Она взглянула на свою папку в большом ярком пакете "Магазин U", сделала последний глоток из большой розовой чашки…
Декабрь, белый тусклый свет декабря… Луч мертвого света упал на ножку кухонного стола. И пылинки пляшут в бледном луче, словно в свете фар…
Скоро четыре месяца…
Четыре месяца, как Ирис ушла, кружась в танце на лесной поляне…
"Раньше я считала дни и недели, теперь считаю месяцы…"
"Эти дети, - лез в уши голос диктора радио, - становятся взрослыми, столь нуждающимися в любви, что они готовы на все ради нескольких крох, которые им могут уделить. Готовы забыться, перевоплотиться по воле другого человека, раствориться в нем… Только чтобы понравиться, чтобы его приняли и полюбили, вот так! Эти дети, - продолжал голос, - становятся первыми жертвами сект, безумцев, мучителей и садистов или, наоборот, становятся исключительно приспособленными к жизни и крепко стоящими на ногах.
Или одно, или другое".
Жозефина слушала голос, льющийся из радио. И опять думала о сестре. Пыталась ее понять.
"Готовы на все, чтобы их любили", - повторял голос.
"Они не настолько уверены в себе, чтобы стоять на своем, чтобы усомниться в чужих словах и высказать свое мнение, чтобы защитить свою территорию… Когда человек любит себя и уважает, он умеет защищаться. Он не позволит, чтобы им помыкали. А когда мы себя не любим, мы позволяем каждому вторгаться в наше пространство и пинать нас, и отталкивать…"
Она слушала… Слова укладывались в ее голове, росли, раздувались. Готовились указать ей путь.
Она старалась прогнать их: "Не сейчас, не сейчас! Позже… Мне нужно остаться в двенадцатом веке… В двенадцатом веке не было психоаналитиков. А колдунов, которые пытались проникнуть в головы людей, сжигали на кострах. Верили только в Бога. Вера была столь сильна, что святой Элигий отрезал своей лошади ногу, чтобы удобнее было ее подковать, и молил Бога поскорее приставить ее обратно. Лошадь едва не померла от потери крови, а святой Элигий был весьма удивлен!"
И она опять начала все сначала, упорно и старательно. Словно рассказывала на уроке таблицу умножения.
"Двенадцатый век - это эпоха строительства соборов, больниц, университетов. Именно в двенадцатом веке начало развиваться образование. В растущих на глазах городах буржуа хотели, чтобы их дети умели читать и считать, при дворе принцев все больше требовалось профессиональных писцов, бухгалтеров, архивистов… Молодой человек благородного происхождения, а порой и девушка, должны были обучаться грамматике, риторике, логике, арифметике, геометрии, астрономии и музыке… Преподавание шло на латыни… Учителя набирали учеников, которые платили им зарплату. Чем лучше преподаватель, тем выше зарплата, и учителя оказались в условиях жестокой конкуренции - оплата по заслугам. Самые талантливые, как Пьер Абеляр, собирали толпы, а завистливые коллеги их ненавидели. Именно к двенадцатому веку относится пословица: "Господь создал учителей, а сатана - их коллег".
Она была готова к встрече и с учителями, и с их коллегами.
Выбрала скромную юбку-годе, прикрывающую щиколотки, собрала волосы под черной тугой повязкой. Ни в коем случае нельзя выглядеть милой дамой, нужно быть похожей на училку, на синий чулок… "Бог создал учителей, а сатана - их коллег…" Она не включила в список "Такую смиренную королеву". Ибо знала, что коллегам не понравилось, что она выкинула столь необычный номер и обрела бешеный успех. За ее спиной шептались, подтрунивали, книгу называли шутовской литературой… Некоторые кричали о вульгаризации науки. Тогда она перестала упоминать книгу. Слилась с обстановкой. Скользила незаметная, как мышка. Не позволяла себе сиять во всю мощь…
Из папки торчал краешек голубого альбома. Жозефина попыталась запихнуть его на место. Поскольку он не желал влезать, она вытащила его из общей кипы. Это была глава о цветах и их трактовке в Средние века. Значение цвета в убранстве дома, в свадебных церемониях и погребениях, в праздничных обедах, которые готовила хозяйка дома. "Открою наугад и почитаю, - подумала Жозефина. - Нет-нет! К чему это, я и так знаю его наизусть". Она все же открыла и попала на главу о радуге. "Ирис" на старофранцузском. От латинского iris, iridis, в свою очередь заимствованного из греческого: Iris, Iridos - это имя богини - посланницы богов, олицетворения радуги.
В смущении отложила альбом.
Может быть, Ирис в детстве сломали…
Идея постепенно оформилась в голове Жозефины, обросла подробностями из жизни. Так, может, в этом и кроется причина боли, которая, как она думала, досталась только ей одной? Ей казалось, что Ирис эта боль пощадила, обошла стороной.
А может, Ирис тоже попала под удар?
Может, сестра в конце концов поверила, что она - вещь, что с ней можно делать все что угодно, может, она изнывала от дикой радости, предлагая себя в дар мужчине, который… который жестоко с ней обращался. Привязывал ее. Отдавал ей приказы.
В своем дневнике она рассказывает об этой странной радости, необъяснимом наслаждении. Рассказывает о днях и ночах, когда она превращалась в сломанную игрушку… искалеченную куклу…
"Но тогда, выходит, Ирис тоже?.. Ирис - так же, как и я?..
Обе искалечены".
Она попыталась прогнать эту мысль.
Нет-нет! Ирис не была искалечена. Ирис была вполне уверена в себе. Ирис была потрясающая, сильная, красивая. Это она, Жозефина, младшая, забитая и скромная, краснела до ушей от каждого пустяка, постоянно боялась кого-то потревожить, кому-то помешать, показаться уродливой, попасть впросак.
Но только не Ирис.
Жозефина закрыла дверь.
Достала билет на метро из маленького оранжевого бархатного кошелька, который ей подарила Зоэ.
Села в поезд.
Под мышкой она держала семикилограммовый пакет с диссертацией.
Но голосок не умолкал. Значит, они обе искалечены, сломлены в детстве одной и той же матерью - Анриеттой Гробз, вдовой Плиссонье.
Она пересела на остановке "Площадь Этуаль" на шестую линию в направлении "Дворца Наций".
Посмотрела на часы и…
Обнаружила, что не опаздывает.
Председатель комиссии - ее научный руководитель. А другие члены комиссии… она всех их знала. Коллеги, сами уже остепененные, считали ее вертихвосткой и шептались за ее спиной. К тому же женщина. Они перемигивались и ухмылялись - экая цаца. Для того чтобы поднять свой авторитет в глазах собеседника, они так и сыпали своими чинами, регалиями и связями: "во время моей юбилейной лекции в Коллеж де Франс…", "возвращаясь с виллы Медичи…", "когда я был на улице Ульм…", "мои семинары в Каза де Веласкес…". Им необходимо было подчеркнуть, что они не абы кто.
Правда, был еще Джузеппе.
Эрудированный обаятельный итальянец, который приглашал ее на конференции в Турин, во Флоренцию, в Милан, в Падую. Он подбодрил ее взглядом, и ей стало легче. "Жозефина, bellissima! Ти боисси, о почьему, нье боиссь, я же здьесь, Жозефина…"
"Смелей, детка, вперед, - подумала Жозефина, - сегодня вечером все закончится. Сегодня ты все узнаешь… Так всегда было, это твоя жизнь - изучать, работать, сдавать экзамены. Так что не раздувай из этого целую историю. Расправь плечи и ступай навстречу комиссии с улыбкой на губах".
На стенах метро реклама прославляла рождественские подарки.
Золотые звезды, волшебные палочки, Санта-Клаусы, белые бороды, красные колпаки, снег, игрушки, видеоприставки, CD и DVD, фейерверки и петарды, елки, куклы с голубыми глазами.
Анриетта превратила Ирис в куклу. Холила, лелеяла, наряжала. "Вы видели мою дочь? Она такая красивая! Нет, ну чудо как хороша! Одни глаза чего стоят! А обратили внимание, какие у нее длинные ресницы? Заметили, как они загибаются на концах?"
Она выставляла ее, поворачивала так и сяк, поправляла складку на платье, прядь волос. Анриетта обращалась с Ирис как с куклой, но не любила ее.
"Да, но… ведь именно ее спасла Анриетта из бурлящих волн в Ландах… Ее, не меня! Спасла, как спасают сумку с деньгами и документами во время пожара. Как трофей, выигрышный билет". Короткая фраза, услышанная по радио, обрастала деталями, и Жозефина слушала внутренний голос…
Она слушала, сидя в вагоне метро.
Слушала, когда заходила в университет, когда искала свою аудиторию.
Словно две музыки звучали в ее голове наперебой - короткая фраза, из которой выросла целая история, и двенадцатый век, который развертывался во всю силу, чтобы крепко встать на ноги и быть готовым к отпору, когда настанет час экзамена и посыплются вопросы.
Нужно начать с "биобиблиографии", объяснить, с чего она начала, как работала. А потом ответить на вопросы каждого из коллег.
Главное - не думать о публике, сидящей перед ней.
Не слышать скрипа стульев, царапающих пол, людей, которые двигаются, пересаживаются, шепчутся, вздыхают, встают и выходят… Сосредоточиться на ответах членам жюри, каждый из которых за эти полчаса скажет, что он думает о ее работе, что ему понравилось или не понравилось, что показалось интересным. Постараться толково вести диалог, слушать, отвечать, в случае необходимости защищаться, не нервничать, не терять головы…
Она повторила про себя все этапы защиты, которая будет длиться четыре часа, и в результате она получит должность профессора на кафедре с зарплатой от трех до пяти тысяч евро в месяц.
Или не получит.
Потому что существует риск, что она провалится. Ничтожный, но существует.
Когда все закончится, комиссия удалится на совещание. Через полтора часа члены комиссии вернутся и вынесут вердикт.
"Кандидат блистательно защитил свою работу и удостоился похвалы комиссии".
И взрыв аплодисментов.
Или: "Кандидат достойно защитил свою работу".
Скромные хлопки, кандидат недовольно кривится.
Или: "Кандидат защитил свою работу".
Смущенное молчание в зале.
Кандидат прячет глаза и ерзает на стуле.
Через четыре часа она все узнает.
Через четыре часа она начнет новую жизнь. Она еще не знает какую.
Жозефина глубоко вздохнула и толкнула дверь в комнату, где ожидала комиссия.
Каждое утро, когда лучи солнца золотили занавеску, Анриетта Гробз садилась в постели, включала радио, слушала последние сводки с азиатских бирж и вслух сокрушалась. Какой кошмар! Какой кошмар, повторяла она, содрогаясь, как от холода, под длинной белой ночной рубашкой. Ее сбережения таяли, как сало на сковородке, и она вновь вспоминала маленькую ферму в Юра и себя, худенькую девчушку, топчущуюся в тяжелых деревенских башмаках, чтобы размять затекшие ноги, и мать, вытирающую узловатые потрескавшиеся руки о грубый передник. Бедность красива и благородна только в этих лживых книжках. Бедность - это дырявая обувь, ветхая одежда, больные суставы. Глядя на изуродованные тяжелым трудом руки матери, Анриетта Гробз поклялась никогда не жить в бедности. Она вышла замуж за Люсьена Плиссонье, затем за Марселя Гробза. Первый принес ей пристойное благополучие, второй - процветание. Она почувствовала, что обрела желанное убежище, но тут Жозиана Ламбер украла у нее мужа. И хотя в процессе развода Марсель Гробз вел себя более чем благородно, Анриетту не оставляло ощущение, что ее обобрали. Буквально ободрали как липку.
