Она вспомнила, как шла по двору особняка, где размещался офис фирмы Марселя, чтобы зайти в подсобку к своей подруге Жинетт и сообщить ей добрую весть, как боялась поскользнуться или оступиться и разбить хрупкое яйцо у себя в животе, как они с Марселем воссоединились, коленопреклоненные, перед лицом божественного ребенка. Она мечтала об этом ребенке, мечтала, как будет менять ему голубенькие ползунки, целовать розовые пяточки, смотреть, как он делает первые неуверенные шаги, пытаться разобрать первые смешные слова, помогать чертить первые корявые буквы, она мечтала получать ко Дню матери письма с ошибками и кривыми строчками, с по-детски построенными фразами, до того трогательными своей неуклюжестью, что сердце тает перед этим начертанным цветными фломастерами пожеланием "С празникам мама".
Мечтала.
Мечтала еще водить его в парк Монсо, привязывать ему к запястью жирафа на колесиках и смотреть, как он тянет своего жирафа по белому гравию аллеи, а красные листья кленов, кружась, летят на землю. Мечтала, как он перепачкается шоколадом, а она будет вытирать ему пухлые щечки, ворча: "Ну кто это так извозюкался, солнышко мое?" - и потом прижимать к себе, счастливая, такая счастливая, что может держать его на теплой материнской груди и укачивать, поругивая при этом, потому что она не умела баюкать, не ворча. Мечтала привести его первый раз в школу, втихомолку всхлипывая, передать его учительнице, подсматривать за ним с улицы в окно и незаметно подавать рукой знак: все в порядке, все образуется, мечтала бояться, что он расплачется, когда она уйдет и оставит его в школе одного, мечтала учить его раскрашивать картинки, качаться на качелях, кормить уточек хлебом, петь дурацкие считалки типа "Дождик-дождик, пуще, дам тебе гущи", и они оба смеялись бы, потому что он произносил бы "пуссе, гуссе".
Мечтала…
Мечтала делать все постепенно и последовательно, ничего не упуская, неспешно и нежно взрослеть вместе с ним, идти по жизни рука об руку…
Мечтала иметь такого же ребенка, как все другие дети.
А родился у нее вундеркинд, который в два года учится читать, расшифровывая "Характеры" Лабрюйера. И кстати, что такое этот бином?
Она подняла глаза на сына, внимательно посмотрела на него. Он уже закрыл книгу и смотрел на нее спокойно и доброжелательно. Она вздохнула: "Ох, Младшенький!" - и погладила связку порея, торчащую из тележки.
- Давай взглянем правде в глаза и честно скажем, милая мать, я не обычный ребенок, и к тому же я отказываюсь вести себя так же, как эти придурки, с которыми ты заставляешь меня общаться в парке… Которые писают в штанишки и плачут, когда у них отнимут сосочку.
- Ты что же, не можешь сделать над собой усилие и вести себя, как все дети твоего возраста, хотя бы на людях?
- Тебе стыдно за меня? - спросил Младшенький и густо покраснел.
- Нет… не то чтобы стыдно, как-то не по себе… Хочется быть просто обычной матерью, как все, а ты не можешь мне в этом помочь. Тут недавно, когда мы выходили из дома, ты крикнул консьержке: "Привет, коряга!" - и она чуть не проглотила свою вставную челюсть.
Младшенький разразился смехом и довольно почесал бока.
- Не нравится мне эта женщина, она так противно меня разглядывает…
- Да, но мне пришлось ей сказать, что ты имел в виду каляка-маляка, картинка в подъезде. Она странно посмотрела на тебя и сказала, что ты довольно-таки преждевременный ребенок для своего возраста.
- Она имела в виду преждевременно развитый, думаю.
- Может быть, Младшенький. Хотя если бы ты меня любил, ты попытался бы вести себя так, чтобы я каждую секунду своей жизни не тряслась бы в тревоге, что ты еще можешь выкинуть.
Младшенький обещал постараться.
И Жозиана безрадостно вздохнула.
