В углу под столом валялись крошки вчерашнего яйца; их он аккуратно замел на газету. Тут же припомнился раздавленный острым каблуком желток и черный педикюр пятидесятилетней танцорки - Кадзама даже языком прищелкнул.
Интересно, эта истеричка приехала сюда одна или с мужем? Ему отчетливо привиделось, как господин лет шестидесяти - семидесяти прильнул губами к черным ногтям, толстый с лиловыми прожилками язык елозит между женскими пальцами; дама, подавшись вперед, следит за происходящим из-под опущенных ресниц. Придурки! Раз или два в год покупают себе "танцевальные туры", рекламой которых пестрят журналы, и едут на горячие источники. Для них это и светская тусовка, и место для знакомств.
- Эй, Кадзама! - опершись о колонну при входе в зал, Такэмура делает насколько боковых наклонов и продолжает: - Прошу повнимательней с полом. Вчера сначала щепка, потом это яйцо - уж ты меня извини, но яйцо тоже. Думаю, сегодня сестрички вряд ли пожалуют на танцы. Утром нагулялись. Вот и пусть отдохнут. Кстати, о бальных туфлях госпожи Сэйта. Мы на двадцати тысячах сошлись. Так что уж будь любезен… Мне, право, очень неприятно.
С этими словами он перешел к наклонам вперед, потом, щуря свои мышьи глазенки, приступил к упражнению для мышц шеи и плеч.
- И еще вон там, под гобеленом… метра на два левее… что это? Да-да, кривая такая царапина, потрудись зачистить.
Даже на расстоянии Кадзама ощущает запах мятных пастилок. Такэмура торопливо исчезает за колонной.
- Будет исполнено! - бурчит Кадзама и возвращается к работе.
Похоже, Ёсико решила, что им с сестрой не следует больше посещать танцевальные вечера. Хотя именно она была поначалу инициатором их вступления в танцевальный клуб "Сальвия" и привезла сюда сестру, надеясь, что танцы окажут благотворное воздействие на ее здоровье. Но Мицуко ухитрилась такое учудить, что весь вечер пошел наперекосяк. Надо же было Кадзаме это злополучное яйцо в зал принести!
- Господин Кадзама!
На этот раз Ёсимура пожаловала.
- Что за кошмар творился у нас утром! В конце концов сошлись на трех тысячах с каждого. Кругленькая сумма, нечего сказать!
Она стоит у входа в зал, руки заложила за спину и смеется. Видно, что недавно сделала себе макияж: до отвращения жирно поблескивает свежая губная помада, словно губы медом намазаны. На глазах - контактные линзы; сразу вспомнился портрет в рекламном буклете - там вообще вместо зрачков красные точки. И подпись: "Вы украсите собой танцевальный вечер в роскошном отеле "Мицуя"".
Кадзама с досадой помахал Ёсимуре рукой. Значит, четверо - Саваки, Танака, Хёто и Ёсимура - вместе должны заплатить двенадцать тысяч. Да еще туфли этой мадам с черным педикюром. Плюс двадцать тысяч.
В зал начинают вносить вино. Снегопад усиливается. Все никак не стемнеет: вечерние сумерки уравновешиваются снежной белизной. Но когда наконец зажигается свет, за окном уже совсем ночь. Тихонько толкая тележку по коридору, Кадзама поглядывает на снег за окном, думает, что послезавтра у него выходной. Он поедет домой, где в лавке торгуют соевым творогом тофу, и хорошо выспится в своей комнате на втором этаже, над кладовой. Впрочем, он об этом думает всякий раз перед выходными, но в конце концов никуда не едет, хотя до дому всего-то пять километров. Неохота вести машину по заснеженной дороге.
Завидя четырех гостей из клуба "Сальвия", свернувших в коридор откуда-то слева, Кадзама склоняется перед ними в поклоне. Они уже облачились во фраки, редкие волосенки напомажены чуть ли не до самых корней.
- Ишь, как валит! - замечает один из них мимоходом; его глаза за стеклами очков смотрят мимо Кадзамы.
"Откуда этот приторный запах ванили?" - думает Кадзама и тут же замечает в руке у гостя сигару. Табачные листья покрыты белесым налетом; тонкой лентой колышется в воздухе дымок, словно сперма в ванне с горячей водой.
