Она не могла с собой справиться. И заранее готовилась к горю, кторое охватит ее в момент его отъезда. Зоэ считала, что к горю нужно готовиться дольше, чем к большому счастью. Счастье - это так легко, достаточно скользить в нем, плыть, купаться. Это как спускаться с вершины холма. А горе - это когда ты поднимаешься пешком на очень высокую вершину.
Она задумалась: "Почему же я такая?" И достала тетрадку, чтобы записать свои мысли. Прочитала последнюю запись, посасывая колпачок шариковой ручки.
"Пошла с классом на выставку современного искусства, ничего не поняла. Оно меня раздражает. Надувной красный бассейн с валяющимися вилками на дне и наполовину надутыми резиновыми перчатками - ну вообще не вдохновляет. Учитель наш изумлялся и ахал, а я подумала: какое убожество!
На выходе мы столкнулись с группой бомжей, пьющих пиво из банок, и один из них захотел подраться с учителем. Но учитель не подписался с ним драться, потому что бомж явный хиляк, а учитель здоровенный дядька. Мне было жаль этого бомжа, хоть он и довольно противный. И настроение окончательно испортилось. Учитель сказал, что невозможно спасти весь мир, но мне на это наплевать. Я уже купила два кольца и ладан на благотворительной распродаже в лицее в пользу стран третьего мира. И я по-прежнему угощаю пирожками бомжей на улице и улыбаюсь им. Такая уж у меня бунтарская натура.
Тогда учитель сказал, что мне уже хватит витать в облаках и что идеального мира не существует. И тут мне захотелось плакать. Ох! Знаю, это сверхтупость, но я почувствовала, как щеки запылали огнем. Тогда я рассказала обо всем Эмме, и она сказала: "Кончай, Зоэ, учитель прав, тебе пора повзрослеть…"
Не хочу я взрослеть, если от этого становишься как этот учитель, которому нравятся надувные бассейны с вилками на дне и который отказывается спасать мир. Хрен знает что! Хочется, чтобы меня понимали. Я чувствую, что полна под завязку, а остальные совсем пусты, и потому я чувствую себя до жути одинокой. И такова, получается, жизнь? Жизнь - это когда тебе плохо? Это и означает повзрослеть? Когда одновременно хочется двигаться вперед, хочется все пробовать, а потом хочется выблевать все и начать сначала. Ну уж нет! Я такой быть не желаю. Нужно поговорить об этом с Гаэтансм".
За записью о музее следовал рецепт сардинок в масле с тертым зеленым яблоком, который дала Зоэ одна девчонка, которая тоже думала, что бассейн с вилками и резиновыми перчатками - полный отстой. Ее звали Гертруда, и у нее не было друзей, потому что все считали, что зваться Гертрудой просто ужасно. Зоэ нравилось разговаривать с Гертрудой, и она считала, что несправедливо превращать человека в изгоя лишь потому, что его имя пахнет нафталином.
Зато у Гертруды было полно свободного времени, чтобы думать, и порой она выдавала фразы, прекрасные, как капли росы. В частности, когда уходили из музея, она сказала: "Знаешь, Зоэ, жизнь прекрасна, а вот мир - нет…"
И Зоэ обрадовали эти слова: жизнь прекрасна, а мир - нет, потому что они обнадеживали, а ей сейчас так нужна была надежда.
- Когда пьешь шампанское, полагается откровенничать, - объявила Жозефина. - С тебя как минимум две тайны. По количеству выпитых каждой из нас бокалов.
- И это еще не предел…
- Ну? Первое откровение…
- Я совершенно точно влюбилась…
- Имя! Как его имя?
- Так ты же знаешь, его зовут Оливер. Оливер Бун. Он ходит в красной шотландской аляске и потертых вельветовых штанах, носит шерстяную шапочку, у него пальцы часовщика…
- Тот мужчина из пруда?
- Мужчина из пруда, оказывается, прекрасный пианист… Он становится известным, гастролирует по всему миру. Между двумя концертами живет в Лондоне, недалеко от моего пруда. Бултыхается среди бурых водорослей и ездит на велосипеде…
- И ты часто с ним видишься?
