- А что еще-то делать? Снимать девиц на набережных Сены? Изображать дуэнью с Зоэ и Гаэтаном, в одиночестве жевать поп-корн перед экраном? Нет уж, спасибо… по крайней мере с тобой я могу развеяться, я вижу автобусы, каштаны, площади и перекрестки, зеленые фонтанчики Уоллеса, там удается перехватить шоколадку, там коснуться клавиш… и к концу каникул я смогу сказать, что знаю Париж. По крайней мере зажиточный, буржуазный Париж, не тот Париж, который кишмя кишит и воняет…
Гортензия остановилась, долго смотрела на него, улыбнулась самой прекрасной из своих улыбок и пообещала:
- Если я найду ту самую идею, я тебе отдамся. Вся как есть…
- Честно? - спросил Гэри, недоверчиво подняв бровь.
- Честнее не бывает, - сказала Гортензия, придвинувшись так близко, что он почувствовал на губах ее горячее дыхание.
- Но, - сказал он, резко высвободившись, - может, мне уже не хочется… Может, я нашел девушку, которая…
- Ах! Ну пожалуйста, Гэри! Не начинай!
- Желание так мимолетно, my lovely one, нужно ловить его сразу, едва появится… Не знаю, смогу ли я завтра так же верно стоять на посту…
- Значит, твое желание скудно и убого, но я на это не обижаюсь!
- Желание эфемерно и непредсказуемо, и я доверяю ему, чтобы неустанно удивляться… А иначе это уже не желание, а рутина…
Он крутанулся на месте и ушел.
Наконец 31 декабря появился тот самый таинственный дух и нашептал все, что надо.
Это случилось под вечер чудесного зимнего дня, когда солнце закатывается за крыши и голубой прозрачный воздух начинает сереть, а по плечам прокатывается волна откуда-то взявшегося холода…
Гортензия уселась на скамейку в парке. Нос задран к солнцу, нижняя губа капризно оттопырена…
- Всего двадцать четыре часа, Гэри, всего двадцать четыре часа, и если ничего не придумаю, я буду бормотать что-то невнятное в трубку, когда мне позвонит мисс Фарланд. Чувствую себя как большой кит, задыхающийся на пляже.
- О несчастный серо-белый кит, серо-белый кит, серо-белый кит, потерял он сон и аппетит, сон и аппетит, сон и аппетит… - пропел Гэри на мотив Yellow Submarine, танцуя вокруг скамейки.
- Прекрати! От тебя голова кружится!
- Сон и аппетит, сон и аппетит!
- Прекрати! Говорю тебе - прекрати! Если ты думаешь, что это остроумно…
- Серо-белый кит, серо-белый кит!
Гортензия вскочила и подняла руку, чтобы заткнуть ему рот.
Ее рука застыла в воздухе, и Гэри подумал, что она таким образом восхваляет его вокальные данные. Он поклонился, чтобы она ему похлопала, трижды махнул в воздухе воображаемой мушкетерской шляпой, пропел:
- О, благодарю, благодарю! Благодарю вас, прекрасная дама! Мое сердце трепещет при мысли, что вы… - и вдруг был прерван сухим и резким:
- Хорош идиотничать! К нам идут Жозиана и Младшенький.
Он обернулся и увидел вдали мать с ребенком, которые действительно направлялись прямо к ним.
- А! - разочарованно протянул он. - Вот оно в чем дело, а я-то подумал…
- Черт! Еще придется разговаривать с этим рыжим стручком!
- Ладно, не преувеличивай! Малец-то прикольный…
Он плюхнулся на скамейку рядом с Гортензией и стал ждать, пока упряжка мать - сын до них дотащится.
- Жалко, я отдал матери фотик, а то бы их сфотографировал…
- Толстуха и ее Карлик на улицах Парижа! Как увлекательно!
- Да что с тобой?! До чего противная! Завтра, обещаю, - пойдешь одна! Ты меня достала! Ты такая злобная, что даже Париж делается с тобой уродом!
И он повернулся к ней спиной, ища глазами какую-нибудь красивую девушку - исключительно чтобы позлить вспыльчивую Гортензию.