В зале уже полно членов клуба. Танцы начались с "Ча-ча-ча". Ужин сегодня до восьми, и в столовую можно наведаться в любое время. На столах в зале приготовлены закуски и напитки - вино, пиво. В насыщенном ароматами воздухе уже трудно дышать. Под сверкающими люстрами скользят танцующие пары. Кадзама, удостоверившись в безупречной гладкости пола, оглядывается. Току застыл возле музыкальной аппаратуры, и с перекошенным ртом пялится на Кадзаму. Что он там углядел?
Кадзама обозревает зал и на вчерашнем месте обнаруживает Мицуко. То же голубое с серебром платье, та же сверкающая заколка из горного хрусталя в крашеных черных волосах. "Не забыть, с меня и Току шесть тысяч причитается в счет возмещения убытков". Ее фигуру иногда накрывает тень танцующей пары, иногда видно ее всю, вместе с черными очками и улыбающимся ртом. Выражение лица совершенно слабоумное. Рядом стоит Ёсико и часто часто кланяется гостям.
Начинает звучать медленный вальс "Эдельвейс". Пары теснятся в центре зала, но постепенно их круг расширяется. Эта неразбериха всякий раз напоминает Кадзаме утреннюю суету в начальных классах.
Лихо закручивает штопором подол своего платья хозяйка гостиницы. Ее партнер, разумеется, Такэмура. Платье на ней голубое с золотыми блестками. Мрачная ухмылка застыла на лице Такэмуры; впечатление такое, будто ему в макушку загнали длинный кол, но, вопреки всему, он продолжает, сжимая хозяйку в объятиях, вести ее в вальсе.
Кадзама останавливает тележку у стола, расставляет на нем бокалы, водружает ведерко со льдом. За его спиной - музыка, шелест и шорох платьев, перестук каблуков. Вряд ли найдется желающий пригласить Мицуко танцевать. И его-то с души воротит. Чувствуя, как время от времени летящий подол скользит сзади по его ногам, он продолжает сервировать столы. Мысль пригласить на танец старуху в черных очках иногда всплывает в голове и неизменно отзывается мурашками где-то в области поясницы.
"И все-таки я с ней потанцую. Пусть все решат, что служащий гостиницы пожалел семидесятилетнюю старуху. Возьму иссохшую руку этой дряхлой йокогамской потаскухи и опять услышу про то, как от меня воняет черными яйцами, про мужа, умершего от рака, про захолустное кабаре, где кто-то назвал ее ангелом. Полный бред! И сам поинтересуюсь тем убийством в предместье, расспрошу про глазные болячки - мол, глаукома это или катаракта, и от чего она слепнет - от диабета или, может, от сифилиса; разузнаю, зачем она омывалась в источнике, уж не перед исповедью ли у отца Хосе, которому она должна покаяться в том, что когда-то торговала собой, а деньги посылала некоему Брогарду… Да он ли это танцует с сумасбродной старухой в черных очках здесь, в почти занесенной снегом деревенской гостинице на горячих источниках? Пожалуй…"
Не успел Кадзама развить этот фантастический сюжет до конца, как оказался рядом с Мицуко и протянул руку:
- Не окажете ли честь потанцевать со мной?
Мицуко поднимает ему навстречу лицо в темных очках и слегка выпрямляет спину. Он видит сапфир в ее ухе, точно такой, как в кольце на левой руке, под его тяжестью дырочка в мочке растянулась, превратившись в узкую вертикальную щелку.
- Мы ведь знакомы… да-да, знакомы… Верно, встречались где-то?
- Я служу в этом отеле, мое имя Кадзама.
- Ах вот как, господин Кадзама…
Рядом хмурится Ёсико. Потом складывает ладони и кланяется Кадзаме. Она вовсе не собиралась приходить сюда. Ей наплевать на горячее желание сестры послушать танцевальную музыку, вдохнуть любимый камфорный аромат.
- Так вы окажете мне честь?..
- Но… может быть, танго?.. Остальное вряд ли осилю… Степ и уок я совершенно забыла…
Ее рот с прекрасными зубами чуть приоткрыт, но стоит ей поджать губы, уголки рта опускаются, и лицо делается замкнутым. Погруженная во мрак слепоты, она, видно, сама пыталась сделать себе макияж - яркая помада положена не вполне удачно. Он берет ее левую руку, лежащую на колене, и помогает подняться, приобнимает ее, и тотчас правый бок пронзает ознобом. Но Мицуко тут ни при чем.
- Боюсь, что и танго… не смогу.
- Все будет хорошо…
- Начинаем с поворота? Наверное, я не смогу… не сумею…
Продолжая говорить, она тонкими пальцами берется за дужку очков и медленно снимает их. Слепые глазницы тонко подведены синим, глазное яблоко медленно перекатывается под морщинистыми веками. Вдруг левый глаз чуть приоткрывается, обнажая слегка влажный зрачок. Ёсико забирает у нее очки. Мягко потянув ее за собой, Кадзама входит с ней в круг. Указательным пальцем правой руки она прикасается к кончику своего носа и негромко смеется:
- Стыдно признаться, но… Но все-таки танго… по правде сказать, это мой любимый танец.
Правой рукой он обнимает Мицуко, крепко прижимает ее к себе. Она невообразимо худа, и его рука может разом обхватить ее всю. Откинувшись назад, Мицуко кладет свою легкую руку ему на спину, обтянутую фраком. От нее пахнет какими-то неизвестными ему духами; будто чуткий сейсмограф, он регистрирует странные колебания, внезапно возникшие в его собственном мозгу. Она шепчет:
- Мне страшно…
- Страшен только первый шаг…
Кадзама чувствует, как его касается что-то мягко податливое - то ли ее грудь, то ли складки лифа.
- Все будет хорошо.
Он осторожно делает шаг. Мицуко чутко следует за ним. Еще шаг. Ее пальцы впиваются ему в спину… и снова шаг. Проход, переворот, и он уже оказывается сбоку от партнерши, которая ловко повторяет его движения. Кадзама отступает, ведет ее за собой, потом мягко поворачивает. Они не всегда соблюдают верный темп, но фигуры танго Мицуко помнит безошибочно.
- Кажется, не столкнулись, а? - шепчет Мицуко, опустив голову ему на грудь.
После прохода - открытый реверс-поворот.
- Как вы? Я почему-то о воде подумала… Ощущение - будто плывешь… Когда танцуешь, а глаза не видят, что происходит вокруг…
Дорожка шагов, закрытый поворот, снова дорожка.
- Эти движения… не правда ли… напоминают водный поток…
Сапфир в ее ухе сверкает, раскачиваясь в ритме танца.
- Слепота - вовсе не беспросветная тьма… Видишь что-то синее-синее…
При развороте, когда Мицуко поднимает голову, мелькает ее левый глаз. Зеленовато-белесый мерцающий зрачок кажется Кадзаме похожим на мятный леденец или на виноградину.
- Наверное, синева мерещится только мне… Чуть помедленнее, прошу вас.
Они снова сбились с ритма, Кадзама успевает исполнить только проход с поворотом.
- Синий цвет… такое впечатление… Зачем я говорю это вам, человеку из гостиницы, вы же ничего обо мне не знаете…
Эти слова заставили Кадзаму взглянуть ей в лицо. Впервые его назвали человеком из гостиницы. И тут же ее рука напряглась, она тесно прижала свое хрупкое тельце к груди партнера, а летящий подол ее платья на миг обвил ее щиколотки.
- Вы не думайте… Я все помню. Отель "Миноя". Господин… Кадзама! Господин, пахнущий яйцами из горячего источника!
Мицуко смеется; мелкие морщинки во множестве разбегаются к крыльям носа. Контур ее руки необыкновенно легок и хрупок, и сама рука напоминает Кадзаме скорлупку, сброшенную летней цикадой. Да и все ее старушечье тельце кажется бесплотной оболочкой.
- Кажется, такой цвет называется "полночный синий"… Давным-давно у меня был близкий портеньо… из Буэнос-Айреса. Может, слыхали? Их там называют "портеньо"…
- Он и есть Нестор? Нестор Брогард?
Она поднимает голову. На этот раз слегка приоткрылся правый глаз, совершенно белый, с нечетким зрачком, похожим на срез агата.
- Я уже рассказывала, да? Напрасно! Иной раз что-нибудь скажу или сделаю - а потом ничего не помню. Даже не знаю точно, со мной ли это случилось. Впрочем, это - точно со мной.
Теперь ее очередь делать поворот и шаг в сторону.
- Так о чем мы говорили?
- О "полночном синем"… или обо всем на свете.
- Ну вот, этот мой знакомый портеньо… Так, знаете ли, называют в Аргентине жителей Буэнос-Айреса… Этот человек всякий раз, выходя из кафе в Хоммоку на причал… смотрел на огни в порту и заводил бестолковые ночные разговоры, спрашивал меня, как это сказать - ну, густой синий цвет… как тьма в полночь…
Уголки ее губ так и остаются приподнятыми, но улыбка исчезает.
- И что потом?
Кадзама энергично кружит ее, ведет в пробежке. Она несколько раз ударяет носком туфли в пол, изгибается назад и откидывает голову. Фиксируя позу после вращения, легко восстанавливает дыхание. Похоже, она и вправду бывалая танцорка.
- Ах, этого я вам сказать не могу… Знаете ли, вы - глупец!
- Что вы такое говорите?!
- А вы не заигрываете со мной!
- Да, не заигрываю.
Кадзама почувствовал, с какой силой впились ему в спину кончики ее пальцев. Рука дряблая, со старческими пятнами, но ногти сохранили молодую крепость, и словно какое-то злое зелье вливается по ним в его тело. Какой-то дурман старости. "Как пьянит аромат духов, к которым он так и не привык, как мягка и податлива грудь под складками лифа", - думает Кадзама. Худеньким тельцем Мицуко прижимается к нему, и он ощущает ее страстную истому. Ему неприятно; вспоминается пронзительное ощущение озноба, испытанное недавно. Он будто бы проникает в неведомую воздушную щель; с хлюпающим звуком расступается воздушная стена, пропуская его в иное пространство; взгляд устремляется вперед, и перед ним распахивается дверь в спальню; это какой-то дешевый отельчик.
- Вы ничуть не заигрываете со мной!
На постели с грязными простынями распростерлась обнаженная молодая чужестранка в чулках со стрелками и в черных подвязках.
- Вы не улыбаетесь мне!
Лежа навзничь, женщина тянется рукой к оконной раме, демонстрируя волосатые подмышки. Кадзама догадывается, что тьма за окном именно того цвета - "полночного синего". Кое-где светятся уличные фонари. Красивое лицо, но, скорее всего, у нее венерическая болезнь; почему-то он в этом уверен.
"И ты ведь тоже умрешь… в этом нездешнем мире", - нашептывает ему внутренний голос.
- Я улыбаюсь.
- Нет, не улыбаетесь.
- Улыбаюсь.
На старом буфете синяя склянка с лекарством густо-лилового цвета. Им смачивают ватные катышки и закладывают между пальцами ног. Но если, почти не снимая, носишь туфли на высоких каблуках, опрелости ни за что не вылечить.
- Чем вы занимаетесь… на работе?
- Варю яйца в горячем источнике.
- И где это?
- Да вы не знаете… В Японии.
Рассеянным взглядом Кадзама вдруг отчетливо видит бисеринки пота на лбу Мицуко и приходит в себя.
- Какое чудесное настроение… До чего же приятно танцевать! Тысячу лет так не танцевала…
Звучит уже другая мелодия, не танго. Теперь это блюз, но Кадзама с Мицуко продолжают двигаться в прежнем ритме, повторяя привычные па. Такэмура таращит глаза, подавая им грозные знаки, чтобы танцевали, что положено.
- Все-таки я стесняюсь… Неловко как-то, небось все смотрят…
Кадзама оглядывает зал. Току, округлив удивленные глаза, вытянул губы трубочкой, разве что не присвистывает. Всякий раз, когда они исполняют поворот, взоры танцоров устремляются на них. Смотрят танцующие и смотрят в изумлении те, кто отдыхает у стен за бокалом вина, смотрят как на пришельцев из какой-то неведомой страны.
