1
Привстав на футоне, Бен нашарил защелку окна и трижды повернул ее. Будто открывал шкатулку с секретом. Окно внезапно распахнулось, и взгляду предстало черепичное море. Серый и синий всевозможных оттенков, извиваясь, перетекали друг в друга. Среди крыш двухэтажных домишек торчали многоэтажные здания, окрашенные розоватым отблеском заходящего солнца. Взгляд Бена переместился выше, туда, где многоэтажки стояли плотнее. Дальше, где кончались и черепица, и бетон, загорелись в ряд сначала два, потом три огонька, подобно звездочкам из созвездия Орион. Как-то осенним вечером Андо, показав на них пальцем, заметил с нервным смешком: "А вот это - Синдзюку".
Скоро пора на работу в Синдзюку. Бен оглянулся и обвел взглядом комнату. За его спиной, за окном, полыхал закатными красками горизонт, отсвет его проникал в комнату. Андо из комнаты после обеда не выходит. Семиметровая комнатушка буквально погребена под пластинками, книгами и пустыми бутылками из-под виски, но почему-то кажется странно просторной. Блуждающий взгляд Бена скользнул по распростертому на татами крупному телу Андо, и уперся в стену напротив. Бен даже ощутил легкое раздражение: Андо занимал слишком много места.
На стене висела студенческая форма Андо. Внушительных размеров черная форма, освещенная косыми лучами солнца, казалось, господствовала над крохотной комнатушкой. Не вставая с постели, Бен всем телом подался вперед, подползая поближе. В комнатушке и в прилегающем коридорчике стояла мертвая тишина.
Бен посмотрел вверх, на висевшую на стене форму. Ему вдруг вспомнилось, как осенним вечером он впервые шел за одетым в нее Андо по токийскому переулку. Внезапно Бена охватило неодолимое желание примерить форму. Облачить свое белое тщедушное тело в большую черную куртку и выйти на улицу, слиться с гурьбой таких же, как Андо, парней в черных студенческих куртках, льющихся сплошным потоком в университет W, смешаться с ними. Бен протянул руку и потрогал форму. Ткань оказалась на удивление грубой. Рука скользнула по нагрудному карману и расстегнула верхнюю пуговицу. Кончики пальцев нащупали выгравированные на ней затейливые иероглифы. Остальные три пуговицы остро поблескивали в сумраке.
Из соседнего дома донеслись звуки пианино и пронзительный, насмешливый детский смех.
Ну, хватит, осадил себя Бен по-японски. Так и не застегнув верхнюю пуговицу куртки, он отдернул руку, рывком сбросил одеяло и вскочил. Натянул джинсы, фланелевую рубашку и синюю куртку. Еще не совсем проснувшись, вышел в коридор.
Спустившись на первый этаж, он остановился у умывальника, располагавшегося рядом с прихожей, и взял в руки бритву, оставленную под зеркалом Андо. Маленькая бритва, с резиновой ручкой. Такие продают в общественных банях по 20 иен за упаковку.
Бен взял в руку маленькую бритву, которой брился большой Андо, и точно так же, как Андо, плеснув в лицо холодной воды, попытался взбить из мыла хоть немного пены. Когда затупившееся от многократного употребления лезвие коснулось кожи, Бен окончательно проснулся. И отраженное в зеркале лицо сразу обрело европейские черты. Бена даже передернуло.
- Сразу видно, иностранец, - невольно пробормотал он. Лицо, отразившееся в зеркале, было белое, как снятое молоко. Оно слишком сильно отличалось от лица Андо и от лиц обитателей Синдзюку. С того дня, как Бен сбежал из американского консульства, его уже не в первый раз поражал синюшный цвет собственной физиономии. Андо сказал ему: "Раз тебе больше некуда деться, поживи-ка ты пока у меня!" Не иначе как из жалости, глядя на эту бледную немочь.
