- Ох, мам! Я так счастлива… так счастлива! Если бы ты знала! - Гортензия потянулась и вздохнула: - Хочется, чтобы уже скорее наступило второе января…
- Но… вдруг ты не выиграешь конкурс? Нельзя так увлекаться…
Снисходительно улыбается, пожимает плечами, поднимает глаза в потолок и тяжело вздыхает:
- Как это "не выиграю"? Это невозможно! Я окрылила эту женщину, я ее заинтриговала, растрогала, населила ее одиночество великой мечтой, она через меня увидела себя, вновь пережила свою юность, надежды… И я сдала ей безупречное жизнеописание. Ей остается просто выбрать меня! Я запрещаю тебе сомневаться, ни единой негативной мысли, не то ты меня заразишь!
И она отодвинулась от матери вместе по стулом.
- Я говорю это из соображений предосторожности… - извинилась Жозефина.
- Ну и ладно! Не говори так больше, не то принесешь мне несчастье. Мы не похожи, мам, не забывай об этом, и я не хочу быть на тебя похожей… в этом, - добавила она, чтобы смягчить грубость своих слов.
Жозефина побледнела, резко выпрямилась. Она успела забыть, какая решимость свойственна Гортензии, какая она цельная натура, как все вокруг нее кипит и бушует. Дочь идет по жизни с волшебной палочкой в руке, а она, Жозефина, ковыляет, как подраненная жаба.
- Ты права, солнышко мое, ты выиграешь… Только мне страшно за тебя… Это материнский инстинкт.
Гортензию передернуло при этих словах, и она поспешила сменить тему. Так даже лучше.
- Как поживает Ифигения? - спросила Гортензия, скрестив на груди руки.
- Хочет сменить профессию.
- Надоело жить в привратницкой?
- Скорее боится, что надоела в роли привратницы и ее выставят за ворота, - ответила Жозефина, радуясь каламбуру, который Гортензия даже не заметила.
- Надо же! А почему?
- Она считает, что какая-то женщина метит на ее место… Завтра она вдет устраиваться на работу к врачу: отвечать по телефону, записывать посетителей, распределять дела на день… Она отлично для этого подходит…
Гортензия зевнула. Ее интерес к судьбе Ифигении иссяк.
- Что-нибудь слышно от Анриетты?
Жозефина покачала головой.
- Ну и к лучшему… - вздохнула Гортензия. - После того, что она с тобой сделала!
- А тебе она не звонила?
- Нет. Видно, ей не до того. А еще какие новости?
- Я получила письмо из Китая от Милены. Хочет вернуться, спрашивает меня, могу ли я помочь… То ли найти ей работу, то ли поселить у себя…
- Ну и наглость!
- Я ей не ответила…
- Еще бы! Пусть сидит и не рыпается, а нас оставит в покое.
- Ей, должно быть, одиноко…
- Это не твоя проблема! Ты не забыла, что она была любовницей твоего мужа? Нет, от тебя с ума можно сойти! - Гортензия сурово посмотрела на мать. - А как новые соседи?
Жозефина начала что-то говорить, но тут на кухню ворвалась Зоэ, вся в слезах.
- Мам! Я не могу найти мою тетрадь с рецептами!
- Ты везде посмотрела?
- Везде, мам! Ее нет! Она пропала.
- Да не может быть… Засунула куда-нибудь и не можешь вспомнить.
- Нет, я везде искала, везде! Меня это уже выводит из себя! Я все складываю, как мне удобно, а Ифигения все рушит, все перекладывает, и я ничего не могу найти…
Глаза Зоэ были полны слез, в них светилось такое отчаяние, такая мука, которые невозможно унять словами.
- Да найдется она, не волнуйся…
- А я знаю, что нет! - закричала Зоэ еще более пронзительно. - Она ее выкинула, она все выкидывает! Я сто раз ей говорила, чтобы она ее не трогала, а ей по фигу! Она со мной обращается как с ребенком… Мам, это так ужасно! Я сейчас умру!
Жозефина встала и отправилась искать сама.