- Тс-с! Тс-с! Все только начинается! Мы сходили вечером в паб, выпили, он поцеловал меня и… О боже! Жозефина! Как же нравится, когда он меня целует! Я чувствую себя девчонкой. Он такой… Даже не знаю, как его описать, но знаю одно, я совершенно точно в этом уверена, мое единственное желание - быть с ним… и делать кучу идиотских вещей, как, например, крошить уткам хлеб, смеяться над царственным видом лебедей, бесконечно повторять его имя, глядя ему в глаза… Когда я с ним, у меня возникает странное чувство, что я все правильно делаю…
- Я так за тебя рада!
- …что я на своем месте… Я уверена, это и есть настоящая любовь: когда у тебя есть странное чувство, что ты живешь своей жизнью, а не чьей-нибудь. Что ты в правильном месте. Что тебе не нужно себя принуждать, что-то изображать, чтобы понравиться. Что ты можешь оставаться такой как есть.
Жозефина подумала о Филиппе. С ним она испытывала то же самое.
- Когда мы увиделись в пабе… - продолжала Ширли, - я сказала, что уезжаю в Париж, и он посмотрел на меня своим добрым теплым взглядом, который обволакивает и приподнимает, и дает желание устремиться к нему, утонуть в нем, он сказал мне: "Я подожду, это еще лучше, когда ждешь…" - и я почувствовала, что еще секунда - и ждать будет невыносимо… И знаешь, мне кажется, я буду счастлива. Умом, сердцем, телом и даже кончиками пальцев на ногах!
Жозефина сказала себе, что никогда не видела свою подругу такой сияющей и - впервые в жизни - нежной, такой нежной. Ее короткие светлые волосы вились колечками, кончик носа покраснел от избытка чувств.
- А Филипп? Как ты думаешь, что он делает сегодня вечером? - прошептала Жозефина.
Она допила свой бокал и еще больше разрумянилась.
- А ты ему не звонила? - спросила Ширли, наливая себе еще.
- С того последнего вечера в Лондоне? Нет… Словно все должно оставаться тайной. Никто не должен знать…
- Вечер только начинается… Может, он еще позвонит в дверь с бутылкой шампанского. Как в прошлом году. Помнишь? Вы закрылись на кухне, и сгорела индейка…
- Это было так давно… А вдруг я все испортила?
- Он предпочел выжидательную позицию. Не хочет тебя торопить, принуждать. Он знает, что нельзя справиться с горем так же быстро, как погасить свет. Только время лечит, пройдут долгие дни и недели, боль притупится…
- Я не знаю, где мое истинное место. Скажи, Ширли, как это понять? Мое место между Ирис и Филиппом… Как я могу говорить о том, что люблю его, когда я всегда рядом с Ирис? А когда я рядом с ним, как могу не броситься ему на шею? Все становится так доступно, когда человек на расстоянии вытянутой руки… и так сложно, когда он далеко…
- По сути дела, если я правильно тебя понял, мы все плывем на пароходе, на котором больше нет ни капитана, ни двигателя, но никто пока об этом не знает, - сказал по телефону Филипп своему другу Станисласу, который позвонил ему, чтобы пожелать счастливых рождественских праздников.
Станислас Веззер помог Филиппу, когда тот начал свое дело и открыл адвокатскую контору Именно он консультировал Филиппа, когда тот решил продать свою долю и отойти от дел. Станислас Веззер был долговязый, флегматичный человек без комплексов, которого ничто, казалось, не может вывести из равновесия. Сейчас он высказывал самые мрачные, самые пессимистические предположения, но Филипп опасался, что Веззер прав.
- Неуправляемый пароход, который врезается в зеркальную стену… "Титаник" со всем миром на борту. Разобьемся как пить дать, и ничего веселого в этом не будет! - ответил Станислас.
- Ну, спасибо тебе, друг, за добрые вести, и счастливого Рождества.