- Ты не понимаешь, что сегодня тридцать первое! Завтра первое января, а я по-прежнему ничего не нашла! А ты хотел, чтобы я сияла от радости, ходила колесом и насвистывала с тобой песенки?
- Я уже говорил тебе и еще повторяю: расслабься, освободи голову. Но ты упорствуешь и напрягаешь измученный мозг!
- Молчи, они идут! Улыбнись! Я не хочу, чтобы они видели, как мы ругаемся!
- Да ты к тому же и лицемерка!
Жозиана заметила их и приветствовала широкой улыбкой счастливой женщины.
Все было в порядке. Мальчик, переодетый в обычного малыша, грыз печенье, пуская слюнки, последний розовый луч солнца озарял черепичные крыши, его щечки раскраснелись от свежего воздуха, они шли домой, там она наполнит для Младшенького ванну, погрузит в воду локоть, чтобы проверить, какая температура, намылит его тельце овсяным мылом для чувствительной кожи, они будут болтать и смеяться, и он замурлыкает от счастья, когда она завернет его в теплое махровое полотенце, зачмокает губами, показывая, как целует мамочку, о, как прекрасна жизнь, как прекрасна…
- Привет всем! - воскликнула она, поставив коляску на тормоз. - Каким ветром вас сюда принесло?
- Зловонным дыханием Парижа, - объяснил Гэри. - Гортензия ищет идею, облизывая стены парижских домов, а я хожу с ней за компанию. Ну, я еще пытаюсь…
- Что же за идею ты ищешь, красавица моя? - спросила Жозиана, заметив мрачную физиономию Гортензии.
- Она ищет идею своего проекта. И не находит. И зла на весь мир, предупреждаю…
Гортензия отвернулась, чтобы не отвечать.
- Где же ты ищешь идею? В кронах каштанов? На террасах кафе?
Гортензия пожала плечами.
- Нет! - объяснил Гэри. - Она думает, что идея выскочит готовенькая из камня зданий. Ощупывает камни, гладит их, рисует, учит наизусть. Глупость, конечно, но что поделаешь!
- Вот как! - удивленно воскликнула Жозиана. - Идея, выходящая из камня… Я не совсем понимаю, но, может, это оттого, что я не большого ума…
"До чего тупая баба! - подумала Гортензия. - А как разряжена! Сплошная безвкусица. Мещанка, домохозяйка, которая читает всякие сюси-пуси типа любовных романов и одевается в магазинах для толстух".
И тут Младшенький оставил свое обмусоленное печенье и объявил:
- Гортензия права. Эти здания великолепны. И они вдохновляют. Я каждый раз смотрю на них, когда мы идем в парк, и они не надоедают. Они так похожи и такие разные…
Гортензия подняла голову и в упор взглянула на рыжего стручка.
- Скажите, пожалуйста, Карлик-то развивается на глазах! Когда мы были у вас на Рождество, он так не разговаривал…
- Да, я изображал младенца, чтобы сделать приятное матери! - объяснил Младшенький. - Она прямо светится от счастья, когда я лепечу всякий детский бред, а поскольку люблю ее больше всех на свете, я стараюсь изображать перед всеми дебила…
- Ну и ну, - зачарованно пропела Гортензия, не сводя глаз с малыша. - И много ты знаешь слов, которые от нас скрываешь?
- Великое множество, моя милая дама, - провозгласил Младшенький, заливаясь смехом. - Например, я могу объяснить, почему тебе нравятся эти здания из золотистого камня. Попроси меня ласково, и я скажу…
Гортензия попросила, ей было страшно интересно, что собирается сообщить ей Карлик.
- Деталь, именно деталь составляет красоту этих зданий, - объяснил Младшенький. - Они не похожи друг на друга, и тем не менее все подобны. Деталь была росписью архитектора. Он не мог нарушить единство ансамбля, поэтому углублялся в поиски детали, в этом как раз самовыражаясь. И деталь все меняла. Делала здание неповторимым. Деталь составляет стиль. Intelligenti pauca. Fiat lux. Dixi…
Гортензия пала к подножию коляски. Поцеловала мокасины малыша. Сжала ему руку. Готова была поцеловать и небо, но поскольку это невозможно, пустилась в пляс, в безумную джигу, громко скандируя:
- О несчастный серо-белый кит, серо-белый кит, серо-белый кит, потерял он сон и аппетит, сон и аппетит, сон и аппетит… Спасибо, Кроха! Спасибо! Ты нашел мне ту самую идею! Ты гений!
Младшенький мурлыкал от радости.
Он вытянул ручки, вытянул ножки, вытянул в поцелуе губы к той, которая теперь называла его прекрасным принцем, ученейшим принцем, принцем-чудотворцем.
Теперь он был не Карлик, теперь он был Кроха.
- Но что ты там прячешь под пальто? - спросила Ширли у Жозефины. - Торчит, словно огромная шишка… очень странно. Можно подумать, что ты беременна, но только с одной стороны.
Они ехали в метро в направлении галерей и магазинов "Швейцарской деревни", чтобы поглазеть на витрины. Полюбоваться антикварной мебелью, послоняться по Марсову полю, похихикать над туристами, сгрудившимися у подножия Эйфелевой башни, посчитать, сколько среди них японцев, сколько китайцев, американцев, англичан, мексиканцев, папуасов, подняв голову, полюбоваться панорамой Трокадеро, затем не спеша вернуться на Пасси, носом уткнувшись в витрины, - такова была цель прогулки, которую они предприняли тридцать первого декабря.
Чтобы закончить год красиво.
И поставить точку.
На том, что они до сих пор не успели сказать друг другу. Последние откровения, которые срываешь, как увядшую кожу, слыша биение сердца. Признания, проскальзывающие между позолоченной бронзой Клода Галле, прикроватным столиком Людовика XV или канапе работы Жоржа Жакоба из золотистого дерева, выкрашенного в бирюзовый цвет. Шепот: "О, как это красиво!" И тут вплетается: "А знаешь, забыла тебе сказать, что…" А подруга, наперсница, тем временем не сводит взгляд с драгоценного предмета и едва отвечает, чтобы не спугнуть, чтобы услышать признание:
- У меня с собой бутылка воды…
- Но зачем?
- А вдруг нам пить захочется?
- Если нам пить захочется, мы зайдем в кафе! Ну ты и удумала!
- Я еще подумала, что после антикварных магазинов мы можем доехать до университета… Мне надо взять одну папку, чтобы подготовиться к конференции. Нужно же оправдывать мою зарплату…
- Тридцать первого декабря? Но ведь все закрыто…
- Нет… Это недалеко от "Швейцарской деревни". Та же линия метро…
Ширли пожала плечами и сказала "ладно".
Жозефина почувствовала облегчение.
- Зато я могу сфотографировать твое место работы, - добавила Ширли, улыбаясь.
- О! Там не то чтобы очень красиво…
- Мне хоть будет чем заняться… Гэри одолжил мне фотоаппарат, надо его использовать.
- Ну что, подождешь меня здесь? Я мигом…
- А мне можно пойти с тобой?
- Лучше не надо…
Ширли была заинтригована. Она посторонилась и пропустила Жозефину, проследила взглядом, как та проходит через холл факультета, загроможденный досками с объявлениями и расписаниями, столами и стульями, мусорными баками, горшками с чахлыми комнатными растениями. Жозефина обернулась и махнула ей рукой, как бы отпуская ее. Ширли отступила, сфотографировала стеклянный фасад. Потом вернулась, проскользнула в холл, поискала глазами Жозефину, но не увидела. Что она затеяла? К чему такая таинственность? У нее любовное свидание? Она не хочет никому о нем рассказывать?
Крадучись, Ширли прошла через холл и вдруг резко остановилась.
В дальнем углу она увидела Жозефину, сидящую на корточках над каким-то растением в горшке. Дохлый кустик с пожухлыми листьями. Жозефина достала из сумки ложку и прорыла канавку вокруг ствола, что-то при этом тихо приговаривая. Ширли не слышала, что она говорит, видела только, как двигаются ее губы. Жозефина осторожно сорвала несколько сухих листиков, раздвинула остальные, еще живые, протерла их платочком, поправила палку, поддерживающую ствол, проверила, крепко ли они связаны, и непрерывно при этом говорила. Так возмущалась бы хозяйка по поводу небрежного обращения с ее растением. Потом она достала из кармана плаща бутылку, медленно вылила ее в горшок, стараясь, чтобы почва основательно пропиталась, подождала, пока лопнут последние пузыри и земля сыто вздохнет.
Жозефина выпрямилась и почесала поясницу. Ширли решила, что та собралась уходить, и спряталась за бетонной колонной. Но Жозефина все сидела на корточках. Поскребла горшок. Встала. Пробормотала что-то неразборчивое. Опять присела. Пощупала пальцем землю, достаточно ли влажная. Чуть передвинула горшок, чтобы растению досталось хоть немного тускло-серого декабрьского света. Радостно и удовлетворенно поглядела на дело своих рук. На ее губах играла улыбка сестры милосердия. Улыбка человека, который только что принес кому-то пользу.
Ширли навела объектив на лицо подруги. Сделала несколько снимков этой невнятной, расплывчатой улыбки, дарящей свет, озаряющей лицо кротким достоинством первосвященника. Убрала аппарат, тихо перебежала холл и встала как ни в чем не бывало на улице.
Когда Жозефина вышла, в руках у нее ничего не было, шишки под пальто тоже.
- Что, не нашла папку?
- Нет…
- А бутылку по дороге потеряла?
- О! - воскликнула Жозефина, став пунцовой, как бегония, и захлопала по карманам, словно в поисках бутылки.
- Я дико замерзла. Знаешь какое-нибудь место с горячим чаем и пирожными?
- Можно зайти в "Каретт", на Трокадеро. У них лучший горячий шоколад в мире, потрясающие пальмы… И маленькие белые лампочки, которые горят, словно свечки, таким радостным светом…
Они опять пересекли Марсово поле, прошли по Йенскому мосту, перешли через площадь Варшавы, прошли сквозь сады Трокадеро. Желтые ковры пожухлых, замерших от зимнего холода газонов истоптаны безжалостными подошвами вечно спешащих туристов. Картонные стаканчики, банки из-под колы, сигаретные окурки пестрели на гравии аллей, забытый свитер сиротливо свисал с края скамейки, вокруг носились дети, то гоняясь друг за другом с криками диких апачей, то хвастаясь рождественскими подарками родителей, ожидающих в обмен послушания. Крики эхом отдавались в пустом лесу, дети налетали друг на дружку, визжали, ругались как извозчики, строили зверские рожи, пугая друг друга.
Ширли то и дело останавливалась: ей нужно было сфотографировать кавказскую лещину, медвежий орех, тюльпанное дерево, вирджинскую магнолию, сибирский приземистый вяз, японскую софору, индийский конский каштан…
Жозефина смотрела на нее с открытым ртом:
- Откуда ты знаешь названия всех этих деревьев?
- Это отец… Когда я была маленькая, он водил меня по паркам и садам и учил, как называются деревья… Он рассказывал о гибридах, о скрещивании, об отростках и отводках, о вершках и корешках, о листве и хвое. Я это никогда не забуду. Когда Гэри научился ходить, я, в свой черед, потащила его по лондонским паркам. Я рассказала ему, как называются деревья, научила обнимать стволы и набираться сил. Открыла: когда на душе тяжело и смутно, вековые деревья выслушают тебя, утешат, нашепчут добрые советы и отгонят мрачные мысли… Потому он так любит гулять по паркам. Стал настоящим лесным человеком…
Они сидели за столиком в "Каретт", перед ними стояли горячий шоколад и тарелочки с разноцветными пирожными, вокруг росли пальмы и горели маленькие белые фонарики, льющие теплый радостный свет. Ширли положила фотоаппарат на стол, подперла лицо ладонью и молча наблюдала за худенькими угрюмыми официантками, которые сновали туда-сюда, записывая заказы. Жозефина захотела посмотреть фотографии, которые сделала Ширли, и они воспроизвели весь ход прогулки, комментируя каждый кадр, охая и ахая, пихая друг друга локтями при виде забавной детали.
