- Ей все надоело. Она сказала, что физическую любовь явно переоценивают… Что ей это больше не интересно. Вечно одно и то же, туда-сюда-обратно, она от этого скучает. Она на мне отточила свое оружие. Изучила военные приемы, поняла, что ее тактика работает. И наш с ней роман свела до уровня контрольного теста. И не задумываясь бросила меня под предлогом… что я стал приставучим. Она твердила это непрерывно: приставучий! Она же все-таки такая юная. Я напрасно предлагал ей тысячу разных вещей: забрать кассу, совершив ограбление века, уехать в Венесуэлу, соблазнял бриллиантами и изумрудами, личным самолетом, гасиендой на море, кораблями с грузом вещей "Прада"… Мы оба на бережку синего теплого моря в шезлонгах, а нам прислуживает бой в набедренной повязке…
Анриетта пожала плечами:
- Какая банальность!
- Именно этими словами она мне и ответила, - сказал Шаваль и скорбно склонил голову, словно желая почтить память своего несчастья. - Велела мне вернуться к работе в конторе, а у нее другие планы. Она отлично развлеклась, научилась доводить мужчину до неистовства, пополнила гардероб - и на этом все! Она захотела пробиться в люди сама, без помощи "мужской пиписки, этой жалкой сосиски".
Анриета так и подскочила на месте.
- И при этом ей еще не было шестнадцати! - измученно вздохнул Шаваль.
- Боже! Что нынче за дети!
- В тринадцать они уже умеют вертеть мужчинами. Читают "Камасутру", делают упражнения для укрепления влагалища, учатся правильно втягивать и отпускать, напрягаться и содрогаться. Ставят себе карандаш между ягодиц и тренируются. Некоторые даже могут сигарету так курить! Да-да, уверяю вас…
- Я вас умоляю! Держите себя в руках… Вы забываете, что разговариваете с почтенной дамой!
- Да что тут говорить… вы сами видите!
И он сжал скрещенные ноги, словно раздавливая между ними свой член.
- Она уехала к дальним берегам, надеюсь… - прошептала Анриетта.
- В Лондон. Учиться на модельера. Хочет стать новой Коко Шанель.
Анриетта побледнела. Ее обширная шляпа содрогнулась. Ей все стало ясно. Она вспомнила, как четыре года назад Гортензия проходила стажировку в фирме "Казамиа", как задыхался и бледнел Шаваль, как цокали быстрые каблучки Гортензии по двору предприятия, как ребята со склада бегали за ней, пуская слюни. Так вот в чем дело! Парень до такой степени одержим своей страстью, что забыл: речь идет о ее внучке. О ее собственной внучке. Он не способен даже провести связь между ней и Гортензией. Он возвел Гортензию в ранг мадонн, которым молятся на коленях. Она для него выше всех прочих женщин. Страсть помутила его рассудок. Анриетта склонилась над молитвенной скамеечкой и скрестила пальцы. "В каком мире мне приходится жить! О, что это за мир! Моя внучка! Потаскуха, которая доводит мужчин до изнеможения, чтобы вытягивать из них деньги! Плоть от плоти моей! Вот тебе и потомки…"
Потом призадумалась. Шаваль ей нужен. Ее план гроша ломаного не стоил без черного рыцаря-предателя. Какая, по сути, разница, что ее внучка - шлюха? У каждого своя судьба! Все слова утратили смысл. Разговоры о чести, скромности, достоинстве и морали вызывают только смех. И потом, будем реалистами, она всегда высоко ценила эту девчонку, которая может заставить себя уважать…
- Послушайте, Шаваль, думаю, на сегодня я услышала достаточно… Я хочу побыть некоторое время одна, чтобы очиститься. Помолиться о спасении вашей души. Выйдите из этой церкви, которую вы только что осквернили… Я назначу вам встречу в ближайшие дни, чтобы поговорить о делах. Могу вам предложить одно дельце, которое поправит ваше материальное состояние. Встретимся в кафе на углу улицы Курсель и авеню Ваграм. Но прежде скажите на милость, вы перестали вести рассеянный образ жизни? Ваши способности в порядке? Потому что мне нужен человек в здравом рассудке, разумный и четкий, а не развалина с воспаленным либидо!
