Он поднял к ней взгляд, исполненный смутной надежды, надежды, которую он давно перевел в реестр утерянных вещей.
- Думаете, если я стану очень богат, она вновь ко мне вернется?
Он все-таки предпочитал страдать от ее выходок, чем прозябать без малейшей надежды еще пострадать.
- Ничего не могу сказать… Я уверена, что она оценит ситуацию. Богатый мужчина - в любом случае привлекательный мужчина. Само собой разумеется. Это просто, как дважды два. Это то, на чем держится мир.
Вспомним Клеопатру. Она любила только могучих мужчин, мужчин, которые предлагали ей земли и моря, мужчин, готовых за нее убить, да что я говорю, убить, - устроить массовую резню! Она не ломала себе голову по поводу всяких условностей! А Гортензия больше похожа на Клеопатру, чем на Изольду или Джульетту.
Он не осмелился спросить, о ком речь, но уловил сравнение с Клеопатрой. Однажды вечером он вместе с матерью смотрел этот фильм, попивая отвар тимьяна, потому что они оба были немного простужены. У Клеопатры были фиалковые глаза Элизабет Тейлор и большая трепещущая грудь. Он даже не знал, на что смотреть: на огромные фиалковые, властные, зовущие глаза или на млечные полушария, которые вздымались и опускались на экране. И тогда не удержался и на некоторое время скрылся в туалете.
- А что понадобится сделать, чтобы разбогатеть? - спросил он, выпрямившись, грандиозные груди Клеопатры словно приподняли его над землей.
- Найти некий ход, некую комбинацию для нас двоих, причем верный ход… Я не слишком-то щепетильна, знаете! Рвусь в бой…
- Если бы только я мог вновь ее обрести… Снова погрузить свой меч в эти влажные, горячие ножны…
- Шаваль! - завопила Анриетта, стукнув кулаком по столу. - Не желаю никогда больше слышать, как вы говорите такое о моей внучке! Понимаете меня? А не то я вас выдам полиции нравов. В конце концов, вы сами признались, что у вас были предосудительные отношения с девочкой неполных шестнадцати лет… Это прямиком приведет вас в тюрьму. А знаете, что в тюрьме делают с насильниками маленьких девочек?
Шаваль в ужасе уставился на нее, плечи его тряслись, но он этого не замечал.
- Ох, нет! Нет, мадам… Только не это…
- Значит, вы отыщете мне идею, блестящую идею, чтобы разорить папашу Гробза. Даю вам на это неделю. Ни днем больше! Через неделю мы встретимся в церкви Сент-Этьен, в маленькой часовне Девы Марии, каждый на своей скамеечке, и вы поведаете мне ваш план… А иначе тюрьма!
Шаваль дрожал уже всем телом. И ведь она на такое способна, проклятая старуха! Он прочел в ее лице решимость дикого зверя, который готов съесть своего детеныша, лишь бы не умереть с голоду.
- Да, мадам…
- А теперь валите! И шевелите мозгами! Они долго отдыхали под паром, пора уже их использовать! Алле-оп!
Он встал. Пробормотал: "До свидания, мадам", - и заскользил к выходу, словно беглый каторжник, желающий остаться незамеченным.
- Официант! Счет! - громко потребовала Анриетта, доставая кошелек, чтобы расплатиться.
У нее оставалась мелочь, украденная из церковного ящика. Замки болтались, их легко можно было открыть и так же легко закрыть. Все шито-крыто. Надо только прийти раньше, чем аббат. Скудный урожай, сказала она себе, подсчитывая монетки, прихожане стали скупы на подаяние. Или аббат ее засек и стал опорожнять ящик чаще. Бедный Иисус, бедная Дева Мария, бедный святой Этьен! Религиозный пыл уж не тот, как в былые времена, и вы несете расходы…
И она принялась бранить эпоху, которая не уважает ни одиноких женщин, ни пасторов, лишенных средств к существованию. И после этого они удивляются, что чистые невинные души решаются на преступление! Это ведь лишь для того, чтобы восстановить справедливость…
Вечером первого января в доме Кортесов все изо всех сил изображали веселье. Бурно жестикулировали, охали и ахали, пытаясь скрыть сердечные муки под маской радости и деланым смехом, но каждый при этом чувствовал пределы этого искусственного веселья.
