- Кончай мозги компостировать себе и другим, птичка моя. Мы так счастливы втроем, а ты своими вопросами только неприятности накликиваешь…
Жозиана пробормотала что-то неразборчивое, и Марсель воспользовался этим, чтобы положить ей руку на грудь.
- А тебе не кажется, что он какой-то слишком красный? - снова взялась за свое Жозиана, слегка отодвинувшись. - Такое впечатление, что он все время в ярости. Покрасневший от гнева. Я его боюсь… Еще я боюсь, что не поспеваю за его мыслями, боюсь, что он будет меня за это презирать. У меня же нет высшего образования! Я не оканчивала государственный университет болтологии!
- Да Младшенькому глубоко наплевать, он выше этого! Знаешь, что мы сделаем, мусечка, мы наймем для него персонального преподавателя. Нянька этому парню не нужна, его надо с ложечки кормить свежими знаниями, учить его географии, латыни и греческому, учить, почему Земля вертится, почему она круглая и почему до сих пор не затерялась в бескрайних просторах космоса. Он просит, чтобы его научили пользоваться линейкой и компасом, применять правило буравчика и извлекать квадратные корни…
- А почему, кстати, говорят "квадратные корни"? Ведь, они не квадратные и совершенно не корни! Нет, мой волчище, с появлением наставника я почувствую себя еще более брошенной. Еще большей невеждой…
- Нет же! И потом, ты тоже научишься всяким замечательным штукам… Ты будешь присутствовать на занятиях и сама начнешь охать и ахать, аж рот раскроешь от удивления, как все это здорово и какие это тебе открывает горизонты…
- Несчастная моя голова, - вздохнула Жозиана, - совсем бедненько она обставлена. Ничему-то меня не учили. Понимаешь, о чем я тебе говорю, волчище, самая большая несправедливость в мире в том, что человек не может потреблять с рождения всю эту прекрасную премудрость.
- Ну вот ты и нагонишь! Зато потом ты мне будешь говорить: "Ох, ну ты и серость! Поразительное невежество!" - и мне тоже придется смиренно повторять с вечера уроки. Поверь мне, любимая, ты не глупее нашего сына, а этот парнишка послан небесами, чтобы нас научить… Он не такой, как все. Ну и отлично! Пусть будет не такой. Мне лично наплевать. Я готов на это, да хоть бы у него было три ноги и один-единственный глаз, уж какой есть. А ты чего хочешь? Ребенка, официально признанного нормальным? С печатью и подписью? Да уж деваться некуда от этой нормы! Она производит одинаковых ограниченных ослов, ревущих одну и ту же песню и совершенно неспособных думать. Надо взорвать эту норму, перетряхнуть хорошенько, перевернуть с ног на голову. К дьяволу всех этих настороженных мамаш с их заурядными отпрысками! Они не представляют, какое сокровище нам досталось, они не могут себе этого представить, у них шоры на глазах! Зато мы… О восторг и упоение! О счастье! О божественный подарок каждую секунду нашей жизни! Так что прижмись ко мне, мой любимый пухлик, кончай себе мозги накручивать, тебя ждет истинное блаженство, я вознесу тебя на небеса, куколка моя, нежная моя девочка, краса моя писаная, жена моя, обиталище мое, мой квадратный корень, помпадурочка моя…
И с каждым его словом мусечка успокаивалась, размякала и в конце концов замурлыкала, смятая натиском любимого своего рыжего здоровяка, и вот уже они вместе стенали и всхлипывали, карабкаясь на лестницу наслаждения.
На следующее утро, во время завтрака, им позвонил адвокат Анриетты. Анриетта Гробз, вдова Плиссонье, мать Ирис и Жозефины Плиссонье, вторым браком бывшая замужем за Марселем Гробзом, была готова подписать бумаги о разводе. Она была согласна на все условия, но только просит сохранить фамилию мужа.