- Все в полном порядке… никто на нас не смотрит.
В Буэнос-Айресе снова сильный снегопад.
Buenosu Airesu gozen reiji by Shu Fujisawa
Copyright © 1998 by Shu Fujisawa
© Елена Дьяконова, перевод на русский язык, 2001
тосиюки хориэ
auparavant
Несколько лет тому назад - я обитал тогда в общежитии в пригороде Парижа, - уж не помню почему, то ли вследствие событий на площади Тяньаньмэнь, то ли по какой-то другой политической причине (Франция в то время делала первые шаги в направлении защиты от эмигрантов), наше общежитие заполонили студенты из Китая. Жили они у нас, как правило, до тех пор, пока не обрастали мощными связями, благодаря которым можно было найти жилье поприличнее. Обычно это занимало примерно месяц: только успевали примелькаться их лица, как они внезапно исчезали, а в освободившиеся комнаты вселялись новые китайцы, и все повторялось сначала. Некоторые из них, как и мы, немного понимали французский, при встречах мы обменивались короткими приветствиями, и хотя все, вероятно, сознавали, что общение вряд ли будет длительным, меж нами все же возникало нечто вроде дружеского расположения. Контактов со студентами из других стран мы избегали.
Постоянные обитатели общежития по утрам разбегались по своим научным центрам или университетам, вечерами рано ложились спать, и поэтому днем праздношатающихся студентов почти не бывало. Вновь прибывших китайцев временно, пока не освободится комната, к кому-нибудь подселяли. Для приготовления обеда и ужина "нахлебники" обычно собирались на общей кухне. К ним один за другим, невесть откуда взявшись и как-то очень вовремя, присоединялись студенты. Варили огромное количество риса, здоровенными ножами тонко резали брошенные на столы, еще с утра замороженные, куски свинины, брокколи, морковь, сушеные грибы "сиитакэ" (они растут на дубовых стволах), все это тушили с устрицами в масле и соевом соусе, добавляя иногда помидоры и огурцы. Блюдо на шесть-семь человек приготовлялось в мгновение ока. Некоторым нравился суп быстрого приготовления с лапшой "рамэн" - с привкусом говядины, свинины, морепродуктов; такие супы производились в Сингапуре для жителей Юго-Восточной Азии, в Японии некоторые из них совсем не были в ходу, китайцы же лопали с удовольствием по несколько пакетиков сразу.
Во второй половине дня, когда жильцы общежития собирались на кухне пить кофе, там часто появлялся небольшого роста китаец лет сорока, которого очень вежливо называли "учителем"; по-видимому, он и в самом деле был им.
"Учитель" носил очки в черной оправе, одет был всегда в простой серый костюм; одного переднего зуба у него не было, а соседний выпирал вперед, и оттого "учитель" производил довольно жалкое впечатление. Иногда он выходил в коридор и, если встречались никуда не спешившие студенты, говорил с ними по-китайски - то возбужденно бранил за что-то, то смеялся, отчего лицо становилось морщинистым. В течение месяца мне тоже раза два-три представлялся случай пообщаться с ним. Он был гораздо старше студентов, политическое прошлое явно было непростым. Я не интересовался ни его именем, ни происхождением, ни профессией - и не столько из деликатности, сколько, вероятно, из-за того, что нас не представили друг другу официально.
Он тоже не пытался выяснить мою национальность, но, между прочим, упомянул на плохом французском, что прежде ему приходилось бывать в Токио. Причем долго подыскивал подходящее французское слово, означающее это "прежде", даже покраснел от напряжения, и наконец произнес: "Auparavant". Надо сказать, что многие китайцы в общежитии почему-то употребляли книжное "auparavant" вместо разговорного "avant". Из-за того что одного переднего зуба у "учителя" не было, а другой выдавался вперед, слово прозвучало так, будто рот его был набит кукурузными хлопьями, но при этом приобрело японскую мелодичность, напоминая заклинание колдуна с далекого острова. Внимая звукам его речи, я порой, не в силах дождаться конца высказывания, подсовывал собеседнику кисть и бумагу, чтобы он мог закончить свою мысль с помощью иероглифов.