Словно в больнице на костюмированном балу для выздоравливающих.
Жозефина что-то рассказывала, пытаясь заглушить воспоминание о часах Дотти на ночном столике; она грела на плите кролика в горчице и медленно помешивала в кастрюле деревянной ложкой, болтая при этом что ни попадя. Она фальшиво смеялась, фальшиво разговаривала, опрокидывала бутылки с молоком, пробовала на вкус кусочек масла, засовывала кусочек колбасы в тостер.
Зоэ ходила, расставив ноги, Гаэтан обнимал ее за плечи доверительным движением собственника. Гортензия и Гэри обменивались колкостями, приближались друг к другу, сталкивались, потом разъединялись, ворча на ходу. Ширли смотрела на сына и думала, что он сейчас постепенно и незаметно подталкивает ее к вынужденной капитуляции чувств и сердца. "Это и значит любить своего ребенка больше всего на свете? - задумалась она. - И почему я решила, что отказываюсь от своей последней в жизни любви? Моя жизнь еще не кончается…"
Только Дю Геклен воодушевленно бегал от одного к другому в ожидании ласки, кусочка хлеба с соусом или кусочка пиленого сахара, которые валялись на столе.
Он носился на своих здоровенных квадратных лапах, с собачьей преданностью заглядывая в глаза, и с его брылей свисали длинные слюни.
Каждый думал о своем, делая вид, что интересуется делами других.
"Он уезжает послезавтра, и я его теперь долго не увижу, - терзалась Зоэ, - будет ли он любить меня так, как сейчас?"
"Получилось! - ликовал Гаэтан. - Я сделал это, да! Я теперь мужчина, настоящий мужчина! Я люблю ее, и она меня любит, она меня любит, и я ее люблю".
"Сегодня ночью, это будет сегодня ночью… - думала Гортензия, проводя рукой по шее Гэри. - Я якобы лягу в комнате Зоэ, а потом приду к нему, скользну на кровать, обниму, поцелую, семь раз проверну язык у него во рту, это будет здорово, о, как это будет здорово…"
"Она думает, что сможет заполучить меня, но нет, ни за что, это было бы слишком просто", - бурчал себе под нос Гэри, накладывая макароны и кролика в горчице.
- Тебя не затруднит передать мне хлеба, или это наглость с моей стороны просить тебя об этом? - говорил он Гортензии, и та протягивала ему хлеб с широкой доверчивой улыбкой.
"Как мне внушить ему, что нам больше не нужно видеться? - размышляла Ширли. - Что больше вообще не надо видеться…" Не нужно указывать истинную причину, он отметет ее движением руки: все не так страшно, Гэри взрослый, он должен понимать, что его мать имеет право на личную жизнь… "Ты ему не услугу окажешь, ты заставишь его поверить в свое всемогущество, он должен научиться соотносить себя с реальностью. Вам следует разъединиться, вы слишком долго жили в симбиозе". Она заранее знала, что он скажет, могла бы даже записать это и не находила разумных доводов возразить ему, кроме того, что ей не хочется причинять боль своему малышу. "Но ему двадцать лет! Это больше не твой малыш". - "Нет, это всегда будет мой малыш". - "Bullshit! - яростно возразит он, как улитка забираясь вглубь своей аляски. - Bullshit!" И они поссорятся, поругаются. Расстанутся, злясь друг на друга. "А у меня не хватит смелости злиться, я вновь постараюсь объясниться и прыгну ему на шею. Значит - бежать безо всяких объяснений или выдумать, что я встретила в Париже прежнего воздыхателя…"
"А если Ширли ошиблась, - думала Жозефина, - если Дотти действительно живет у Филиппа? Если каждый вечер она кладет свои часы на ночной столик, прежде чем скользнуть в его объятия… Он не прекращал встречаться с Дотти. С ней легко, она молодая, остроумная, легкая, нежная, а жить одному ему невыносимо. Говорят, мужчины не любят одиночества, и только женщины способны его переносить. И ему нравится спать с ней, у них у каждого своя половина постели".