- А с какой стати Зубочистке понадобилось сохранять твою фамилию? - недоверчиво спросила Жозиана, еще слегка помятая после ночи любви. - Она всегда ненавидела эту фамилию, ее буквально от нее тошнило. Тут пахнет жареным, она снова хочет втянуть нас в какую-то грязную историю, вот увидишь…
- Нет, сокровище мое! Она подчинилась, и это главное! Не ищи пятна на Солнце! Безумие какое-то: как только мы живем счастливо и гладко, ты везде видишь зло!
- Будто бы она смогла превратиться в кроткую овечку! Ни на секунду в это не поверю. Волк в овечьей шкуре, вот она кто. Она вовек не растеряет своей злобности…
- Да она сдается, говорю тебе. Я заставил ее глотать пыль и грызть землю, она без сил, она просит пощады…
Марсель Гробз чихнул, достал из кармана платок в клетку и трубно высморкался. Жозиана сморщила нос.
- А где те бумажные платки, которые я тебе с собой дала? Куда ты их дел?
- Ну, мусечка, я люблю свой старый клетчатый платок…
- Этот рассадник микробов, вместилище вирусов! И к тому же ты на кого похож? На деревенского мужика, вот!
- А мне не стыдно, что я из деревни… - отвечает Марсель, убирая платок в карман, прежде чем его схватит и отберет Жозиана. Она и так на прошлой неделе дюжину таких выкинула в мусорку.
- И вот эдакий мужлан хочет нанять сыну наставника! И вот эдакий мужлан хочет штурмовать высоты Мирандолы! Хорошо мы будем выглядеть перед источником познания с твоими подтяжками и платками в клетку!
- Я сегодня же начну разузнавать, где можно найти такого человека, - сказал Марсель, очень довольный, что удалось сменить тему.
- И будь добр, выбирай тщательно! Мне не нужен ни напудренный виконтик, ни бородач-марксист. Найди старорежимного умника, чтобы я могла понять хоть часть того, что он вещает!
- То есть ты не против?
- Ну, тут бабушка надвое сказала… я прежде на него гляну, а там разберемся. Не дай бог окажется шпион Зубочистки…
"А нужно ли в самом деле рассказывать ему правду, всю правду как есть? - задумалась Ширли, глядя, как Гэри убирает со стола, отчищает сковородку из-под лазаньи, льет на нее горячую воду, добавляет каплю средства для мытья посуды. Можно ли добиться счастья, говоря правду? Ширли вовсе не была в этом уверена. - Я все расскажу, и никогда уже не будет так, как раньше.
Нам сейчас уютно в привычном спокойствии, объединяющем нас, я знаю, когда он обернется ко мне, с какой ноги шагнет, какую руку вытянет, когда откинет прядь со лба, когда удивленно приподнимет бровь, я знаю все это, свое, родное, домашнее.
Ужин закончился, лазанья была - пальчики оближешь, негромко играет Гленн Гульд. Вот сейчас мы одновременно сыто кашлянем "кхе-кхе" и почувствуем, насколько мы едины.
А через две с половиной минуты…
Я заговорю, возведу между нами стену из слов, поставлю между нами незнакомца, и ничто более не будет ясным, понятным, прозрачным. Правда удобна для того, кто ее получает, возможно, но для того, кто должен ее открыть, - это суровое испытание. Как только я раскрыла "правду" о своем рождении человеку в черном, он начал меня шантажировать. И добился ежемесячной ренты в обмен на молчание".
Сегодня утром, по дороге на Хэмпстед-Хит, она промчалась мимо большого рекламного плаката, прославляющего фирменные джинсы с помощью слогана: "Правда мужчины в том, что он скрывает", а ниже значилось: "Не стоит скрывать ваши формы, пусть их подчеркнут наши джинсы…" Она забыла название фирмы, но эти слова преследовали ее всю дорогу, и, привязывая велосипед к ограждению у пруда, она чуть не проглядела человека в шапочке и вельветовых штанах, который как раз собрался уезжать.
Damned!
Они улыбнулись друг другу. Он потер нос толстой кожаной перчаткой на меху и кивнул, словно подтверждая: вода замечательная. Она так и осталась стоять с разинутым ртом, а в голове крутилось: "Правда мужчины в том, что он скрывает". Что скрывается за учтивой улыбкой и широкими плечами этого человека? Человека, на которого ей жутко захотелось опереться. А может, он ничего не скрывает, потому-то она так и тянется к нему…
В этот момент протяни он ей руку - и она последовала бы за ним на край света.