Но напрасно она поднимала матрас, отодвигала кровать, рылась в стенном шкафу, перетряхивала постель, переворошила кучу трусиков и носков - черной тетрадки нигде не было.
Зоэ сидела на ковре, плакала и вытирала нос майкой со Снупи.
- Я всегда кладу ее на место, на письменный стол. Если не уношу на кухню… Но потом опять возвращаю… Ты знаешь, как я ею дорожу, мам! А теперь ее нет! Ифигения выбросила ее, когда делала уборку.
- Ну нет же! Это невозможно!
- Возможно, как раз возможно, она такая безжалостная!
И Зоэ вновь разрыдалась. Она всхлипывала, как раненое животное, которое бьется в последних судорогах, ожидая неминуемой смерти.
- Зоэ, умоляю тебя! Не убивайся так! Найдем мы твою тетрадь!
- Если она не найдется, я никогда в жизни больше не буду готовить! - вопила Зоэ. - И я останусь без воспоминаний, без прошлого, потому что они в моей тетради! Вся моя жизнь!
Гортензия наблюдала это бурное горе со смесью сочувствия и раздражения.
Ужин прошел в гробовом молчании.
Зоэ роняла в тарелку слезы, Жозефина тяжко вздыхала, Гортензия никак не комментировала происходящее, но явно не одобряла сестру, устроившую сцену из-за какой-то тетрадки с рецептами.
Они едва поклевали петуха в белом вине, приготовленного Жозефиной в честь приезда Гортензии, и отправились спать, разговаривая вполголоса, словно вернулись с похорон.
С того дня, как Жозефина поужинала с Гастоном Серюрье и он поведал ей, что авторские отчисления существенно сократились, она стала плохо засыпать. Она переворачивалась с боку на бок, принимала удобные позы, совала руку под подушку, зажимала одеяло между ногами, а в голове плясали безумный канкан цифры, предрекая крах. К ней вернулся страх нищеты. Старый приятель, которого Жозефина как будто навсегда изгнала из своей жизни. И теперь она слышала приближающийся яростный стук его деревянных башмаков.
Жозефину накрыла первая волна паники.
Она пошла в кабинет, достала банковские бумаги, принялась считать и пересчитывать, сбивалась, начинала сначала, потом наконец вернулась в постель, снова встала, чтобы заново все посчитать, потому что забыла включить налог на жилплощадь… Не исключено, что придется продать квартиру, переехать в более экономное жилье… У нее хотя бы есть хорошая квартира в хорошем районе. Недвижимость, которую можно продать. Да, но ведь у нее кредит… А еще обучение Гортензии, квартира Гортензии плюс каждый месяц деньги на жизнь Гортензии… Она не говорила об этом с Серюрье. Никогда бы не осмелилась.
Некоторое время ей удалось не думать о деньгах. Это была чудесная передышка. Своего рода роскошь. А сейчас вновь подступает страх…
По поводу Зоэ она никогда не беспокоилась. Только мысль о Гортензии наполняла ее страхом. Она не сможет покупать ей красивую одежду, заставит переехать в квартиру подешевле, помешает осуществлению ее мечты… Невозможно! Она любовалась энергией и честолюбием дочери. Чувствовала себя в ответе за ее шикарные привычки. Она никогда не умела противиться ее желаниям. И теперь расплачивается.
Жозефина набрала в грудь побольше воздуха, говоря: "Мне нужно только сочинить сюжет и приняться за работу. Один раз у меня получилось…"
Но новая волна паники накрыла ее, сокрушая все на своем пути. Железные тиски впились в грудь. Она не могла дышать. Ловила ртом воздух. Хлопала себя по бокам. Принималась считать, чтобы успокоиться, выровнять дыхание. "Раз, два, три, ничего не выйдет, хоть умри, четыре, пять, шесть, что мы будем есть, я мечтала, что со всем справлюсь, два года провела в иллюзорном покое, десять, одиннадцать, двенадцать, библиотечная крыса не может этим заниматься, я не писатель, нет, не писатель… Крыса, которая добывает себе пропитание среди пыльных стеллажей, уставленных фолиантами. Серюрье сказал, что я писатель, чтобы подбодрить и заставить работать, но сам в это не верит ни минуты… Он ведет такой разговор со всеми своими авторами, за обедом в том же самом ресторане, неспроста он знает меню наизусть…"
Она опять встала.