И еще: это лицо отдаленно напоминало отца. Всякий раз, видя в зеркале свои голубовато-серые, холодновато поблескивающие глаза под непомерно большим лбом, Бен испытывал чувство, что встречается взглядом с собственным папашей. Тут же вспомнился отцовский наставительный тон: "Даже сделав себе харакири перед Императорским дворцом, ты не станешь японцем!"
Уйдя из дома, Бен старался не смотреться в зеркала.
По прихожей дешевого пансиона поплыл удушливый запах рыбы, которую жарили на кухне соседнего дома.
Вытерев лицо полотенцем Андо, Бен вышел в прихожую. На полу в беспорядке валялись черные ботинки. Среди них в глаза бросались его собственные мокасины - коричневые, огромные. Их купила ему мать в прошлом году в Вирджинии. Теперь они уже порядком поистрепались. Только размер ноги у Бена был больше, чем у Андо.
Выйдя на улицу, Бен нырнул под вывеску "Булочная Ямадзаки". Купив булочку с маслом и два пончика, он жадно вгрызся в булочку под музыку первого в этот день комплимента: "О, как прекрасно вы говорите по-японски!", полученного вместе со сдачей.
Каждый день, вставая с последними лучами заходящего солнца, Бен покупал у девушки-продавщицы в "Ямадзаки" свой "первый завтрак" за 35 иен - и неизменно получал один и тот же комплимент. Дабы избегнуть лишних вопросов, которые непременно последовали бы за комплиментом, стоило ему задержаться хоть на секунду, Бен изобразил некое подобие пресловутой японской улыбки и ретировался на улицу с остатками булки в руке.
Доедая пончики, он свернул налево у перекрестка перед полицейским постом.
Над бетонной башенкой литературного факультета нависало вечернее хмурое небо. Из ворот на улицу лился поток студентов университета W. Молодые люди шагали, сбившись в стайки по трое-пятеро. Сгустки черного цвета - иссиня-черные волосы, черная форма, черные ботинки - то и дело мелькали мимо Бена. Пару раз ему вслед донеслось "Хэлло!" Миновав ворота, он сразу же окунулся в плотную мглу, сгустившуюся под сенью деревьев. Тьма тотчас окутала его, и Бен стал неразличим. При этой мысли он испытал некое облегчение и даже радость. Вскоре аллея закончилась. На горизонте, над домами, стоявшими на холме, клубилась золотая пыль. Это были огни Синдзюку. Бен вошел в парк у подножия холма и побрел вверх по дорожке, которую показал ему Андо. Дорожку там и сям освещали тусклые электрические фонари. Редкие легкие снежинки вплывали в круги света. Бен миновал вершину холма с многоэтажным домом - и ему в глаза ударил холодный ослепительный поток света. Он наконец добрался до большой улицы. Бен даже знал ее название, в отличие от безымянной дорожки, по которой шел до сих пор. Причем узнал он его не от Андо. Он выучил название сам, во время одной из своих вылазок в Синдзюку. Мэйдзидори. Улица Мэйдзи. Она словно впускала в себя свет Синдзюку - и она же его исторгала. Каждый вечер, когда он подходил к этому месту и яркий свет заливал его с ног до головы, Бена охватывало неизъяснимое счастье. Он невольно ускорял шаг, и ноги сами несли его к близкому, рукой подать, Синдзюку, к незнакомой толпе, торопливо текущей по тротуарам Мэйдзидори.
Минут через пять ходьбы Мэйдзидори становилась более отлогой и в самом низу разделилась на две улочки. Туда-то ему и было нужно. Длинный виадук нависал над развилкой, белея в снежном облаке. Мимо прогромыхал трамвай, лязгнул и, свернув вправо, исчез из виду. Бен проводил его взглядом и пошел по зажатой между двухэтажными домишками круто изогнутой колее. Ночь еще не спустилась, но уже слышались невнятные звуки джаза и пение. На раме для сушки белья, укрепленной на втором этаже, висели облепленные снегом платья и полотенца - о них как будто забыли. В окне напротив сидела женщина и смотрела на Бена, сосредоточенно шагавшего по выбеленным снегом путям. Он кожей почувствовал ее взгляд.