Ширли вздохнула и стерла след от томатного соуса с красивой навощенной скатерти, которую Гэри привез из Парижа.
Подумала о докладе, который они сдали накануне: "Как изгнать пестициды из наших тарелок?" Какая польза есть фрукты и овощи, если они опасны для здоровья? В кисти винограда, собранной в одной из стран Евросоюза, обнаружено шестнадцать токсичных продуктов. "Я сражаюсь с ветряными мельницами".
Она подняла голову. Гэри сложил тарелки в раковину. Это означало, что он не собирается прямо сейчас мыть посуду - прямо сейчас он намерен начать разговор.
Она почувствовала ватный комок в горле, от которого мгновенно высохли язык, гортань, а заодно и все внутренности. Она нервно сглотнула.
- Сделаешь мне травяного чаю?
- Чабрец, розмарин, мята?
- А вербена у тебя есть?
Он посмотрел на нее с недоумением:
- Я тебе говорю, какой у меня есть, а ты спрашиваешь тот, которого нет…
Он казался слегка раздраженным. Напряженным.
- Ладно-ладно. Я буду чабрец.
Он налил воды в чайник, достал заварной чайничек, пакетик с чабрецом, чашку. По резкости, торопливости его движений Ширли поняла, что ему не терпится сесть напротив и начать задавать вопросы. Очень любезно с его стороны, что дал ей спокойно поужинать.
Со стены на нее внимательно смотрели Боб Дилан и Оскар Уайльд. Боб выглядел серьезным и усталым, Оскар двусмысленно ухмылялся, буквально напрашиваясь на оплеуху.
Она спросила:
- Ты видел своего преподавателя по фоно?
- Да, сегодня днем… очень классный. У меня была с ним встреча в Хэмпстеде, неподалеку от того места, где ты купаешься. Он живет в одной из мастерских в поселке художников на берегу пруда. Но я не думаю, что с утра пораньше он плещется в ледяной воде! Для его пальцев это не полезно.
- Значит, я могу портить себе руки сколько влезет…
- Я так не говорил! Ну и ну! Ты во всем видишь дурное… Relax, mummy, relax… Ты становишься жуткой занудой.
Ширли предпочла не обратить внимание на слово "зануда". Если они начнут цепляться к словам и обижаться, им так и не удастся поговорить. Но она взяла на заметку, что в следующий раз обязательно попросит его не употреблять в ее адрес это слово.
- Когда начнешь?
- В понедельник утром.
- Так сразу?
- Школьный год давно начался, и если я хочу нагнать, мне надо поторапливаться. Один урок раз в два дня у него, остальное время я работаю дома как минимум пять часов в день. Видишь, это для меня совсем не шутки.
- И сколько он берет за урок?
- Ему платит Ее Величество Ба.
- Гэри, мне это не нравится…
- Но в конце концов, она моя бабушка!
- У меня такое ощущение, что ты меня хочешь выкинуть из своей жизни…
- Да хватит дергаться по пустякам! Ты нервничаешь по поводу нашего сегодняшнего разговора и обижаешься на любую мелочь! Relax…
Он накрыл ее ладонь своей.
- Давай начинай… Чем скорее мы поговорим, тем скорее разрядится атмосфера.
- Ладно, согласна… Ох! Это не слишком долгая история. И сразу предупреждаю - не особо романтичная и не особо увлекательная.
- Я не жду от тебя романа с продолжением, мне нужны факты.
- Ладно-ладно… Знаешь, я, наверное, выпила бы вина. У нас еще осталось?
Она протянула стакан, и Гэри вылил в него все до капли.
- Знаешь примету? В течение года у тебя появится муж или ребенок, - засмеялся он.
- Вот еще! - буркнула она.