Станислас засмеялся, затем сказал:
- Знаю, я не должен был заводить сегодня об этом речь, но меня достало слушать, как всякие дебилы говорят, что кризис миновал, когда он только начинается. Незадолго до падения "Леман Бразерс" президент "Дойче банка" обронил в разговоре, что худшее позади и что, закидывая миллиарды в топку банков и страховых компаний, мы спасем нашу систему! Нам не просто кризис предстоит пережить, а полный распад капитализма, вихрь, цунами… И все эти важные господа не видят дальше своего носа! Для них все оказывается неожиданностью.
- И все же есть ощущение, что жизнь идет своим чередом, что никто не представляет себе, сколь глубока пропасть, в которую мы летим.
- Это и поражает! Кризис распространятся неотвратимо, как прилив в бурном море, а миллиарды, брошенные в жертву виртуальной экономике, послужат лишь для того, чтобы взорвать систему.
- А люди тем временем покупают рождественские подарки, готовят индеек и украшают елочки, - заметил Филипп.
- Да… Словно привычка сильнее нас… Словно она накладывает на глаза шоры. Словно пробки, снег, кафе за углом, свежая газета, симпатичная девушка в автобусе и сводка новостей по утрам вселяют в нас надежду на лучшее будущее. Это дает уверенность в том, что кризис не унесет нас, не тронет, пощадит. Готовься к кардинальным переменам, Филипп! Я уже не говорю о том, что скоро грядут и другие перемены: изменятся климат, окружающая среда, источники энергии. Нужно будет попасть в струю времени и пересмотреть весь образ жизни!
- Да знаю я, Станислас… Я даже думаю, что долго к этому готовился… сам того не подозревая. Вот что удивительно. У меня было нечто вроде предчувствия года два назад. Я предвидел то, что сейчас происходит. Медленно нарастающее отвращение… Я не выносил ни мира, в котором жил, ни своего образа жизни. Я бросил работу в конторе, бросил всю прежнюю жизнь, развелся с Ирис, переехал жить в Лондон и с тех пор вроде как жду чего-то… Какой-то новой жизни. А какая она будет? Не знаю. Иногда пытаюсь представить ее себе…
- Надо быть семи пядей во лбу, чтобы ответить на этот вопрос! Мы куда-то движемся, это точно, но вслепую, на ощупь… Можем поужинать вместе после праздников, если ты свободен. Продолжим наши мрачные прогнозы! Ты останешься в Лондоне?
- Сегодня я ужинаю у родителей. В Южном Кенсингтоне. Сначала отпразднуем с ними Рождество, а там поглядим, что нам с Александром в голову взбредет! Я пока ничего не решил… Я говорил тебе, что пустил дело на самотек, пусть все идет своим чередом, я принимаю все как есть и стараюсь найти в этом радость.
- Как Александр?
- Не знаю. Мы редко разговариваем. Мы сосуществуем, и это меня удручает. Я только начал его для себя открывать, мне так нравилась наша мужская дружба, и вот она словно улетучилась.
- Возраст такой… А может, реакция на смерть матери. Вы говорили об этом?
- Никогда. Я даже не знаю, стоит ли пытаться… Хотелось бы, чтобы инициатива исходила от него.
У Станисласа Веззера не было ни жены, ни детей. Но он отлично умел давать советы отцам и мужьям:
- Не волнуйся, он к тебе вернется… Между вами связь, которую не порвать… Поцелуй его от меня, и посмотрим, что будет. Ты кажешься очень одиноким… Опасно одиноким… Не хватайся за все подряд, чтобы заполнить одиночество… Это худшее из решений.
- Зачем ты мне это говоришь?
- Не знаю… Может, делюсь собственным опытом…
Филипп ждал, что Станислас будет дальше откровенничать, но тот замолчал. Тогда он решил закончить разговор:
- Салют, Стан! Спасибо, что позвонил.
Положив трубку, он долго смотрел, как снег падает в сквере на деревья. Большие, тяжелые хлопья спускались с неба медленно и величественно, кружились, как пушистые клочья ваты.
Станислас, несомненно, прав. Мир, который он знал, скоро исчезнет. Он больше его не любил. Единственное, в чем вопрос: на что же похож этот дивный новый мир?
Он пошел в гостиную, позвал Анни.