Пошла попить водички на кухню. Паника охватила ее так сильно, так неистово, что ей пришлось опереться о край раковины, чтобы не упасть.
Дю Геклен беспокойно смотрел на нее. Она ответила на его немой вопрос: "Ничего у меня не выйдет, в прошлый раз получилось только потому, что Ирис толкала меня вперед. У нее сил было на двоих, она не знала сомнений, не вскакивала среди ночи, чтобы проверить счета, мне так не хватает ее, Дуг, как же мне ее не хватает…"
Дю Геклен вздохнул. Если она называет его Дуг, значит, и впрямь дело серьезное. Он склонил голову направо, потом налево, чтобы догадаться, о большом счастье или большом горе идет речь. В его глазах читалось такое отчаяние, что Жозефина опустилась на корточки, обняла, потрепала своего верного рыцаря по тяжелой черной голове.
Она вышла на балкон, к звездам. Села, склонила голову, опустив руки между колен, и попросила у них сил и покоя.
- С остальным я как-нибудь разберусь… Дайте мне только порыв, немного вдохновения, и я стартую, обещаю вам. Так трудно все время быть одной… В одиночку налаживать жизнь семьи.
Она произнесла вслух свою молитву, ту, что звезды обычно слышали и раньше всегда исполняли ее желание.
- Звезды, прошу вас, сделайте так, чтобы я была не одна, чтобы я не знала бедности, чтобы больше не терзалась и не дрожала от страха… Страх - мой худший враг, он парализует мою волю. Дайте мне покой и силы, верните мне того, кого я тайно жду, к кому не решаюсь приблизиться… Сделайте так, чтобы мы наконец встретились и больше не расставались. Потому что любовь - самое большое богатство, и я не могу без нее обходиться…
Она громко молилась, отправляя в звездное небо вереницу своих забот. Тишина, ароматы ночи, шелест ветра в ветвях, все эти тайные знаки, давно ставшие привычными, нежно обволакивали ее слова, смягчали мятущийся рассудок. Страхи рассеялись. Она вновь дышала полной грудью, разжались раскаленные тиски, она прислушивалась к шуму такси, остановившемуся у дома, хлопанью дверцы, стуку каблучков по тротуару, стуку двери парадного, как поздно она возвращается, интересно, она одинока или дома спит муж? Ночь - прекрасная незнакомка. Ставшая уже родной. Ночь уже не несет угрозы.
Но все равно в эту ночь покой не упал с неба.
Сжав руки под пледом, Жозефина повторяла: "Тетрадь Зоэ, тетрадь Зоэ", - эта мысль сверлила ей голову, она умоляла небо поскорее явить эту злосчастную тетрадь. "Тетрадь Зоэ, тетрадь Зоэ", - эти слова болью отдавались в голове. Зоэ и кулинария, Зоэ и пряности, соусы, воздушные суфле, взбитый в пену яичный белок, расплавленный шоколад, золотые, как солнца, желтки, разрезанные пополам яблоки, прилипшее к скалке тесто, светлеющая на огне карамель и пироги с пылу с жару, только из духовки. Вся жизнь Зоэ была в этой тетради: цыпленок-велосипед - национальное кенийское блюдо, "настоящее" пюре, которое готовил Антуан, креветки по-скандинавски - рецепт подруги Эммы, крамбл по рецепту учительницы истории мадам Астье, лазанья, которую научила готовить Милена, знаменитые макароны с лососем от Джузеппе, фондю из карамели Карамбар и фирменная нуга Ифигении… Вся ее жизнь была в этих рецептах, которые перемежались короткими рассказами. Какая была в это время погода, что на ней было надето, что сказал такой-то и что из этого получилось - приметы, обрисовывающие момент. "Пожалуйста, звезды, верните ей эту тетрадь - вам же она ни к чему!"
- Это будет отличный подарок на Рождество, - добавила Жозефина, напряженно вглядываясь в небо.