Ширли отхлебнула вина, подержала его во рту, проглотила и начала:
- Мне было лет шестнадцать, когда твой дед отправил меня в Шотландию. Сперва в закрытый пансион, где царили строгие правила, потом в Эдинбургский университет, потому что в Лондоне я устроила ему веселую жизнь. Я отгородилась ото всех глухой стеной, приходила домой, так скажем, не в кондиции, втыкала в нос иголки размером со спицу, носила широкие юбки типа "баба на чайнике" и курила вонючие самокрутки, отравляющие благопристойные коридоры дворца. У твоего деда уже не получалось совмещать обязанности камергера и обязанности отца. Что самое неудобное - мы ведь жили прямо в Букингемском дворце, - в любой момент мог разразиться скандал и запятнать честь королевы. Вот меня и отправили в Шотландию. Я продолжала бесконечную фиесту, но при этом умудрялась сдавать экзамены, так что меня не отчисляли. И главное, самое главное, - примерно год спустя я встретила парня, Дункана Маккаллума, красавца шотландца, из знатной семьи - замок, фермы, леса, угодья, все дела…
- Старинный шотландский род?
- Я не спрашивала его генеалогическое древо. Мы не слишком много значения придавали родословным и надписям на визитках. Быстрый взгляд, симпатия, ночь вместе, а потом - как в море корабли, и если вновь доведется встретиться, все начнется сначала - или вообще ничего не будет. С твоим отцом мы так начинали несколько раз…
- А какой он был?
- Как тебе сказать… Допустим, ты на него очень похож. Тебе нетрудно будет его узнать, если ты вдруг окажешься с ним нос к носу… Высокий брюнет с длинным носом, с зелеными или карими глазами - в зависимости от настроения, широкоплечий, как игрок в регби, сногсшибательная улыбка, короче, красивый парень… Что-то в нем было совершенно неотразимое. Мне уже было не важно, умен он, добр или смел, только бы оказаться в его объятиях. Я не одна была такая… Все девушки за ним бегали. А! Вот еще что: у него был длинный тонкий шрам через всю щеку, он утверждал, что его ударил саблей пьяный русский в Москве… Не уверена, что он когда-либо был в Москве, но эффект был потрясающий, девушки млели и просили дать потрогать…
- А ты уверена, что мой отец - именно Дункан Маккаллум, а не кто-либо другой?
- Я влюбилась - то есть я тогда запрещала себе так думать! Я бы лучше горло себе перерезала, чем призналась в таком мелкобуржуазном чувстве, - но в одном я уверена: с той минуты, как я его увидела, я уже не спала ни с кем другим…
- Ну, мне подфартило!
- Можно даже сказать, что ты - дитя любви… По крайней мере с моей стороны…
- Странная любовь, - вздохнул Гэри. - Сплошная халтура.
- Времена были тяжелые… для людей заканчивалась эпоха семидесятых: "Мы дети цветов, давайте любить друг друга", - и они оказались лицом к лицу с реальностью. А реальность была нерадостной. Это эпоха Маргарет Тэтчер, панков, групп "Клэш" и "Секс Пистоле", забастовок и всеобщего разочарования. Все пели, что мир - дерьмо, и действительно так считали. И то же самое с любовью.
- Ну а что он-то сказал, когда узнал?
- Мы были в пабе, вечером в субботу, я весь день искала его, чтобы поговорить… Он был там с приятелями, у всех по кружке пива в руке… я подошла… меня слегка колотило… Он склонился надо мной, обнял меня за плечи, я сказала себе: "Уф… я не одинока. Он мне поможет, независимо от того, что мы решим…" Я все ему рассказала, и со своей обворожительной, сногсшибательной улыбкой он ответил: "Честно говоря, дорогая, это твои проблемы", повернулся к друзьям и перестал меня замечать. Как в лицо плюнул.
- Он даже не хотел меня увидеть?
- Он бросил меня прежде, чем ты родился! Когда я его встречала, он со мной не здоровался. Даже когда у меня уже было пузо как воздушный шар!
- Но почему?
- Причина простая: есть такая штука, называется ответственностью, и вот она у него напрочь отсутствует…
- Ты хочешь сказать, что человек он не очень?..
- Я ничего не хочу сказать, я констатирую факт…
- И ты сохранила ребенка…
- Я знала, что буду тебя безумно любить, и не ошиблась…
- А что дальше?