Она вошла, высокая, прямая, в длинной серой юбке и тяжелых черных туфлях: "Снег идет, мсье Филипп, не выходите на улицу в ботинках на гладкой подошве, не то поскользнетесь". В руках у нее была большая ваза цветов, белые розы, которые она купила на рынке, вперемежку с ветками оливы, зелеными-презелеными.
- Очень красивые цветы, Анни…
- Спасибо, мсье. Я думаю, так в гостиной будет веселее…
- Вы не видели Александра?
- Нет. И я хотела с вами о нем поговорить. Он в последнее время то и дело куда-то исчезает. Из школы приходит с каждым днем все позже, а в выходные его вообще не видно.
- Может, он влюблен. Возраст такой…
Анни даже поперхнулась и закашлялась.
- Вы серьезно так думаете? А если он попал в дурную компанию?
- Главное - чтобы он пришел домой в семь. Мои родители ужинают очень рано, даже в сочельник… И совершенно не выносят, когда опаздывают. Отец ненавидит праздники, колокольный звон и прочую мишуру. Уверен, в полночь вы уже будете в постели!
- Очень любезно с вашей стороны, что вы взяли меня с собой. Хочу вас поблагодарить.
- Не за что! Анни, я не могу позволить, чтобы вы сидели одна в комнате, когда другие празднуют сочельник!
- Я, знаете, привыкла… Каждый год одно и то же. Выбираю себе хорошую книжку, покупаю маленькую бутылочку шампанского, ломтик гусиной печени, поджариваю тосты и поджидаю Рождество за чтением. Зажигаю свечу, ставлю музыку, мне очень нравится арфа! Это так романтично…
- А в этом году с какой книгой вы собирались провести Рождество?
- Александр Дюма. "Ожерелье королевы". Прекрасная книга, просто прекрасная!
- Давненько я не читал Дюма… Надо бы взяться за него…
- Хотите, я дам вам свою книгу, когда закончу?
- С удовольствием, спасибо, Анни! Идите собирайтесь, скоро выходим!
Анни поставила вазу на низкий столик в гостиной, отошла подальше, чтобы полюбоваться общей картиной, подошла, разделила две сцепившиеся оливковые ветки и побежала в комнату переодеваться.
Филипп, улыбнувшись, смотрел ей вслед: в ее поспешности он углядел и нетерпение девушки, собирающейся на любовное свидание, и предательскую тяжесть лет, тормозящую этот искренний порыв. "Какой могла бы быть ее тайная жизнь?" - заинтересовался он, наблюдая за снующей по коридору Анни. Никогда раньше он над этим не задумывался…
Под старым дубом, устремившим в небо голые черные ветви, Александр и Бекка наблюдали, как падает снег. Александр протягивал руку и хватал хлопья, Бекка смеялась: снежинки так быстро таяли в ладони Александра, что он не успевал их рассмотреть.
- Я слышал, что, если смотреть в лупу, снежные хлопья напоминают морских звезд!
- Может, тебе пора домой… Твой отец будет волноваться.
- Я не тороплюсь… Мы будем обедать у бабушки с дедушкой, это кошмар…
- А что с ними не так?
- Да черствые, как два старых сухаря! Никогда не смеются и колются, когда их целуешь!
- Старики часто бывают колючие…
- Но ты-то не колючая. У тебя очень нежная кожа. Ты не настоящая старушка, врешь ты все!
Бекка засмеялась. Поднесла руки в фиолетовых митенках к лицу, словно раскрасневшись от комплимента.
- Мне семьдесят четыре, и я нисколько не вру! Наконец я достигла того возраста, когда честно отвечаешь, сколько тебе лет. Долгое время я молодилась, мне не хотелось становиться старой клячей…
- Ты не старая кляча! Ты молодая кляча!
- Мне на это наплевать, милай… Старость - время отдыха, знаешь, нет нужды притворяться, что-то из себя воображать… становится наплевать, что думают о тебе люди…
- Даже когда нет денег?
- Подумай немного: если бы у меня были деньги, мы бы с тобой не встретились. Я не торчала бы в этом парке на этой каталке. Я бы удобненько сидела дома. Одна как перст. К старикам никто не ходит в гости. Никому не нравятся старики! Старики несут околесицу, старики колючие, старики плохо пахнут и вечно нудят о старых добрых временах. Куда лучше не иметь денег и иметь возможность встретить тебя… Потому что благодаря тебе тараканы в моей голове куда-то подевались.