В этот день они пошли в парк Монсо. Младшенький согласился на одежду, подходящую для его возраста, которую приготовила ему для прогулки мать: теплый комбинезончик и курточка-пуховик, - но категорически отверг коляску. Он старался идти широким шагом, чтобы сформировать свод стопы и развить аддукторы - так он называл мышцы под коленками.
Они вошли в парк, как полагается, без проблем. Миновали тяжелую черную решетку, пошли по аллее, блаженно улыбаясь. Жозиана села на скамейку, протянула Младшенькому мячик. Он безропотно принял его, кинул вперед, и мяч упал к ногам маленького мальчика, по виду ровесника Младшенького. Мальчика звали Эмиль, Жозиана часто видела его в парке с мамой, прелестной женщиной, которая при встрече широко улыбалась Жозиане. Жозиана надеялась, что получится с ней подружиться.
Мальчики некоторое время поиграли вместе, но Младшенький играл… как бы это сказать… несколько рассеянно. Видно было, что он с трудом сдерживает раздражение. Он кидал мяч Эмилю, который через раз спотыкался, пытаясь его отбить или поймать, ничего у бедняги не получалось. "Вот же увалень", - пробурчал Младшенький. К счастью, мама Эмиля ничего не услышала. Она с нежностью смотрела на мальчиков.
- До чего они милые, такие трогательные! И хорошо вместе играют…
Жозефина кивнула, радуясь, что она, как нормальная мать, произвела на свет нормального сына, который играет со сверстником в нормальную игру. Было ясно и тепло, колонны греческого храма словно светились изнутри прозрачным светом, белым светом разогретого зимним солнцем камня, березы, буки и орешник качали последними листиками, которые еще пощадила изморозь. Ливанский кедр, могучий гигант, царил над парком, неколебимый и равнодушный к порывам ветра. Повсюду были разбиты аккуратные газоны, глаз отдыхал на их радостной зелени.
Жозиана расстегнула верхнюю пуговицу пальто, ее переполняло счастье. Наступил час полдника, и она достала из сумки пакет с пирожками и бутылочку с соком. Как все нормальные матери. "Как все нормальные матери!" - ликовала она, ковыряя белый гравий аллеи носком туфли.
И вот тут-то мать Эмиля добавила:
- Как вы смотрите на то, чтобы ваш маленький Марсель пришел сегодня после обеда поиграть с Эмилем к нам домой? Мы живем здесь неподалеку, можем воспользоваться этим, чтобы попить чаю и поболтать…
Жозиана почувствовала себя на верху блаженства. Она словно парила в воздухе, стараясь уцепиться за кармин клена, за зелень лужайки, чтобы не взмыть в небо от избытка чувств. Наконец-то у нее появится подруга! Мамаша, с которой можно будет обмениваться кулинарными рецептами, советоваться насчет лекарств для прорезывания зубов, лечения детских болезней и диатеза, обсуждать близлежащие ясли, детские сады и школы. Она едва не замурлыкала от удовольствия. Она нашла решение, нашла средство от своих материнских терзаний: если попросить Младшенького изображать младенца несколько часов в день, эти несколько часов она будет его выгуливать, демонстрировать людям, сморкать ему носик, сюсюкать с ним, то тогда в остальное время она спокойно даст ему возможность изучать книги, исторические труды, пособия по математике - в общем, все, что он хочет. Это, в конце концов, не так уж трудно, просто каждый из них должен быть готов на какие-то уступки.
Она представила себе долгие посиделки с новой подругой - детишки играют, мамочки обмениваются душевными откровениями… Одиночество превратится в далекое и забытое воспоминание. И кто знает, вконец осмелела она, может быть, удастся организовать семейный ужин. "Выходить куда-то вместе. В театр, в кино. Может, даже играть пара на пару в канасту. Это бы нас сблизило. У нас с Марселем не так много друзей. Он целыми днями работает. В его-то возрасте! Пора ему уже поберечь себя… Почти шестьдесят девять лет! Не резон уже изнурять себя и работать не покладая рук, как раб на галерах".