- Я рожала одна. В больнице. Пришла туда пешком, пешком ушла. Записала тебя на свое имя. Очень быстро вернулась в университет. Я бросала тебя одного в комнатушке, которую мы снимали. Мы жили у очень милой дамы. Она помогала мне, смотрела за тобой, меняла подгузники, давала бутылочки со смесью, пела тебе песенки, когда я уходила на учебу.
- А как ее звали?
- Миссис Хауэлл…
- Миссис Хауэлл?
- Да. Она очень, очень тебя любила. Даже плакала, когда мы уезжали. Ей было тогда под сорок, ни мужа, ни детей, она знала твоего отца, была родом из той же местности в шотландской провинции. Ее мать работала в замке и бабушка тоже. Она говорила, что Дункан Маккаллум негодяй и бездельник, что он меня не стоит. Хорошая была женщина, добрая и славная, хоть и слегка поддавала. Ты был идеальным ребенком. Никогда не плакал, постоянно спал. Когда твой дед приехал навестить меня в Шотландию, его ждал шок. Я ничего ему не рассказывала. Он увез нас обоих в Лондон… Тебе было три месяца.
- И ты никогда больше ничего не слышала о…
- Никогда.
- Даже от этой женщины, миссис Хауэлл?
- Он ни разу не пришел к тебе, он не спросил мой адрес, когда я уезжала. Вот и все. Гордиться нечем.
- Я представлял свое появление более ярким и триумфальным.
- Увы и ах… Теперь от тебя зависит, сделаешь ли ты свою жизнь яркой и триумфальной.
"Двадцать лет спустя я предъявлю сына этому недостойному человеку. Сына, ради которого он в жизни пальцем не шевельнул. Ни одной бессонной минутки не провел. Ни разу не впал в панику, когда он температурил. Не потратил на него ни пенни. Ни разу не заглянул в дневник и не сводил к зубному.
Сына, готового его любить. Он будет говорить: "Это мой сын!" - представляя Гэри знакомым.
Я его отец. И его мать. Мать и отец в одном лице.
А он - осеменитель. Метатель сперматозоидов. Насладился - и скорее дальше".
Гортензия Кортес не знала страха.
Гортензия Кортес презирала страх.
Гортензии Кортес было отвратительно это чувство. "Страх, - заявляла она, - это плющ, опутывающий мозг. Он цепляется корнями, выпускает листья, наливается, душит нас медленно, но верно. Страх - это сорняк, а сорняки надо выпалывать и обрабатывать пестицидами".
Пестицид, который применяла Гортензия Кортес, в психологии назывался дистанцированием. Когда чувствовала, как страх поднимается удушливой волной, она отталкивала от себя опасность, отстранялась от нее, отделяя ее от всего окружения, и… смотрела ей в лицо, приговаривая: "Вовсе и не страшно. Не боюсь тебя, жалкая коряга, вырву тебя с корнем".
И ведь получалось.
У Гортензии Кортес - получалось.
Начала она еще в детстве, заставляя себя ходить из школы домой в одиночку в темноте. Она наотрез отказывалась, когда мать предлагала ее встретить. Прятала в кармане вилку. Зажав в руке вилку, высоко вздернув подбородок, шла вперед со своим школьным ранцем за плечами. Готовая защищаться до последнего. "Вовсе не страшно", - повторяла она, а ночь сгущалась вокруг, пугая призраками.
Потом она подняла планку выше.
Пригрозила своей боевой вилкой, когда парень вознамерился поцеловать ее против ее воли.
Вонзила ее в ляжку какому-то здоровяку, который преградил ей дорогу на лестнице, требуя два евро в качестве дани за проход. Вонзила ее в глаз насильнику, который хотел затащить ее в подвал.
Вскоре вилка ей уже была не нужна.
У нее появилась репутация.
Единственный вопрос, который задавала себе Гортензия в процессе научно обоснованного укрощения страха, был такой: почему только она так поступает?
Вроде бы так просто. Лежит на поверхности.
И тем не менее…
Отовсюду слышалось: "Я боюсь, мне страшно…"