- Она ободрала меня как липку, выжала как лимон. У меня нет сил, я конченый человек. Живу на пособие и мамину пенсию. Я играю в лото, потому что у человека должно остаться хоть немного надежды, но я ни во что не верю, даже когда вычеркиваю клеточки. Я как наркоман в ломке. У меня больше не стои́т, мадам! Она уехала и увезла мое либидо! Когда я знакомлюсь с девушкой, меня охватывает такой страх, что я удираю поджав хвост…
- Вот и отлично! Так и держитесь. И обещайте мне одну вещь: если я восстановлю ваше здоровье, в смысле финансовое, конечно, вы обещаете мне стать сдержанным, целомудренным и не увлекаться больше юными развратными весталками?
- Наши с ней пути не должны пересекаться, мадам. Если я вновь ее увижу, я опять превращусь в оголодавшего волка…
- Раз она живет в Лондоне…
- Это единственный риск, мадам. Единственный… Я убить готов за возможность снова обладать ею! Снова проникнуть в этот узкий влажный коридор… Познать божественную судорогу…
Он зарычал, как хищный зверь в темном лесу, мышцы на шее вздулись, челюсти сжались, зубы скрипнули, он вновь зарычал, опустил руку между ног, схватил член, и глаза его наполнились жутким сладострастием.
Анриетта в ужасе смотрела, как этот человек, прежде такой гордый и мужественный, корчится на скамеечке рядом с ней. "Слава тебе, Господи, что ты уберег меня от этого порока, - пробормотала она сквозь зубы. - Мерзость какая! Я умела управлять мужчинами. Вела их по жизни твердой, достойной, солидной рукой. С достоинством вела. Железная рука в железной перчатке. Никогда я не использовала в качестве инструмента этот женский причиндал, эту беззубую челюсть…"
Жуткая картина возникла в ее голове. Железная рука, стальные челюсти… И она прочла три раза "Отче наш" и десять "Богородицу", а тем временем Шаваль, сгорбившись, вышел из церкви, окунув походя правую руку в чашу со святой водой.
И вот наступило Рождество. А она сидит одна перед открытой грамматикой "Ларусса". С литром красного вина, банкой сардин в растительном масле, кусочком сыра бри и замороженным тортом-поленом, на который посадила трех жизнерадостных гномиков, извлеченных из глубин шкафа. Воспоминания о стародавних временах, когда скатерть была белой, а свечи - алыми, когда под каждой салфеткой подле тарелки лежали шикарные дорогие подарки супруга, когда букеты заказывались у Лашома, свечи источали дивный аромат, бокалы были хрустальными, а приборы - серебряными, словом, во всем ощущалось рождественское ликование и процветание.
Клеенка на кухне была вся в пятнах, в темных кругах от горячих кастрюль, наспех поставленных прямо на стол, а угощение она украла в магазине Эда-бакалейщика. Она поменяла тактику. Появлялась перед кассой, одетая как гранд-дама, в самых выигрышных прежних нарядах, в перчатках и шляпе, с сумочкой из крокодиловой кожи на запястье, клала на движущуюся ленту у кассы зерновой хлеб и бутылку минералки, а в глубине сумочки таились украденные сокровища. Она говорила: давайте поскорее, меня ждет водитель, ему негде припарковаться, и кассирша торопливо пробивала евро семьдесят пять сантимов, стараясь услужить нетерпеливой и высокомерной старухе.
- Вот так, - вслух произнесла она, снимая обертку с хлеба. - Я знала лучшие времена - и они еще впереди. Не нужно отчаиваться. Только слабые пасуют перед неудачей. Вспомни-ка, подружка Анриетта, знаменитую фразу, которую талдычат все страдальцы: "То, что не убивает, делает нас сильнее".