Младшенький услышал предложение матери Эмиля и, застыв в довольно неуклюжей позе - зад отклячен, кулаки в бока, лицо перекошено от мысли об ожидающей его муке, напряженно ждал ответа Жозианы, рассчитывая, что она откажется. Ни в каком случае он не согласен проводить время с этим недоумком, закованным в памперс, который не способен даже по мячу попасть! Он так стоял, раскачиваясь как маятник, побагровев от гнева, и не обращал внимания на назойливого карлика, который во что бы то ни стало хотел играть и, смешно раскачиваясь, кинул ему мяч. Но когда он услышал, что мать ответила: "Да, конечно, это будет просто замечательно, они так прекрасно играют вместе", - он так саданул ногой по мячу, что едва не снес голову бедному Эмилю: малыш как подкошенный упал на гравий.
Мать вскочила, заверещав, схватила на руки ребенка и осыпала Младшенького проклятиями. Она обозвала его малолетним преступником, коварным негодяем, убийцей, фашистом в ползунках и умчалась, унося своего контуженного Эмиля подальше от подлого обидчика.
Тогда Жозиана подобрала мячик, жирафа на колесиках, пакет с шоколадками и бутылочку с апельсиновым соком, после чего удалилась из парка, кинув прощальный взгляд на зеленые газоны, на маленький каменный храм, на алый клен, на белые дорожки - так говорят прощай потерянному раю.
Она не удостаивала сына ни единым словом и шагала вперед с видом разгневанной королевы-матери.
Разъяренный Младшенький семенил за ней, бурча, что, видимо, никому нельзя доверять, что он заставил себя принять эту игру, чтобы сделать матери приятное, но ни при каких обстоятельствах он не согласится часами сидеть с невеждой, назойливым дурачком, который даже не сумел понять, что докучает человеку! Разумный парнишка сразу бы понял, что он ввязался в это мероприятие только для приличия. И не приставал бы. Добровольно бы оставил в покое мячик и не стал бы тревожить Младшенького в его чудесном одиночестве на лоне природы. "Я знаю, что в мире достаточно дураков, - вздохнул Младшенький, - и что необходимо приспосабливаться к жестокой реальности, но уж больно противен мне этот Эмиль. Пусть она найдет мне какого-нибудь математика или физика, который делает ракеты. Я буду учить про квадратные корни и центробежную силу. Я все это знал когда-то, надо только освежить в памяти".
Они почти дошли до дома, когда на дороге им попался журнальный киоск и Младшенький заметил на витрине под пластиковой обложкой журнала компас. Он остановился и даже слюнку пустил от удовольствия. Настоящий компас! Он не знал почему, но предмет этот показался ему знакомым. Где он уже видел компас? В книжке с картинками? У отца на письменном столе? Или в предыдущей жизни?..
Он ткнул пальцем в журнал, скрывающий в себе драгоценный артефакт, и потребовал:
- Я хочу вон ту штуку!
Жозефина повернулась к нему и знаком велела следовать за ней.
- Хочу компас… Хочу посмотреть, как он устроен.
- Ничего тебе не будет. Ты очень плохо себя вел. Ты эгоистичный и жестокий мальчик.
- Я не эгоистичный и не жестокий. Я любопытный, я хочу учиться, я отказываюсь изображать младенца и хочу знать, как устроен компас…
Жозиана схватила его за руку и поволокла к двери парадного. Младшенький напрягся и, упираясь кроссовками в асфальт, пытался затормозить. Мать в итоге схватила его под мышку, зашвырнула в лифт, в прихожей дала ему две хлесткие пощечины и втолкнула в комнату, закрыв за ним дверь на ключ.
Младшенький рычал и молотил кулаками в дверь.
- Ненавижу женщин! Все они глупые и тщеславные кокетки, которые думают только о своем удовольствии и используют нас, мужчин. Когда вырасту, стану гомосексуалистом!
Жозиана заткнула уши и ушла плакать в кухню.