А теперь еще биржа тает на глазах!
Она в конце концов окажется голая-босая на улице - как есть в ночной рубашке. Ну, бирже больше ничего не урвать. Ирис покинула этот мир - быстренько смылась, - а Жозефина…
Жозефину вообще лучше забыть.
В общем, ее ждет нищая старость.
- Чем же я заслужила такое наказание? - трагически сжав руки, спросила она Христа, распятого над ее кроватью. - Я была образцовой женой, превосходной матерью. А я наказана.
Самшит распятия пожелтел и рассохся. "С каких он здесь пор? - подумала она, подбородком потянувшись в сторону Мессии. - С той благословенной поры, когда я была осыпана золотой пылью с головы до ног". И она вновь понурилась, невыразимо жалея себя.
Она скупала все экономические журналы. Слушала по радио биржевые сводки. Читала и перечитывала доклады ведущих специалистов. Спускалась в привратницкую и умоляла там сына консьержки, Кевина, двенадцатилетнего парня, жирного и хамоватого, чтобы он посмотрел ей в Гугле последние новости финансовых учреждений. Он требовал с нее евро за соединение с Интернетом, а потом по евро за каждые десять минут и в конце по двадцать сантимов за каждый отпечатанный листок. Она, не говоря ни слова, подчинялась жестоким правилам жирдяя, который нагло глядел на нее, крутясь туда-сюда на винтовом табурете и щелкая зажатой между пальцами резинкой. Звук получался как у заржавленной пилы, частоту и высоту малый регулировал зубами. Анриетта попыталась улыбнуться, чтобы не потерять лицо, - а в душе уже вынашивала план мести.
Кто смог бы определить, на что противнее смотреть: на маневры жадного жирдяя или на холодную ярость сухопарой Анриетты? В безмолвной схватке оба проявляли и открытую злобу, и изощренную жестокость.
Анриетта нащупала на кровати последний текст, распечатанный Кевином. Неутешительный доклад одного европейского института: есть от чего встревожиться. По мнению некоторых специалистов, недвижимость упадет в цене, зато взлетят цены на нефть, газ, воду, электричество, пищевое сырье, и миллионы французов разорятся в течение четырех будущих лет. "И вы можете оказаться в их числе!" - так завершался доклад. Единственная ценность выстоит в этом вихре - золото. Значит, ей нужно золото. Наложить лапу на золотой прииск.
Она тихо застонала. Что же делать? Что делать? Она кряхтела, постанывала, проклинала Марселя Гробза и его коровищу, сокрушалась, что он вот так бросил ее, оставив ей одни слезы, и теперь она вынуждена выкручиваться, не церемонясь при выборе способов. И пусть от нее не требуют сочувствия к несчастьям других!
Чтобы победить ярость, растущую в душе, ей придется встать и начать действовать. Придется провести весь день на ногах! Она стянула на груди шаль с бахромой и выпростала бледные ноги из-под одеяла.
Взглянула в окно: на месте ли старый слепой нищий, у которого она подворовывала выручку, сидит ли он, как обычно, у ее подъезда? Старика не было, и Анриетта заключила, что он решил сменить дислокацию. Видно, вытряхивая свою старую бесформенную шляпу, смекнул, что сборы здесь скудные.
"Может, не стоило усердствовать, вытаскивая деньги из шляпы?" - подумала она, засовывая костлявые ноги в выцветшие домашние тапочки.
Шаркая, она притащилась на кухню, зажгла газ, чтобы приготовить растворимый цикорий "Рикоре", отломила хлеба, намазала маргарином и вареньем из маленьких баночек, которые таскала в отелях из тележек для завтрака. Это была ее новая стратегия: она проникала в гостиницы, когда убирали комнаты и горничные широко раскрывали двери, чтобы заходить и выходить когда захочешь, поднималась на этаж и, скользя как тень по коридору, наполняла сумку разными ценными штучками, начиная от душистого мыла и заканчивая маленькими упаковками меда и варенья. Иногда ей перепадали остатки фуа-гра, недогрызенная баранья нога, золотистые маленькие хлебцы, недопитое вино или шампанское, оставленное на подносе возле двери. Она любила эти мимолетные, незаметные кражи: они давали ей ощущение полноты жизни, волнующей опасности, и к тому же она приобщалась к шикарной жизни.