Она вздохнула, налила себе бокал вина и резким движением открыла учебник. Постаралась заинтересоваться содержанием. Пожала плечами. В двенадцать лет - в четвертом классе! Тупица. Он просто тупица. В орфографии, грамматике, в арифметике и истории. Ни в одном предмете не силен. Он все же переходил из класса в класс, мать на него ругалась, а отец наказывал, но дневник красноречиво свидетельствовал, сколь удручающей была его школьная эпопея. Ужасные оценки и резкие замечания учителей, уставших его учить: "Хуже не бывает", "В жизни не видел подобного невежества", "В школе ему не место", "Попадет в книгу рекордов среди лодырей", "Лучше бы он не раскрывал рта!".
Для Кевина Морейра дос Сантоса дольмены были предками остготов, Рим находился в Испании, Франциск Первый был сыном Франциска Нулевого. В Карибском море жили караимы. А биссектриса была настоящая крыса, которая бегает по углам.
Она подумала о Кевине. И о Шавале. Решила, что миром правят невежество и похоть. Прокляла свой век, в котором не осталось уважения, допила пол-литра вина, покрутила в руках жидкую седую прядку и решила реформировать систему преподавания французского в четвертом классе.
Двадцать шестого декабря в семнадцать десять Гаэтан позвонил в дверь квартиры Кортесов.
Зоэ побежала открывать.
Она была дома одна.
Жозефина и Ширли пошли погулять, чтобы не мешать их встрече. Гортензия и Гэри вновь бродили по Парижу в поисках идеи для витрин все того же "Харродса".
Гэри нес фотоаппарат или айпад, поднимал воротник куртки, повязывал синий шарф, надевал перчатки на меху.
Гортензия проверяла, на месте ли блокнот и цветные карандаши.
Приходили они счастливые или сердитые, одно из двух.
Молча дулись по углам или валились на диван перед телевизором, переплетаясь в узел, и беспокоить их не следовало.
Зоэ смотрела на них и думала, что любовь - сложная штука. Все меняется каждую секунду, поди пойми, с какой ноги ступать…
Когда Гаэтан позвонил, Зоэ открыла и остановилась на пороге. Она немного запыхалась и выглядела глуповато, при этом совершенно не знала что сказать. Наконец спросила, хочет ли он положить сумку в комнате или что-нибудь выпить. Он смотрел на нее улыбаясь. Спросил, есть ли третье предложение. Она поежилась и сказала, что все оттого, что ей страшновато…
Он сказал: "Мне тоже", - и уронил сумку.
Так они стояли, замерев и глядя друг на друга.
Зоэ подумала, что он весь как-то увеличился. Рот стал больше, плечи шире, даже волосы отросли. А особенно вырос нос. Стал явно длиннее. И сам Гаэтан повзрослел, помрачнел. А Гаэтану показалось, что она совсем не изменилась. Он произнес это вслух, и Зоэ почувствовала себя увереннее.
- Столько всего нужно тебе рассказать! - сказал он. - Даже не представляю, с чего начать…
Она сделала внимательное и заботливое лицо - мол, не переживай, я готова выслушать.
- Я только с тобой могу поговорить…
Он обнял ее, и она подумала: "Как же долго я этого ждала…" Непонятно было, что делать дальше, и почему-то захотелось плакать.
Потом он наклонился к ней, почти согнулся и поцеловал.
Она забыла обо всем. Потащила его в свою комнату, и они упали на кровать, он опять обнял ее и сжал крепко-крепко и сказал: "Как же я давно этого ждал, я уже не знаю, что делать и что говорить, Руан так далеко, а мать постоянно плачет, потому что Лысый с сайта знакомств уехал, но мне плевать, потому что ты здесь и нам так хорошо…" Он говорил с ней так ласково и нежно, говорил только о ней, и Зоэ в конце концов решила, что любовь вовсе не такая сложная штука.
- А где я буду спать? - спросил он.
- Ну как… со мной…
- Да ну! Ты гонишь! Твоя мать разрешила?
- Да, но… мы с Гортензией будем спать в моей кровати, а ты на полу на надувном матрасе.
- А…
Он замолчал, перестал дышать ей в шею, и у нее внезапно заледенело ухо.