Она плакала долго, плакала взахлеб, горючими слезами, оплакивая свою утраченную мечту о счастливом материнстве. Пыталась утешать себя, уговаривать: мол, все матери желают идеального ребенка, такого, как желает их сердце, а небеса посылают нам такого, какой есть, и надо с ним как-то научиться понимать друг друга. Повезет - и будет у тебя прелестный маленький Эмиль, а коли ты невезучий, приспосабливайся как можешь.
Она решила освободить сына. Открыла дверь, зашла в его комнату.
Он лежал на ковре в куче смятой и пыльной уличной одежды. Он так кричал, так бушевал, так бурно ломился в дверь, что свалился от усталости и спал - так спят храбрецы, сражавшиеся три дня и три ночи. Рыжие кудри разлохматились и спутались, лоб, щеки и шея пошли красными пятнами - след недавней ярости. Легкий храп доносился из открытого рта с пламенеющими деснами. Поверженный Геракл, уснувший на земле, распаренный от гнева и ярости.
Она присела рядом. Долго смотрела на спящего мальчика. Подумала: "Когда он спит, он малыш, это мой малыш, мой сыночек". Смотрела, смотрела, потом приподняла его, зажала между колен, потрепала по кудрям, как обезьянка, ищущая вшей в голове у детеныша, покачала, мурлыкая: "Робин Бобин Барабек скушал сорок человек, и корову, и быка, и кривого мясника… а потом и говорит: у меня живот болит".
Младшенький приоткрыл один глаз и объявил песенку идиотской.
- Почему же он такой глупый и неумеренный? Ясно же было, что живот заболит! И вообще так не бывает, люди столько не едят! - спросонья пробормотал он.
- Спи, малыш, спи… Мамочка с тобой, она тебя любит.
Он заурчал от счастья и уперся обеими руками и головой в мамин живот, а она обняла его со слезами на глазах. Так они сидели в полутьме комнаты; она опять что-то напевала себе под нос.
- Мам…
Жозиана вздрогнула от ласкового слова и крепче сжала объятия.
- Мам, ты знаешь, почему Лабрюйер написал "Характеры"?
- Нет, любимая моя крошечка, но ты ведь мне расскажешь?
Он, по-прежнему зарывшись в ее теплый живот, объяснил вполголоса:
- Ну вот, понимаешь ли, он очень любил одну девочку, у которой отец работал в типографии, его фамилия была Мишалле. Лабрюйер любил ее чистой любовью. Она наполняла его душу красотой и счастьем. Однажды он задумался - как же малышка будет выходить замуж, ведь у нее совсем нет наследства. И тогда он пришел к ее отцу, мсье Мишалле, и дал ему рукопись "Характеров", над которой он работал много лет. Он сказал ему: "Держите, друг мой, издайте этот труд, а если удастся выручить за него деньги, пусть они пойдут на наследство вашей дочери". Мишалле так и сделал, и в итоге мадемуазель Мишалле удачно вышла замуж. Правда, это замечательно, да, мам?
- Да, сынок, замечательно. Расскажи мне еще про Лабрюйера. Он кажется мне очень хорошим человеком…
- Прежде всего нужно его прочесть, знаешь… Когда я научусь бегло читать, стану читать тебе вслух. Нам больше не нужно будет ходить в парк, будем сидеть с тобой вдвоем, и я заполню твою голову множеством прекрасных, интересных вещей… Потому что я собираюсь учить греческий и латынь, чтобы читать Софокла и Цицерона в подлиннике. - Он насупил брови, призадумался на мгновение и добавил: - Мам, а с какой стати ты так гневалась недавно? Ты что, не видела, что этот мальчуган глуп и назойлив?
Жозиана захватила пальцами рыжую прядь и принялась крутить между пальцами, точно нитку пряжи при вязании.
- Понимаешь, мне хотелось бы, чтобы ты был таким, как все, как все мальчики твоего возраста… Мне не нужен гений, мне нужен мой двухлетний сыночек.
