могу поделать, Светка всегда давала мне трубку, чтобы я с ним поговорил, мне даже в голову не приходило.
Алевтина вздохнула и потупилась.
– Вот видишь.
– Что я вижу!?
– Не кричи. Ты сам видишь, что у тебя нет телефона Миши, потому что ты и не хотел его иметь. А теперь вдруг захотел. Вдруг! Это каприз.
– Ну и что, Аля. Я поговорю с ним, может быть, поеду к нему. Да, наверняка поеду. Мне на все уже здесь наплевать, как выясняется, у меня ничего здесь нет, ни жены, ни матери, ни брата.
– У тебя истерика.
– У меня и истерики нет. Не увиливай, Аля, лучше скажи, что Светка тебе запретила давать мне телефон. Да? Что ты отворачиваешься? Светка! О чудо-юдо женской природы, это же хозяйка Медной Горы, мумия и Снежная королева в одном флаконе. Я ее улыбающейся не видел уже год.
– Она сделала себе ботокс.
– Да хоть синус-косинус, но я хочу видеть сына. Давай, Аля, давай, ну, пожалуйста, пожалей несчастного всеми брошенного отца.
– Не паясничай.
У Дира Сергеевича навернулись слезы, самые настоящие.
– Я не паясничаю, Аля.
Алевтина встала, отошла к окну, ее мучила обязанность участвовать в этой беседе.
– Я хочу сына!
– Ну, представь, ты в таком состоянии к нему являешься, ты же травмируешь мальчика, ты даже не чувствуешь, какая от тебя идет…
– Хорошо! – вскрикнул Дир Сергеевич и съехал со стула коленями на пол. – Я морально грязен и душевно тоже грязен, но помоги мне, я хочу креститься, прямо сейчас.
Алевтина болезненно поморщилась.
– Прекрати!
– Я, правда, хочу, Аля, мне это поможет, я почувствовал, я не придуриваюсь.
Он двинулся на коленях вокруг стола, перебирая ладонями по столешнице. Глаза полные слез!
– Встань! Зачем ты все передразниваешь?!
– Я ничего не передразниваю, я, правда, хочу креститься. И прямо сейчас. Мне очень плохо, Аля.
– Лучше выпей!
– И это ты мне говоришь?
– Встань. Хорошо, завтра мы пойдем в церковь.
– Ой, не увиливай, Аля, катехизиса не знаешь? Священник и церковь не всегда нужны.
– О чем ты?
– Для конфирмации нужен епископ, для соборования – священник, брачующимся никто не нужен, объявили прилюдно, что мы супруги перед Богом, и все. А крестить может всякий христианин, всякого желающего креститься. У тебя воду не отключили?
– Перестань!
Дир Сергеевич положил голову на ладони, продолжая стоять на коленях.
– Значит, не дашь телефон?
– Нет, – жестко отвечала Алевтина Ниловна, – не дам. Вижу, что Светлана была права, я ей сначала не поверила, думала, что наговаривает, а теперь вижу – не наговаривает.
Дир Сергеевич несколько раз судорожно вздохнул.
– А я тогда, знаешь, что сделаю, я к Маховскому поеду, он крестный отец, как-никак. Позвоню и поеду. Или Светка и его обработала?
– Он в больнице, ему вшивают сердечный клапан, никто его не обрабатывал, что ты за человек?!
– Значит, он мне скажет.
– Не смей, Митя, не смей! Я тебя заклинаю!
Дир Сергеевич уже бежал на четвереньках в коридор, схватился за ручку туалетной двери, поднялся в полный рост в несколько шагов, как на многофигурной иллюстрации превращения обезьяны в человека. В глазах Алевтины Ниловны шло, судя по всему, обратное превращение старого друга Мити, в зловредное, мерзкое животное.
– Я ничего не сделаю его клапану, я только спрошу, как мне позвонить сыну, – крикнул Дир Сергеевич уже в дверях.
– Какая же ты гадина, любимый! – Ударила обоими своими кулачками в уже захлопнувшуюся дверь Алевтина Ниловна.