- Как-то неприятно, тебе не кажется?
- Но это был единственный вариант, иначе тебе не разрешили бы приехать…
- Хрень какая-то, - сказал он.
Он отодвинулся от Зоэ, лежал и думал: "Ну правда, хрень, неприятно…" Вид у него был такой отстраненный, что ей показалось, что рядом чужой… Он смотрел в одну точку, повыше дверной ручки, и упорно молчал.
И Зоэ подумала, что любовь - действительно сложная штука.
Гортензия пришла к выводу, что самые красивые парижские проспекты расходятся от Триумфальной арки. И там как раз самые красивые здания. И эти стройные, гладкие, гармоничные дома подскажут ей идею витрин. Она не могла объяснить почему, но знала это наверняка. Она твердила: "Это где-то здесь, это где-то здесь", - и не принимала никаких возражений.
С утра до вечера Гортензия и Гэри кружили по авеню Ош, по авеню Мак-Магон, по авеню Ваграм, Фриланд, Марсо, по авеню Клебер, по авеню Виктора Гюго. Они тщательно избегали авеню Великой армии и Елисейских Полей. Гортензия от них сразу отказалась, они, по ее словам, утратили свой дух. Торгашество, показуха, неон и рестораны быстрого питания исказили архитектурное своеобразие района, задуманное бароном Османом и его командой архитекторов.
Гортензия уверяла Гэри, что светлый камень зданий внушает ей вдохновение. Она говорила, что стены в Париже напитаны неким таинственным духом. Каждое здание непохоже на другие, каждое здание - отдельное произведение искусства, и тем не менее они все составляют общий ансамбль и подчиняются одним и тем же строгим правилам: фасады из крупного камня, стены с раскреповкой, на третьем и шестом этажах тянущиеся вдоль всего дома балконы с коваными решетками, высота зданий строго соответствует ширине пути, который они обрамляют. Это единообразие рождало стиль. Неповторимый стиль, которому Париж обязан славе красивейшего города мира. Но почему, терзалась она, в чем тут дело?
Что-то в этом было странное, таинственное, вечное. То неуловимое, что ощущается в пиджаке "Шанель". Или смокинге "Сен Лоран". В сумке "Гермес". Джинсах "Левайс". Бутылке кока-колы. Зажигалке "Зиппо". Капоте "Феррари". Гармония, линия, силуэт, которые варьируют до тех пор, пока они не станут признанной во всем мире классикой.
В ее витринах должно быть это нечто. То, что заставит прохожих остановиться, удивиться и сказать: "Ничего себе! Вот это и есть стиль!"
Оставалось найти "вот это".
Она хватала фотоаппарат Гэри и снимала балконы, каменные консоли, арочные окна, деревянные солидные двери. Зарисовывала силуэты зданий. В фас, в профиль. Детально рассматривала детали, подъезды, насупливала брови. Гэри шел за ней и на ходу сочинял музыку, напевая "до-ми-соль-фа-ля-ре". Преподаватель по фортепиано подкинул эту идею: сочинять мелодии, когда ждешь автобуса, сидишь на скамейке перед голубем со сломанным крылом или любуешься памятником. Всегда хранить в голове ноты и веером раскидывать их вокруг себя. Надо бы послать ему открытку из Парижа. Дать знать, что думает о нем, что безмерно рад знакомству, что уже не чувствует себя таким одиноким. Что ощутил себя мужчиной… Мужчиной, у которого растет щетина и не складываются отношения с девушками, но он может отрастить бороду или сбрить ее, охмурить девушку или вообще о ней не думать… Хорошо, что у него в жизни появился такой человек.
Так напевал он, напевал…
Иногда это раздражало Гортензию, иногда она смеялась, иногда просила замолчать: сбивало с мысли. Она шептала тогда: "Ну все, упустила идею…" Гэри обнимал ее и уговаривал: "Вообще перестань думать, и мысль сама объявится, как по волшебству. Расслабься, пусть спадет напряжение. А то ты такая зажатая, что воздух не проходит…"
Они словно каждый раз исполняли один и тот же церемониал. Шли и шли, будто бы без цели. Потом Гортензия останавливалась и, прикрыв глаза, гладила рукой светлый камень какого-нибудь дома, ощупывала пальцами каждый выступ, затаив дыхание, повторяла пальцами каждую ложбинку на гладкой поверхности, словно чародейка, подкрепляющая заклинания движением волшебной палочки.