Но звезды не отвечали.
Жозефина встала, поправила плед на плечах, вернулась в квартиру, засунула голову в комнату Зоэ - та спала, посасывая ногу плюшевого медвежонка. Нестор еще может ее успокоить, а ведь ей уже пятнадцать…
Она прошла в свою комнату, бросила плед на кровать. Велела Дю Геклену прилечь рядом на ковер. Нырнула в теплую норку, закрыла глаза, твердя про себя: "Тетрадь Зоэ, тетрадь Зоэ…" И тут ей все стало ясно: нужно посмотреть в помойке! Зоэ, вероятно, права: возможно, Ифигения, которая не переносит ни малейшего беспорядка, выбросила тетрадь на помойку.
Она вскочила, в сердце застучала радостная надежда. Помойка! Помойка!
Она надела джинсы, толстый свитер, сапоги, затянула волосы в хвостик, захватила пару резиновых перчаток, карманный фонарик, свистнула Дю Геклену и спустилась во двор.
Зашла в бытовку, где, подвешенные к потолку, как туши в лавке мясника, висели несколько разнокалиберных велосипедов, и в углу обнаружила четыре бака для отходов. Темные, величественные, они были заполнены до краев. Она вдохнула вонь гниющих продуктов. Скривилась от отвращения. Но, подумав о Зоэ, решительно погрузила руки в ближайший бак.
Она открывала мешки, нащупывала что-то скользкое, вязкое, картофельные очистки, старые губки для посуды, обглоданные кости, картонные упаковки, пустые бутылки. "Да, разделение мусора в нашем доме не практикуют", - посетовала она, нащупывая гладкую картонную обложку.
Она с тщанием слепца перебирала пальцами отходы.
Несколько раз она прерывалась - настолько невыносим был мерзкий, настырный запах.
Отворачиваясь, предпочитая не видеть того, что трогает, доверяя рукам честь опознать драгоценную тетрадь. Отбрасывала, перекладывала, порой замирала, натолкнувшись на четырехугольный предмет, который на поверку оказывался коробкой от обуви или от конфет, вновь погружала руки в мусор, отворачивала голову, захватывала глоток менее вонючего воздуха и вновь бросалась на приступ.
На третьем баке она была готова сдаться. Пол был скользкий, она едва не упала.
Вынув руки из бака, она перевела дыхание, почти обессиленная.
Зачем Ифигения выбросила тетрадь?
Она ведь прославляла образование и твердила, что это единственная надежда бедняков. "Только образование может сделать нас выше, мадам Кортес. Вот, посмотрите на меня, я неученая и теперь локти себе кусаю…" В начале учебного года она аккуратно оборачивала учебники, наклеивала этикетки, высовывая от напряжения язык, тщательно подписывала тетрадки, надевала обложки, делала яркие разноцветные закладки. Она никогда бы не выбросила записную книжку, в которой было бы что-нибудь написано! Она бы открыла ее, внимательно изучила, сев за стол и положив локти с двух сторон…
Горе Зоэ, ее безутешные рыдания, искривленный страданием рот вновь вспомнились Жозефине, и она не решилась бросить дело на полпути.
Она набрала побольше воздуха, взбодрилась, прижала локти к бокам, приподняла крышку, нашла вполне приличную сахарную косточку, которую протянула Дю Геклену, и вновь принялась за раскопки.
И тут ее рука в перчатке натолкнулась на четырехугольный твердый предмет. Тетрадь! Тетрадь!
Счастливая и гордая собой, она достала ее из бака.
Осветила карманным фонариком.
Это действительно была толстая черная тетрадь - но только не тетрадь Зоэ.
На обложке не было ни фотографий, ни рисунков, ни цветных стикеров. Старая-старая тетрадка, которая давно развалилась бы, не будь она заботливо склеена скотчем.
Жозефина сняла перчатки, открыла тетрадку на первой странице и начала читать при свете карманного фонарика.