Каждый продолжал свой внутренний диалог, обгладывая кролика в горчице, отрезая кусок козленка или сыра бри, подставляя тарелочку под кусок торта с лимоном, испеченного Зоэ, убирая со стола, загружая посуду в посудомоечную машину, потягиваясь, зевая, по очереди выдавая свою порцию жалоб на усталость, на сонливость и незамедлительно отправляясь в свою комнату.
Гортензия сняла макияж, сто раз провела щеткой по волосам, встряхнула длинными каштановыми прядями, сбрызнула себя духами, надела ночную майку и перешагнула через матрас, на котором лежал Гаэтан. Он читал "Утиные истории" и, хохоча, рассказывал, как дядюшка Скрудж водил за нос Дональда, заставляя того работать задаром: "Ну до чего симпатяга старина Дональд! Безропотно позволяет себя эксплуатировать. А Скрудж как патрон на фондовой бирже! Никак не насытится, ему надо все больше и больше бабок…"
Зоэ, под подбородок укрывшись одеялом, ломала голову: "Как внушить Гортензии мысль оставить их одних, ведь это их последняя ночь! Как убедить ее, что чудесно было бы ей поспать где-нибудь еще? В гостиной, к примеру… Или пусть пойдет поработает над своими витринами на кухню. Она же любит по ночам работать на кухне. Можно поговорить с ней по душам или сыграть на чувствах. Или поговорить о женской солидарности. Нет, с Гортензией солидарность не катит". Она ломала и ломала голову, крутила под одеялом щиколотками, помогая себе придумать фразу, которая открыла бы ей сердце Гортензии, а та вдруг сама скользнула к Зоэ на кровать и предложила:
- Давай погасим свет, услышим, когда мама и Ширли уснут, и я пойду к Гэри… Ни слова дуэньям! Начнут языки чесать, а я этого страх как не люблю!
- О’кей, - с облегчением прошептала Зоэ. - Могила.
- Спасибо, сестричка. Но сама тут держись! Я вовсе не хочу оказаться ответственной за бэбика через девять месяцев!
- Без проблем, - ответила Зоэ, густо покраснев.
- Доверяю тебе, крибле-крабле-бумс!
- Абракадабра, - отозвалась Зоэ.
Они подождали, пока свет погаснет в комнате Ширли и Жозефины. Подождали, пока раздастся легкое похрапывание Жозефины, более могучее - Ширли, хр-р, хр-р, их дуэньи маленько перебрали, они шумят, как кузнечные мехи! Зоэ нервно прыснула. Ноги у нее были ледяные, а руки - горячие. Гортензия встала, взяла мобильник и вышла на цыпочках из комнаты.
- Спи спокойно, Зоэ, и береги свою честь!
- Обещаю! - шепнула Зоэ, скрестив под одеялом пальцы, чтобы ложь стала простительной.
Гаэтан одним прыжком забрался к ней.
- Всю ночь в настоящей большой кровати! - восхитился он и притянул к себе Зоэ. - Высший класс!
Он нежно коснулся груди Зоэ, и она тихо застонала…
Казалось, весь город затаил дыхание, этой ночью опять было так…
Гэри лежал на кровати, голый по пояс, и читал старые комиксы про Квика и Флюпке. В ушах наушники айпода. Он заметил, как она заходит в комнату, и удивленно поднял бровь.
- Ищешь что-нибудь? - спросил он, не поднимая глаз от журнала.
- Да. Тебя.
- Хотела о чем-то спросить?
- Не совсем…
Она забралась на кровать с противоположной стороны от него и потянула на себя одеяло.
- А теперь, если хочешь, поспим…
- Я сплю один.
- Ладно. Тогда не поспим.
- Возвращайся в свою комнату, Гортензия.
- Я в своей комнате…
- Не играй словами, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду!
- Мне хочется поцеловать тебя…
- А мне нет!
- Лжец! Мне хочется продолжить нежнейший поцелуй, как возле Гайд-парка. Помнишь? В ту ночь, когда ты бросил меня на улице…
- Гортензия, ты же знаешь, желание не появляется по указке… Если ворваться в комнату парня и велеть ему себя поцеловать…
- Ты хотел бы, чтобы я постучалась?
Он пожал плечами и вновь погрузился в чтение.