Младшенький помолчал, подумал, а потом сказал:
- Не понимаю. Я тебя от стольких хлопот избавляю тем, что сам занимаюсь своим образованием… Я-то думал, ты будешь мной гордиться… Знаешь, ты меня очень огорчаешь тем, что не можешь принять меня таким, какой я есть… Ты видишь во мне только мою необычность, странность, но неужели ты не замечаешь, как я люблю тебя, как хочу тебе понравиться? Не резон злиться на меня только потому, что я не такой, как все…
Жозиана разрыдалась и осыпала его градом мокрых от слез поцелуев.
- Ну прости меня, малыш, прости… Давай попробуем почаще устраивать себе вот такие чудесные моменты, когда наши сердца тянутся друг к другу, когда я чувствую, что ты мой родной, мой сыночек, и тогда я не стану навязывать тебе всяких глупых Эмилей.
Он, зевнув, спросил ее: "Обещаешь?" - и когда она прошептала: "Обещаю", немедленно провалился, как камушек, в крепкий, богатырский сон.
Вечером, когда Марсель Гробз скользнул в супружеское ложе, нашаривая толстыми пальцами, покрытыми рыжей шерстью, нежное тело подруги, Жозиана оттолкнула его, сказав:
- Надо поговорить.
- О чем? - спросил он, скривившись.
Он весь долгий рабочий день провел, ожидая тот сладкий миг, когда он взгромоздится на Жозиану и проникнет в нее нежно, неспешно и мощно, нашептывая любимой на ухо всякие ласковые словечки, которые он напридумывал между подписыванием контрактов, проверкой ведомостей, беседой с китайским поставщиком и спором с представителем мебельной фирмы, не желающим скинуть цену.
- О сыне твоем. Я тут застукала его за чтением "Характеров" Лабрюйера.
- Сыночек мой золотой! Ох, как же я его люблю! Ох, как же я горд! Сынок, плоть от плоти моей, ох, далеко пойдет мой ненаглядный, вот увидишь!
- Это еще не все! После того как он мне рассказал биографию Лабрюйера, он заключил, что желает выучить латынь и греческий, чтобы читать классиков в подлиннике.
Марсель Гробз, преисполненный ликования, почесывал пузо.
- Ну и правильно! Мой сын, сразу видно. Если бы кто-то меня немного подтолкнул, я бы, может, тоже выучил латынь, греческий и знал бы все про писателей и гипотенузы.
- Что за бред ты несешь? Ты был нормальным ребенком, и я была нормальным ребенком, но мы произвели на свет монстра!
- Ну нет же! Видишь ли, нас с тобой воспитывали пенделями да тумаками, ценили нас не выше морковной ботвы, а тут вдруг маленький гений… Разве жизнь не прекрасна?
- Да, вот только Глэдис, наша последняя домработница…
Марсель порылся в памяти. Последнее время домработницы менялись с головокружительной быстротой. И оплата была достойная, и условия труда вполне комфортные. Жозиана относилась к девушкам с уважением и сама не брезговала домашней работой, и притом готова была наброситься на любого, употребившего слово "прислуга". Она сама так долго была просто прислугой.
- Собрала вещички! А знаешь почему?
Марсель прыснул, едва сдерживая хохот.
- Нет, - сказал он, лопаясь со смеху.
- Из-за Младшенького. Он хотел, чтобы она ему читала, а она хотела заниматься уборкой.
- По-моему, читать прекрасные образцы изящной словесности гораздо менее утомительно, чем надраивать места общего пользования…
- Ты говоришь прям как он! Когда я с тобой познакомилась, ты говорил "нужник", как все нормальные люди…
- Ну, понимаешь… я читал ему каждый вечер, и это на меня повлияло… Я понимаю этого парня, он жаден до знаний, он любопытен, хочет учиться, не хочет скучать, когда с ним разговаривают. Нужно постоянно его чему-то обучать. И ты должна быть не только мамой, ты должна быть как Пико делла Мирандола.
- Это еще кто? Твой дружок?
Марсель расхохотался, стиснув ее ручищами.