- А это еще что? - спросила Жозефина, увидев на фото спину женщины, сидящей на корточках.
- Сейчас увидишь…
Ширли показала следующий снимок, еще один, еще…
Жозефина раскрыла рот и тут же покраснела.
- Это я…
- Это ты со мной в прятки играешь!
- Ну, я просто…
- Просто испугалась, что я сочту тебя клушей?
- Что-то вроде того…
- Это вполне в твоем духе, Жози! Проехать пол-Парижа, чтобы полить несчастный кустик!
- Просто, понимаешь, именно на это растение никто не обращает внимания. Его не помыли, когда мыли остальные, а поливают когда в голову взбредет, а иногда и вовсе не поливают. Особенно в каникулы… Каждый раз, когда хожу в университет, я подхожу к нему и поливаю…
- Знаешь, Жози, именно за это я и люблю тебя до жути!
- А я боялась, что ты примешь меня за умственно отсталую. А другие фотографии посмотрим? Которые делали Гэри с Гортензией? Думаешь, можно?
- Вообще-то, конечно, нехорошо, но я умираю от любопытства!
Перед ними замелькали фотографии, сделанные на улицах Парижа. Гортензия рисует на скамейке, Гортензия с недовольной физиономией, Гортензия изображает каратиста, роскошное белое фортепиано в витрине магазина, пирамида из шоколадок, крупным планом шоколад с фисташками и миндальной крошкой, лимонный крем между слоями орехового бисквита, шоколадный мусс, усеянный флорентийскими блестками, куча черных коробок, красных коробок, цесарка в желе, фасады зданий, детали фасадов зданий, балконы с коваными решетками, колоколенка, каменные фризы, еще фасады зданий и…
Веселый человек с кружкой пива в руке.
Ширли выронила фотоаппарат, как роняют слишком тяжелый камень.
Жозефина с удивлением посмотрела на нее.
- Что с тобой?
- Человек… тут… на фотографии…
Жозефина взяла аппарат и рассмотрела мужчину, который смеялся в пенные пивные усы. Высокий, гордый человек, рожденный, чтобы нравиться, человек, не ведающий страха, очертя голову бросающийся в жизнь. Потрясающий мужчина с мускулами землепашца и пальцами музыканта.
- Красавец какой, посмотри-ка!.. Вид у него такой… уверенный, свойский… Это приятель Гэри? Он кажется гораздо старше… А есть еще его фотографии?
Ширли молча нажала на кнопку. Они обнаружили еще фотографии того мужчины. Возле полок в супермаркете… Усов из пены у него уже не было, зато в руках была металлическая корзинка со всевозможными горшочками, коробочками, йогуртами, пакетами молока, упаковками яблок и груш. Гэри кривлялся, как клоун, корчил рожи, потрясая букетом из брокколи.
- Это друг Гэри? - вновь спросила Жозефина, удивленная переменой в Ширли: та молчала и лишь механически нажимала на кнопку.
- Еще хуже.
- Я не понимаю… Похоже, настал конец света.
- Жозефина, этот человек на фотографиях…
- Что?
- Это его преподаватель по фортепиано!
- Ну и что? Они вроде отлично ладят. Тебя это раздражает?
- Жозефина…
- Ширли, без субтитров мне, пожалуй, не понять…
- Это Оливер. Мой Оливер.
- Человек, которого ты встретила, когда ходила купаться?
- Да. Он самый.
- В которого ты влюблена?
- Это учитель по фортепиано! Тот, о котором Гэри мне все уши прожужжал, ни разу не называя его имени, всегда "он", всегда "его", в крайнем случае - с радостным смехом - "Маэстро"… А может, и называл, да я не расслышала, не хотела слышать, не придала значения. В Лондоне сотни преподавателей по фортепиано, почему Гэри попал именно к нему?
- Но у вас совершенно разные роли…
- Гэри немного говорил об этом, но я поняла, что этот человек очень важен для него. У него не было отца, Жози, ему нужен мужчина рядом…