- Я знаю, ты сходишь с ума от желания, как и я… Я тоже схожу с ума от желания…
- Ах! Ты сходишь с ума? Ну повтори еще раз! Никогда не устану это слушать… Мадемуазель Гортензия вас хочет, настоятельная просьба немедленно насадить ее на свой меч!
- Ты вульгарен, мой милый!
- А ты больно властная!
- Я правда схожу с ума от желания тебя поцеловать, прижаться к тебе, целовать тебя везде, везде… Пробовать тебя на вкус, облизывать…
- С мобильником в руке? Это, наверное, не слишком удобно! - язвительно заметил он, стараясь сарказмом замаскировать зарождающееся желание.
Гортензия заметила, что держит в руке телефон, и сунула его под подушку.
- Я отказываюсь спать с мобильником! - решительно заявил Гэри.
- Но, Гэри! А если мисс Фарланд позвонит?! - возразила Гортензия, вновь схватив телефон.
- Я отказываюсь спать с мобильником… Говорю раз и навсегда!
Он вновь вернулся к журналу, отличные комиксы, даже лучше, чем Тинтин. Два героя по цене одного! А как они взаимодействуют, как классно у них получается! Конечно, они слегка старомодны, зато девчонки в те времена не так легко задирали юбку перед парнями. Умели себя держать… "Другие времена, другие нравы, - ностальгически вздохнул он. - Мне не нравятся женщины-солдаты. Мне нравятся женственные, нежные женщины, которые дают мужчине возможность верной рукой везти упряжку к цели, кладут голову ему на плечо и молча отдаются".
- А ты знаешь, что такое нежность, Гортензия?
Гортензию передернуло. Это слово она не переносила. Она почти его победила! И довольно легко! И вот он вернул ее на исходную позицию. В образ "доброй старой подружки"!
Она скользнула гладкой нежной ногой между ногами Гэри, нога-посланник словно просила прощения за такую смелость, и пробормотала: "Ладно, перехожу в отступление, слишком хочется тебя поцеловать… С ума сойти, как хочется, Гэри, и если тебе нужно, я буду стыдливой и целомудренной, и покорной, как напуганная девственница".
Он улыбнулся забавному образу и попросил развить тему. Ему хотелось посмотреть, как низко она согласится пасть.
Она замолчала, задумавшись, потом сказала себе, что слов недостаточно, и решила прибегнуть к тайнам любовного искусства, таким, что сводят мужчин с ума.
И исчезла под одеялом.
Тут его тон изменился.
Он больше не отказывался спать с ней, только ставил одно условие.
Она вынырнула на поверхность и прислушалась.
- Ты уберешь свой телефон, - сказал Гэри.
- Ты не можешь просить меня об этом! Это шантаж. Это слишком важно для меня, и ты об этом прекрасно знаешь…
- Я слишком хорошо тебя знаю, ты хочешь сказать!
Объект полемики переместился. О предстоящей ночи любви никто не спорил, речь шла лишь о присутствии мобильного телефона в постели.
- Гэри! - умоляюще проговорила Гортензия, просунув колено между его ногами.
- Я не сплю втроем! В особенности если третий - мисс Фарланд!
- Но… - возразила Гортензия, - вдруг она позвонит, а я не услышу…
- Перезвонит.
- Ни в коем случае!
- Ну тогда ты выходишь из комнаты и оставляешь меня с Квиком и Флюпке.
Вид у него был серьезный. Гортензия быстро оценила обстановку.
- Я положу его вот туда, на стул.
Гэри бросил взгляд на стул, куда он комком бросил джинсы, майку и пуловер.
- Стул - это слишком близко. Я увижу, как он блестит в темноте, и буду думать только о мисс Фарланд. Ты его выключишь.
- Нет!
- Тогда уходи!
- Я положу его на письменный стол, вон туда, подальше. Ты его не увидишь.
Она вырвала журнал из рук Гэри, бросила на пол, прильнула к его обнаженному торсу: "Ты всегда спишь голым?" - покрыла его плечи, шею, грудь, губы маленькими поцелуями и положила голову ему на грудь.
- Мобильный на стол! - провозгласил Гэри, указывая пальцем.
Гортензия скрипнула зубами, встала, положила телефон на письменный стол. Проверила, что в нем достаточно заряда, проверила, включен ли звонок, прибавила громкость. Аккуратно положила его ближе к краю, чтобы он был минимально удален от кровати, вернулась и легла.