Она не спускала водянистого взора с молока в кастрюльке, и на ее иссохшей физиономии мелькнуло задумчивое выражение, внезапно смягчившее резкие черты. Когда-то эта женщина была красивой. На ее лице проглядывали остатки былой тонкости и женственности, и каждый чувствовал себя вправе спросить себя, что же такое случилось, отчего она стала такой сухой и черствой. Были ли это скупость, тщеславие, жадность или просто больное самолюбие человека, который, считая себя идеалом, отказывается открывать новые оттенки души и чувств своей состоявшейся личности? Зачем украшать лицо и сердце, если ты считаешь себя неуязвимым и всемогущим? Напротив! Ты приказываешь, гримасничаешь, мечешь громы и молнии, движением руки изгоняешь неугодного. Никого не боишься, потому что будущее в твоих руках.
До того дня, пока…
Карты ложатся иначе, и пухленькая беспомощная секретарша получает на руки четыре туза патронессы.
Сегодня утром, съев сэндвич, Анриетта Гробз решила в храмовой тиши поставить точку. Мир катится в пропасть, что поделаешь, но у нее нет желания составить ему компанию. Ей следует поразмыслить, как охранить себя от полного и окончательного разорения.
Она умылась, как кошка лапой, посыпала узкое длинное лицо пудрой, положила на тонкие губы слой красной помады, накрыла тощий шиньон широкополой шляпой, булавкой пригвоздила все сооружение, скорчила гримасу, глядя в зеркало, повторила несколько раз: "Стареть не сладко, девочка моя", - поискала тонкие кожаные перчатки, нашла их и заперла за собой дверь на несколько оборотов.
Ей нужно подумать. Что-то изобрести. Схитрить. Сосредоточиться.
Для этого идеально подходила церковь Сент-Этьен неподалеку от дома. Ей нравилось церковное гостеприимство, запах ладана в часовне Девы Марии - как входишь, направо, - это действовало на ее совесть как бальзам, и она творила зло во имя Божие. Она преклонила колени, почувствовав холод плитки, склонила голову и прошептала молитву: "Спасибо Тебе, Иисусе, за Твое милосердие, спасибо, что понимаешь, что я должна жить и выжить, благослови мои планы и намерения и прости зло, которое мне придется причинить, это на благо. Мне на благо".
Она поднялась с колен и села на плетеный стул в первом ряду.
Так, в мерцающем свете свечей, в тишине, прерываемой лишь шорохом шагов, она смотрела на голубое одеяние Девы Марии и изобретала план грядущей мести.
Она подписала бумаги для развода. Обратной дороги нет. Марсель Гробз повел себя великодушно. Это факт. Она сохранила его имя, квартиру и изрядное ежемесячное пособие. Ей подспудно хотелось бы это признать… Но увы, то, что любой другой человек окрестил бы благородством и добротой, Анриетта Гробз обзывала "подачками", "милостыней", "плевком в лицо". Каждое из этих слов звучало как оскорбление. Она бормотала их про себя, делая вид, будто истово молится. Ерзая на неудобном скрипучем стуле, она исходила желчью и невольно роняла обрывки фраз типа: "Я живу в паршивой мансарде, а он роскошествует во дворце", - сжимая бусины своих четок так, что они едва не трескались. Время от времени она вспоминала, какие баснословные барыши приносит фирма "Казамиа", детище Марселя Гробза, и прятала искаженное бешенством лицо в ладони. Цифры прибылей плясали у нее перед глазами, и она негодовала: теперь все это проплывает мимо ее носа! "А я столько вложила в это предприятие! Без меня он бы ничего не добился, ничего! Я имею право на все, полное право!"