На вид женщине было лет пятьдесят, и она очень напоминала "мадам". Из окна виднелось только лицо, покрытое густым слоем косметики, и обтянутые атласным платьем плечи. Казалось, она сидит у окошка, любуясь снежным пейзажем лишь для того, чтобы убить время, оставшееся до открытия заведения. Бен невольно приостановился: ему показалось, что женщина хочет что-то ему сказать.
Снежинки проплывали мимо, прикрывая вуалью лицо женщины. Когда Бен проходил под самым окном, алые губы за белой вуалью нерешительно зашевелились, словно женщина не знала, на каком языке обратиться, и вдруг над самым его ухом мужской голос произнес по-японски:
- Холодища-то какая!
Бен так оторопел от неожиданности, что все слова перепутались у него в голове. Посмотрев на гомосексуалиста, пристально взиравшего на него из окна, будто в ожидании ответа, Бен наконец выдавил единственно уместную японскую фразу:
- Пожалуй что.
При звуках японской речи, исходивших из уст иностранца, мужчина грубовато рассмеялся:
- Уж пожалуй!
Впрочем, смешок был вполне дружелюбный. Человек, привыкший играть роль женщины, видел Бена насквозь и принимал роль, которую хотел играть Бен. Ощущая спиной взгляд мужчины, отвергшего мужское естество, Бен снова ускорил шаг и наконец подошел к тому самому месту, где колея пересекалась с дорогой. Он смешался с людской толпой, которая вливалась и выливалась из светившегося золотым сиянием города, повернул направо и зашагал на работу.
2
В тот день, когда Бен сбежал из консульства, он ни словом не обмолвился ни с отцом, ни с мачехой. Сидел, затворившись в своей комнате, и читал роман, главным действующим лицом которого был юноша-заика.
Роман написал человек, чья фотография в военной форме висела у Андо в комнате, на стене. Бен читал английский перевод. На обложке книги был изображен объятый пламенем золотой феникс. До того Бену не доводилось читать японские книги. В отцовском кабинете, расположенном по соседству с комнатой Бена, рядами стояли старинные книги по китайской философии и истории Востока, но среди них практически не было японских произведений - за исключением разве что "Квайдана" Коидзуми Якумо и "Котто" - сборника описаний нравов старого Эдо.
Рассеянно слушая хлопанье звездно-полосатого флага, развевавшегося за окном под ветром, долетавшим из порта в парк Ямасита, Бен перелистывал страницы книги с золотым фениксом. Издание маленькое, карманное, поверх феникса золотом же вытеснено заглавие - "Золотой храм". Ощущение было точно такое же, как в детстве, когда он школьником в первый раз закурил сигарету и потихоньку выпускал изо рта дым, пробуя его на вкус. Бен читал коротенькими отрывками, вдумчиво, подолгу задерживаясь на фразах. Главного героя-заику звали Мидзогути. Бен особенно внимательно изучал те места, где описывалась внешность героя, перечитывая их по нескольку раз.
"…Первый звук - вроде ключа от той двери, что отделяла меня от остальных людей…" Мидзогути спотыкался на первом же слоге. И "этот ключ вечно застревал в замочной скважине". Так говорилось в книге. Это заикание на первом же слоге писатель в военной форме сравнивал с "птичкой, бьющейся в отчаянных попытках вырваться на волю из силков". Когда ей наконец удавалось это сделать, было "уже поздно". Слишком поздно! Бен попытался представить себе лицо заики, но у него так ничего и не вышло.
До его слуха донеслись тихие шаги. Он обернулся и выглянул из окна: группа японцев проходила мимо железной ограды консульства.
Бен отложил книгу на столик и прикрыл глаза. Черты юноши-заики никак не складывались в четкий образ. Вместо этого в памяти всплыла фотография автора, украшающая комнатушку Андо. Она висела на стене рядом со студенческой формой. Бен отчетливо помнил это маленькое лицо под козырьком военной фуражки и пристальный строгий взгляд, пронзающий комнату. Взгляд был не просто суровый. В нем было что-то еще, но что именно - Бен никак не мог уловить. Казалось, что сами глаза эти странным образом "заикаются". Когда Бен вспоминал лицо с фотографии, лежа у себя в спальне, впечатление это только усиливалось. До него донесся перемежающийся хлопаньем флага и звуками речи то громкий, то тихий ритмичный смех. Бену подумалось, что для заик речь нормальных людей столь же непостижима, как для сидящего в комнате консульства американца - долетающая с улицы японская речь… Сбежав из дому и попав в Синдзюку, Бен вспомнил об этом Мидзогути:
"Первый звук - вроде ключа от двери…"
Стоило Бену заговорить в Синдзюку с первым же встречным, как у него сразу возникали проблемы. Едва его собеседник осознавал, что Бен говорит по-японски, как на лице его отражалось непременное в таких случаях изумление. Это изумление, казалось, залепляло японцу уши, потому что дальше он уже ничего не слышал. В тот самый момент, когда Бен пытался выразить мысль, "ключ" застревал в замке, а собеседник недовольно замолкал. Или выпалив комплимент: "О, как вы прекрасно говорите по-японски!" - тут же старался перевести разговор в другое русло: его гораздо больше занимал сам факт, что Бен вообще говорит по-японски!
Андо сказал ему: "Раз ты в Японии, значит, должен говорить по-японски!" - вот Бен и старался говорить по-японски. Однажды, проходя вместе с Андо мимо университета, он как-то забыл о том, что звуки, вылетающие из его рта, - это звуки японской речи, и возможно, именно в этот момент впервые по-настоящему заговорил по-японски. В словах Андо "Ты должен говорить по-японски!" содержался некий оттенок приказа: "Забудь! Забудь английский, забудь Америку, забудь все, что было, выкинь из головы!" И в самом деле, когда Бен слушал японскую речь Андо и пытался отвечать ему на своем скверном японском, он действительно забывал обо всем на свете.
Но в Синдзюку ему просто не давали шанса забыть. Вернее, не позволяли ему забыть. А потому зачастую ответом Бену были не только убийственно-любезные комплименты или молчание. Порой после первых же звуков японской речи, когда до собеседника доходило, что Бен пытается говорить по-японски, в непрошеного пришельца тут же летел "камень" - еще более скверная и неправильная английская фраза.
Кстати, в отличие от заик, чем лучше Бену удавалась японская фраза, тем сильнее было удивление собеседника. Оно, как плотина на реке, не пропускало поток слов дальше - и фраза Бена бумерангом возвращалась к нему же. Когда Бен пытался выразить то же самое, но другими словами - увы! - "было уже поздно". Всегда поздно. Ибо забывать не дозволено никому.
Бен сбежал из дома в конце ноября. Целый день он скитался по Синдзюку и уже к ночи доплелся наконец до площади. В самом центре ее помещался фонтан. Бен прилег на ближайшую скамейку. На площади горели фонари. Налетел холодный ветер, и водная гладь пошла рябью, точно кто-то бросил в нее пригоршню мелкой гальки. Брызги неонового цвета намочили отвороты брюк. В кинотеатрах, с трех сторон окружавших площадь с фонтаном, разом прозвенели оглушительные звонки, возвещавшие о начале сеанса. После чего на оживленной площади на несколько секунд воцарилась тишина. Потом голоса зазвучали с новой силой. Бен даже мог различить каждый голос в отдельности. Более того, ему показалось, что он впервые понял, что слышит японскую речь. Отражаясь эхом, окончания японских слов пышно разрастались в черном, будто залитом тушью небе. От земли исходил леденящий холод, и Бена, сидевшего на такой же ледяной скамейке, всего затрясло. Ноябрь уходил… Бен даже забыл его английское название. Японские голоса, доносившиеся со всех сторон, мешались с плеском воды в фонтане, нашептывая: "Забудь… Забудь…"
Со слабой улыбкой Бен зажмурил глаза и провалился в сон.
Когда он открыл глаза, рассвет едва брезжил. В квадрате неба над площадью Бен увидел первые проблески света и окончательно пришел в себя. Он вдруг осознал, что сидит на скамейке и смотрит вверх.
Послышался грохот первой электрички. Бен встал, и у него закружилась голова. Ощущение было такое, будто он сбросил с себя какой-то неведомый груз. О чистейший воздух Синдзюку! Бен медленно оглядел площадь. На лавочках вокруг выключенного фонтана и на ведущих к нему каменных ступеньках, - всюду спали люди, подложив под себя газеты или изодранные тюфяки. Перед кинотеатром сидели на корточках, образовав кружок, мужчины в черной одежде и резиновых тапочках. Они оживленно жестикулировали. До Бена вдруг донесся восторженный вопль, разорвавший царившую на площади тишину: "Смотри-ка, иностранец!"
Когда Бен поднялся, у него подкосились ноги. Ему показалось, что он оставил лежать на скамейке тело - труп семнадцатилетнего сына американского консула, который забрел ноябрьским вечером на площадь в Синдзюку и умер совсем молодым у фонтана. Труп юного бледнолицего янки, который так и не успел "убраться домой".
Нужно поскорее уйти отсюда, пока никто не заметил. Бен поспешно отошел от скамейки и спустился по каменным ступенькам фонтана. Остановившись посередине площади и застегнув до самого ворота "молнию" на синей куртке, он зашагал по направлению к театру. Проходя под афишей, изображавшей певицу в кимоно, разминулся с одетыми в черные и коричневые пальто людьми. На сей раз он даже не отметил в уме, что это японцы. Да и они, в общем-то, не сильно удивились при виде Бена. Возможно, потому, что это - общий мир Синдзюку, и все, кто вокруг, тоже ушли из дому? Здесь обитают лишь те, кому некуда возвращаться по вечерам? В голове у Бена прозвенел голос, похожий на голос Андо, но несомненно принадлежавший ему самому: "Я - частичка Синдзюку. Мое место здесь". Бен подошел к примыкавшей к площади боковой улице. По ней ходил трамвай. Улица была длинная и отлогая, поднималась вверх. Он прошел мимо салона видео игр, расположенного на углу, и на втором перекрестке увидел белую неоновую вывеску на английском языке. В бледном утреннем свете было непонятно, горит она или нет.
Небольшое кафе. Готическим шрифтом было написано "CASSEL". Бен подошел ближе. Сбоку от стеклянной двери под вывеской красовалось объявление. На самом верху выделялись ярко-красные иероглифы, которые привлекли внимание Бена отнюдь не своим каллиграфическим мастерством: "15 тысяч иен в месяц".
Бен прошелся туда-сюда, осмотрел прилегающие улицы и снова вернулся к "CASSEL", когда совсем рассвело. Он еще постоял в нерешительности на дороге, потом надпись "15 тысяч иен в месяц" придала ему мужества, и он толкнул стеклянную дверь. В глаза бросились огромные люстры на первом этаже и на площадке второго этажа. Ему вдруг вспомнился вестибюль консульства. Правда, там люстры были хрустальные, прозрачные, а здесь - пластмассовые, молочного цвета. Лампочки в них были потушены. Через стеклянную дверь внутрь кафе проникали утренние лучи. Справа у входа у кассового аппарата сидел мужчина средних лет и складывал чеки. Висевший на стене динамик молчал. Все посетители и обслуга уже ушли, кроме Бена и мужчины в кафе никого не было. Мужчина у кассы выглядел несколько моложе отца Бена.