Вытянулась рядом с Гэри, закрыла глаза, прошептала: "О! Гэри! Пожалуйста! Давай помиримся! Я так хочу тебя!"
Ее губы скользнули по его коже…
И он больше ничего не сказал.
Эта ночь любви была симфонией.
То было не соединение мужчины и женщины, но соединение мужчин и женщин всех времен и народов, со всей земли, желающих познать предел наслаждения. Словно эти двое ждали слишком долго, мысленно совокуплялись слишком часто и теперь готовы были показать друг другу все возможные и невозможные па.
Поцелуй одного призывал поцелуй другого. Наполнял рот Гэри, чтобы наполнить рот Гортензии, которая вдыхала его, смаковала, придумывала новый поцелуй, потом еще и еще, и Гэри, пораженный, обезоруженный, преисполнившийся бешеного веселья, отвечал, зажигая другой огонь другим поцелуем. Хоровод радостных эльфов увлек их, изголодавшихся друг по другу, за собой. Ошеломленная Гортензия забыла все свои уловки, все свои сети и ловушки для одурачивания мужчин и отдалась восхитительным ощущениям. Они шептались, улыбались, вжимались друг в друга, переплетались, отрывались, чтобы вдохнуть немного воздуха, и вновь тонули, забывались, опоминались, переводили дух и вновь припадали к желанным губам, пили их, смакуя, смеялись с облегчением, вонзали зубы в гладкую кожу, вскрикивали, опять кусали, откидывались назад, чтобы с вызовом глянуть друг другу в глаза и заново начать бешеную сарабанду. Они не просто целовались, они разжигали друг друга, как огонь в печи, отбрасывая друг на друга отсветы и отблески своей страсти, по очереди вступая со своей партией, гнули и клонили друг друга, размыкали объятия, чтобы сомкнуть их вновь. Только тишина и вздохи, поцелуи и пламя, огни и стоны. Каждый поцелуй был точно нота в нескончаемой пьесе, каждый поцелуй открывал дверь к новым наслаждениям.
Гортензия выгнулась дугой, совершенно потеряв чувство реальности, уже не следила за собой и лишь спрашивала: "Это вот так бывает, Гэри? О, Гэри, еще, еще! О, если бы ты знал!" А он говорил: "Подожди, помедли, так прекрасно подождать!" - а сам уже ждать не мог. И тогда он трогал ее сосок, сперва нежно, словно любил ее почтительной и трепетной любовью, почти благоговел, потом неистовей, словно готовясь яростно, разом овладеть ею кинжальным ударом, и она выгибалась под ним, сетовала, что он делает ей больно, он останавливался, спрашивал серьезно, даже холодновато: "Мне остановиться?" И она кричала: "Ох нет, ни за что! Да что же это такое, а?" И он вновь играл гаммы на ее длинном теле, обвитом вокруг него, как змея, его пальцы пробегали по ней, играя все ноты и все аккорды с вариациями, и в нем поднималась музыка, он напевал, прогуливаясь губами и руками по ее телу, пока она окончательно не сложила оружие и не принялась умолять, чтобы он взял ее немедленно, сейчас, сейчас!
Он оторвался от нее, вытянулся рядом и просто сказал: "Нет, любовь моя Гортензия, это будет слишком просто, слишком просто. Нужно длить желание, иначе оно исчезнет, и это будет так грустно…" Она метнулась ему навстречу, пытаясь захватить его лассо своих бедер. "Нет-нет", - говорил Гэри, вновь принимаясь за свои гаммы, до-ре-ми-фа-соль-ля-си-до, прижимаясь губами к ее губам, облизывая их, раздвигая языком, покусывая, шепча в них нежные слова и приказы, и она уже не понимала, на каком она свете…
Голова ее моталась по сторонам. Ей хотелось кричать, но он зажал ей рот ладонью: молчи. И тон его голоса, грубый, почти враждебный, заставил ее выгнуться еще сильнее, и она уже не помнила ничего из старых рецептов, которыми пользовалась прежде, из рецептов, сводивших мужчин с ума, круживших им головы, способных сломить любое сопротивление, бросая их узниками в ее сети.