Гэри бормотал тогда, что так млеть от каких-то обтесанных каменных глыб - безумие. Цитировал Эрнеста Ренана. Вспоминал, что остров Большой у берегов Бретани был удален с карты потому, что барон Осман практически стер его с лица земли, превратив в один большой карьер для добычи камня, из которого строили прекрасные парижские здания.
- И по-твоему, это порядочно, а? Уничтожить остров, чтобы построить город?
- Ну и ладно, мне не важны средства, раз результат так прекрасен. Со всего мира люди съезжаются, чтобы посмотреть Париж. А кому интересен остров Большой? Да плевать на него!
- Для тебя золото все, что блестит.
- Для меня все, что блестит, красиво… Особенно когда речь о Париже.
- И потом он выскочка, такой же барон, как я - китайская балерина!
- И на это мне плевать! Замолчи уже.
- Поцелуй меня…
- Даже и не мечтай, пока я не придумаю идею!
Тогда он насвистывал песню камня, потерявшего родину, стон раненого камня, вырванного из карьера, обтесанного под единый стандарт, утратившего свой привычный облик и запах родного острова, его плач по жизни в изгнании, среди смога, граффити и писающих на него собак.
Гортензия решала не обращать на него внимания. Или огрызалась - дескать, заткнись.
Время от времени он исчезал. Заворачивал за угол улицы Маргерит и бульвара Курсель, заходил в кондитерскую "Эдиар", покупал кучу разных шоколадок и цукатов, болтал с продавщицей-креолкой, нахваливавшей засахаренные ананасы, или в доме 221 по улице Фобур-Сент-Оноре (напротив концертного зала "Плейель") садился за рояль и рассеянно пробегал пальцами по клавиатуре.
А Гортензия все ломала голову над своей идеей.
Он вновь улетучивался, перебегал улицу, заскакивал в книжный бутик "Марьяж" и проходил в знаменитый "Чайный подвал". Вдыхал ароматы отборных сортов черного, белого и зеленого чая в больших красных банках, которые подавал ему чрезвычайно серьезный молодой продавец. Он кивал с видом знатока, что-то покупал, вновь переходил улицу и оказывался в "Доме шоколада", где погружался в сладостные мечтания…
Потом ему приходилось бежать, чтобы нагнать Гортензию.
- Но почему же? Почему? - вопрошал Гэри, протягивая любимой шоколадную вафлю. - Почему ты зациклилась на этих домах из обтесанного камня? Бессмыслица! Пойди лучше в музей, картинную галерею, поболтайся по букинистическим. Вот где идеи. Целая куча идей.
- Потому что в детстве меня поразила красота парижских зданий, и когда гуляю по Парижу, я словно наслаждаюсь произведением искусства. Ты не видишь, что здесь красота на каждом углу?
Гэри пожимал плечами.
Время шло. Гортензия с каждым днем становилась все мрачнее.
Миновало 26 декабря.
Затем 27-е, 28-е, 29-е, 30-е…
Они все бродили в поисках идеи.
Гэри уже не напевал. Не фотографировал великолепные фасады. Не покупал курагу в шоколаде и мороженые каштаны. Больше не пытался ее поцеловать. Не клал руку ей на плечо. Он просил передышки. Попить горячего шоколада с миндальными пирожными в "Ладуре" или заказать в пивной здоровенный "Париж-Брест" с огромным количеством взбитых сливок. Или пойти в киношку, где тот самый таинственный дух витает и нашептывает идеи в темных залах, и она повернет к нему губы, и…
Она заткнула уши и с безумным упорством устремилась вперед.
- Ты не обязан со мной ходить! - бросила она, прибавив шагу.