"Сегодня, 7 ноября 1962 года, мой первый рабочий день, первый день съемок. Меня приняли в качестве младшего-премладшего ассистента на съемки фильма "Шарада" Стэнли Донена. Я разношу кофе, бегаю за сигаретами, звоню по телефону. Меня устроил сюда друг отца в награду за то, что я закончил школу на "отлично". На съемках я могу работать только в пятницу вечером и в выходные, потому что в остальное время я готовлюсь к вступительным экзаменам в Политехническую школу. Я не хочу туда, не хочу быть инженером…
Сегодня моя жизнь изменится. Я вступлю в новый мир, опьяняющий мир кинематографа. Я задыхаюсь дома. Задыхаюсь. Моя будущая жизнь словно известна мне наперед. Родители уже все за меня решили: что я стану делать, на ком я женюсь, сколько у меня будет детей, где буду жить, что буду есть по воскресеньям… Мне не хочется иметь детей, не хочется жениться, не хочется в высшую школу. Хочется чего-то другого, а чего - я не знаю… Кто знает, чем кончится это приключение? Профессия, любовь, радости, неудачи? Я не знаю. Но знаю, что в семнадцать лет можно надеяться на все что угодно, вот я и надеюсь на все что угодно и даже больше".
Почерк был странный, вытянутые буквы. Хвостики слов иногда съеживались, как поджатые лапы. Как культяпки. Едва читаемый текст. И бумага желтая, в пятнах. Кое-где чернила выцвели, не разберешь. Ближе к середине целые страницы слиплись, их трудно разделить, не порвав. Жозефина перевернула страницу, чтобы читать дальше.
"До последнего времени я и не жил. Я повиновался. Родителям, преподавателям, тому, что предписано делать, что полагается думать. До последнего времени я был немым отражением, хорошо воспитанным отражением в зеркале. Никогда не был собой. Да и вообще я не знал, что такое "я". Словно я только родился, а на меня уже надели готовую одежку… Благодаря этой работе я, возможно, открою, кто я на самом деле и чего жду от жизни. Хочется знать, на что я способен, когда свободен. Мне семнадцать. И мне плевать, что могут не заплатить. Да здравствует жизнь. Да здравствую я! Впервые во мне поднялся ветер надежды… Это так здорово - ветер надежды…"
Это был личный дневник.
Как он попал в помойку? Чей он? Кого-то из этого дома, иначе как бы он сюда попал… Но почему его выкинули?
Жозефина зажгла свет в кладовке, села на пол. Под руку попалась картофельная кожура, прилипла к ладони. Она брезгливо отбросила кожуру, вытерла руку о джинсы, спиной оперлась о мусорный бак и вновь принялась за чтение.
"28 ноября 1962 г.
Я наконец встретился с ним. С Кэри Грантом. Звездой этого фильма вместе с Одри Хепберн. Он красавец! Остроумный и такой простой… Он заходит в комнату и заполняет ее целиком. Вокруг все меркнет. Я как раз нес кофе начальнику осветителей, который даже не сказал мне спасибо, и увидел, как снимают сцену. Они никогда не идут по порядку, как в фильме. И снимают всего по две-три минуты. Режиссер говорит "стоп", и они обсуждают какую-нибудь мелочь, ничтожную деталь, и начинают сначала, и так несколько раз подряд. Не знаю, как это у актеров получается… Надо постоянно изображать совершенно разные чувства или же повторять одни и те же, но по-разному. И к тому же все должно получаться совершенно естественно! Кэри Грант начал спорить с режиссером, ему казалось, что от заднего света его уши будут выглядеть на экране большими и красными. Понадобилось наклеить ему за ушами полоски непрозрачного скотча, а кто же должен найти непрозрачный скотч в мгновение ока? Я. И когда я вошел, потрясая катушкой скотча, гордый тем, что нашел ее так быстро, он сказал мне спасибо и добавил: "Разве мой персонаж будет привлекателен, обладай он большими красными ушами, правда, my boy?"
Он так и назвал меня - "my boy". Словно создал какую-то связь между нами. Первый раз, когда он мне это сказал, я аж подпрыгнул, мне казалось, я неправильно расслышал. Но когда он сказал "my boy", он посмотрел мне в прямо глаза - ласково, с интересом. Я был потрясен.