Каждый вечер, возвращаясь из школы, Александр встречал Бекку. По-настоящему ее звали Ребекка, но все называли ее Бекка.
- А кто эти все? - спросил Александр. - У тебя есть друзья?
- Ну конечно, есть… То, что у меня нет дома, вовсе не означает, что у меня нет друзей. Таких, как я, знаешь сколько? Ты этого не видишь, потому что живешь в квартале, где одни богатеи, в центре Лондона не часто увидишь нищего, они прогоняют нас, отталкивают нас подальше, подальше. Надо, чтобы мы держались подальше от туристов, богатых джентльменов, дорогих машин, красивых дам и шикарных ресторанов… Но знаешь что я скажу тебе, милай, становится все больше таких, как я. Зайди как-нибудь в ночлежку и посмотри, сколь длинными стали очереди. И там самые разные люди! Не только старики. Молодых тоже хватает. И хорошо одетые господа тоже протягивают плошку за бесплатной кашей… В прошлый раз я стояла в очереди за бывшим банкиром, который читал "Войну и мир". Мы разговорились. Он потерял работу и одновременно с ней дом, жену и детей. Оказался на улице ни с чем, гол как сокол, у него остались только книги да антикварное кресло. Красивое кресло, обитое небесно-голубым бархатом, называлось как-то про французкого короля. Он жил возле церкви на Бейкер-стрит. Мы сдружились, потому что у каждого было кресло. Когда он уходил, кресло оставлял в ризнице церкви.
- А! - ответил Александр. - Я думал, ты всегда жила одна… А почему тогда ты не хочешь пойти в ночлежку к своим друзьям? Это по крайней мере лучше, чем спать на улице…
- Я уже говорила: ночлежки не для меня. Я пыталась… Одна вот особенно, мне про нее столько рассказывали, на Севен-Систерс-роуд… И что же! Да я в жизни туда не вернусь!
- Но почему?
- Там безрукие в зеленых майках, которые тебя избивают!
- Да как же они могут избить, если они безрукие?
- Они бьют ногами, коленями, грызут зубами! Они жуткие, брр. А приходить туда нужно к назначенному часу, да еще что-то платить, хоть и недорого… И там всех обворовывают, в этих ночлежках… Там полно здоровенных негров с дредами, которые орут, втихаря наливаются пивом и писают где придется! Нет-нет! Я уж лучше на моем инвалидном креслице…
- Но когда идет снег или дождь, Бекка?
- Я хожу к интенданту королевы! Удивлен, я погляжу?
- Это кто еще такой?
- Очень симпатичный типчик. Живет в маленьком кирпичном домике в парке… Немного в глубине, ближе к озеру Серпентайн. Он следит за садами королевы. Это официальная должность, потому что все большие парки принадлежат или королевской семье, или герцогам. Когда особенно холодно, я прихожу к нему и прячусь в деревянном сарайчике. Он законопатил там окна и поставил печурку - для меня. Он приносит мне суп, хлеб, горячий кофе. Я сплю, а вокруг грабли, бороны, лопаты, косилки, дрова. И чудесно пахнет деревом и травой. Глаза сами закрываются, до того хорошо пахнет. Разве ж это не роскошь? А когда процарапываю глазок в заиндевевшем стекле, я вижу парк, белок, скачущих по снегу, вижу свет в окне его гостиной, вижу его жену, она смотрит телевизор, а сам он читает книгу и переворачивает страницы, послюнявив палец… Для меня это как кино!
- Ты такая смешная, Бекка! Ты всегда счастливая, хотя к этому нет никаких оснований!
- А что ты знаешь о жизни?
- Помню маму… У нее было все для счастья… но она никогда не была счастливой. У нее были припадки отчаяния и вспышки радости, то так, то так, но это не было настоящее счастье. Я думаю, она постоянно грустила.
Бекка заслушалась, широко раскрыв рот, когда Александр заговорил о матери. Она затрясла головой, всплеснула руками в фиолетовых с желтым митенках и запричитала: