– Да, дорога. Так до нее ведь еще добраться надо. Два-три километра не шутка. Но есть одна мысль. Костерок! У костерка! Тут, знаете, Козлобородько на каждой улице костры жжет. Вся деревня в кострах. А раз в неделю – Большой костер. Пиромания у нашего Жоржика. У пионерского костра перегрелся. Так вот. У костра Козлобородько всегда делается мягким, как воск: тает. Я хоть и месяц всего здесь, а присмотрелся. Ну а завтра как раз праздник у костра. Ты, Воля Васильевна, – это ничего, что я на "ты" перешел? Так ты, короче, не удивляйся! Козлобородько, он хоть и шут гороховый и провокатор, а к мистике весьма склонен. "Ананербе" читает на ночь и прочую чушь. Так вот: бывает здесь Главный костер. Его в Козлобородькиных вотчинах редко зажигают. А завтра – как раз зажгут.
– Может, и мне в костер – Снегурочкой?
– Ты слушай, пока никого нет! Зажгут костер, Козлобородько станет на пламя смотреть, пиромании предаваться. И всех вокруг заставит "предаваться". Так ты сегодня ему постучи, скажи: пламя новейшей революции видеть желаю! Он и разрешит присутствовать. Тем паче – глаз на тебя положил. А ты, пока он млеть будет, высматривай! Деревня-то эта – Пустое Рождество называется. Жители в ней чувством какой-то вины придавлены. Они тоже придут. Будут вздыхать, на огонь глядючи. Может, у них на таком же костре кто-то сгорел, может, еще чего – не знаю.
– Ну а дальше-то как мне быть?
– Кажется, идет охранник. Бабу! Бабу Марфуту ищи. Я с ней договорюсь. Она выведет. Скажи ей что-нибудь душевное, любит она. Скажи – невмоготу здесь… Иначе – гранату в зубы и кердык!
– А ты? Тебя после этого тоже ведь по головке не погладят.
– И я за тобой, следом! Я ведь сюда из-за брата попал… Из-за Вали Темкина… Узнал, что он в Москве к Козлобородьке прибился, – и сюда… Я рядом, в десяти километрах живу. А у них здесь, в Пустом Рождестве, вроде как дом отдыха. Я, значит, чтоб про брата узнать, сюда и прибился. Не ладим мы. Он в Москве – я здесь. Он все не может простить мне, что я "на землю сел" двадцать годков-то назад… "Ученый – а вилами в дерьме ковыряешься" – укорял. Да только предки-то наши из крестьян. Отец с матерью выучились и нас с Валькой выучили. Как крестьяне в городские выбивались – это давно описано. А вот каково крестьянину, выучившемуся, за плечами науку имеющему, снова на землю садиться, – этого ты, Воля Васильевна, пока не знаешь. Многих нас, таких вот скрытых крестьян, в 80–90 е на землю потянуло. Стали мы из Москвы пачками в деревни валить. Да только редко у кого получалось. Не будет больше русского крестьянства, нет! Кончилось наше крестьянствование! Извели, избыли!.. Но это я сейчас только понял. А тогда меня, астрофизика дипломированного, на землю сильно тянуло. А Вальку – нет… Прибился он сначала к одной партии, потом к другой. А я… Так. Продолжим изучать психологию масс… Во-первых… Во-вторых… В-третьих…
Всю ночь Воля ворочалась с боку на бок.
Еще вечером она постучалась, попросила к себе Жорж Ивановича. Сказала о магии огня, живущей в ней с детства. Упомянула про каких-то солнечных персов в роду.
Козлобородько сперва подозрительно хмурился, потом подсел ближе, вздрогнув, поцеловал руку. Воля – тая себя – улыбалась. Разрешение было получено.
Но не о вечернем разговоре с оказавшимся поразительно робким и в амурном смысле так по-настоящему ничего и не предпринявшим Козлобородькой думала Воля.
"Как же я угадаю бабу Марфуту? Звать – нельзя. Спрашивать у каждого встречного-поперечного – тоже. Андрей вряд ли шутит. Человек опытный, лет на двадцать меня старше. Верно говорит: запустят с гранатой в самолет и – прощай, Воля, белый свет! Им это для политики нужно. А тебе? Тебе, если правду сказать, так-то бессмысленно жить тоже надоело. Как Евстигнею Фомину, как…"
Тут хлынула ей камфарой в уши и теплой водой на плечи музыка Евстигнея.
Увертюра к опере "Орфей и Эвридика" загудела контрабасами, забилась скрипочками в струнных сетях.
Под эту музыку, вспоминая славное, но все ж таки чересчур печальное лицо Евстигнея, сидящего за клавикордами, Воля и заснула.
Пустое Рождество: Большой костер
Большой костер развели рано, в одиннадцатом часу. Волю, однако, подпустили к нему далеко за полдень.
Костер был тих, прозрачен.
Воля стала смотреть на него, вспоминать хорошее. Никакой ярости, никакой настырности в пламени поначалу не было. Но стоило костру разгореться – видно, подбросили осиновых дров – дьявольская сила и мощь явились в желтых когтях, в едучем дыме, в начавшем грозно краснеть, а по краям синеть и даже чернеть пламени.
Рядом с Волей встала молодая слюнявая женщина. Женщина смотрела не на огонь – на уходящий вбок и ввысь дым. Воспоминания ходили по лицу ее волнами.
Воле стало женщину жаль.
– Как вас зовут? – спросила она как можно тише, сдержанней.
– Ы-ыы, а-ая. – Женщина, глядевшая на дым, повернулась к Воле и на лице ее отразилась мука. – Ыы? – показала она пальцем на свою грудь, а потом тем же пальцем дотронулась до губ. – Э-а…
Женщина оказалась немой. Воля оглянулась. Марфуты, обрисованной десять минут назад быстро подскочившим и тут же укрывшимся в толпе Андреем: "в желтом китайском пуховике, в детской шапочке с розовым помпоном, маленькая, толстенькая", – нигде видно не было.
Открыто искать Марфуту Воля не решалась. Еще рано утром ее жестко предупредили: ни на шаг от Главкостра не отходить. В случае неповиновения – карцер. В случае злостного неповиновения – первая степень физического воздействия.
– А что, бывают и вторая с третьей? – спросила смешливая Воля.
– Третьей не бывает, достаточно и второй – то есть физического уничтожения. Мы здесь, достопочтенная, не в игрушки играем, – важничая сказал толстенький партайгеноссе, часто появлявшийся в деревенском доме вместе с Жоржем. При этом партай набундючился (влетело же в ум детское словечко) как осел. Про набундюченного Андрей сказал, что он депутат. Когда депутат заходил с Козлобородькой к Воле, то всегда говорил при ней так, как будто ее в комнате не было. Больше всего депутата увлекала новая компьютерная терминология, особенно способы ее приложения к людям.
– Ты ее е-mail или не е-mail?
– Е-mail, не е-mail – не в этом, дурашка, дело. Главное верную буковку спереди к Inet’у приклеить.
Так любил он перемолвиться о новом, о технически выигрышном, о прогрессе.
Но сейчас набундюченного рядом не было. Правда, совсем близко стояли два охранника, из партийной низовки.
"Как же мне до Марфуты добраться?" – нервничала Воля, однако делала изящные пассы руками, чтобы показать всем этим "этбомбсам": она доведена пылающим костром (пропади он пропадом) чуть не до экстаза. Ей тоже хочется принять участие в партийном ритуале посвящения (будь оно неладно).
Тут, намеренно расталкивая негустую, оставлявшую для прохода немалые пространства толпу сельчан, явился Козлобородько с шестью замами.
– Граждане села! – еще не дойдя до костра, выкрикнул приятным, телевизионно-драматическим тенором Жорж Иванович. – Пусторожденцы! Чуть было не добавил я. Но… вся штука в том, что теперь-то вы можете гордо сказать: мы не пустые, нет! Мы полны новой, только сейчас рождаемой российской традицией. Ведь площадь, на которой вы собрались, будет теперь не какая-то там… Нет! Здесь тоже будет – Площадь Революции! И это – бардзо пшиемно. Я добьюсь в администрации… Я помогу вам! Но с другой стороны, мы, члены партии "Этбомбс"… не только раздадим вам обещания… мы дадим больше… дадим сверху…
Воля перестала слушать. Ограждая себя все теми же пассами, она наконец удобно развернулась и стала высматривать Марфуту сразу по нескольким направлениям.
К счастью, ветер сменился.
Теперь дым волокло прямо на толпу сельчан и смешавшихся с ними партийцев. Многие жмурились, кашляли. И только Козлобородько, как опытный пиротехник, еще ближе подался к костру, чуть не грудью лег на него. Казалось, еще миг, и Жорж Иванович упадет в затемненное тяжким гореньем осины, разносимое в стороны трескучими сосновыми иглышками пламя. Лиловой стала квадратная лысина, побурела, словно от напитавшей ее крови, седая косичка. Еще движение, шаг…
Однако вместо этого шага Козлобородько обернулся, нашарил Волю пьяными от огня глазами, подступил к ней бочком, не отрываясь от пламени и сладко жмурясь, сказал:
– Автодафе… Для вас, Воля Васильевна готовим, для вас. Бардзо пшиемно… Гранаты – что? Гранаты – пустое. – Еще пьяней, вкось поехал Жоржиков рот. – Что мы себе шахидку-бандитку не найдем? Нет, здесь другое! Костерок… Кострище! Здесь идеи вспыхивают! Грехи сгорают… Именно за новейшие наши идеи женщина и должна на костер взойти… Бардзо пшиемно… Весело… Жуть…
"Э, да тебя, дружок, крыша давно набок съехала", – сказала про себя Воля, а вслух, протягивая руку для поцелуя, проворковала:
– Дорогой друг, не вы ли сегодня ночью в сенях отирались? А потом в смежной комнате тихонько так всхлипывали?
– Я… я! Не смел я войти только…
– Отчего ж? – манерничала Воля.
– Тут, видите, какое дело: мысли о вас все время сменялись мыслями о вашем восхождении на костер. И… Как-то мне так почудилось: сперва лучше вам – на костер, а уж после… после мне с дымком вашим соединиться! Его, так сказать, обонять, его засасывать, пить…
Тут подвалило к костру сразу несколько незнакомых – живших, как слышала Воля, на другом конце деревни – партийцев.
– Лубить революцию! – взвился рядом знакомый тенорок.
Воля увидала Натанчика. Был он в жаркой овчине, в черных щегольских валенках (хотя декабрь стоял не так чтобы морозный, да и снегу было не очень).
– Лубить революцию!
– … бить ре… – ответил ему хор поселян и партийцев.
– … бить ре… бить ре…
– Слышь, дамочка, – прямо к Волину уху прижались шершавые и холодные чьи-то губы. – Меня Марфута прислала. Твой мужик, Ондрюшечка, с ей договорился… А я – Дашутка. Ты свою кухвайку скидовай и береточку тоже. Тихо, говорю, скидовай…
Воля медленно скинула на руки Дашутке синюю, отрытую Козлобородькой бог знает на каких складах фуфайку, затем поволокла на лицо, на шею, ниже, ниже – береточку. Мягко повязав сунутый ей платок, накинула зеленый китайский пуховик.
– Лубить революцию!
– … бить ре… бить ре…
Словно в любовном пароксизме, закинулся назад Жорж Иванович, как в приступе острой паранойи, ухватил себя обеими руками за горло…
– Слышь, говорю что, – зашептала Дашутка, – счас эти дураки с городу взрыв делать будут. А им Ондрюшечка-то селитры и переложил! Дым дюже сильный повалит. Вишь ту девчушку? Как взрывом грянет – марш за ею!
Воля слегка обернулась.
Маленькая (может, просто малорослая) девчушка. На вид годков семи. Но с бойким, тоже как бы слегка подкопченным личиком. Переступает с ноги на ногу чуть в стороне. Позади нее – небольшая удобная рощица: три-четыре березки одна другой краше плюс нездешний, занесенный откуда-то с юга осокорь да две лиственницы: одна засохшая, другая – с приятной, слабенькой еще желтизной. "Получится? Получится, да!"
– Взрыва! Взрыва эмоций прошу! Открытых чувств желаю! – закричал, опережая события, Козлобородько. – Пусть сгорят все ваши вековые предрассудки. Вшистко едно! Пусть! И пусть восстанет из пламени Верховное Существо Революции!
– Хер тебе восстанет, а не существо, – пробурчала где-то рядом Дашутка.
Воля прыснула. Потом хотела спросить у Дашутки что-то еще, но та приложила палец к губам:
– Сказала б словечко, да волк недалечко.
К ним медленно шел один из козлобородькиных партийцев.
– Да! Именно! Как во времена Великой французской революции – восстанет! Существо божественное: явись! – крикнул неистовый Жорж.
А моя Марфута
Тута, тута, -
громко спела Дашутка, и тут же последовал взрыв.
Не так чтобы сильный, а больше какой-то раздерганный, мерзкий. Враз повалил – сперва стелясь по земле, потом подымаясь выше, выше – густо-желтый, совсем не костровый дым.
Закрывая рот и нос чужим платком, Воля скользнула меж охранников. Охранники кашляли, кашляли и многие зрители. Но Воле было не до этого. Она боялась в задвигавшейся, враз отхлынувшей к деревьям толпе потерять указанную Дашуткой девочку.
– Народ, замри! – летел в спину Жоржиков голос. – Пусторожденец! Стань статуей!
– Стоит статуя ногами вниз… кхмм… – громко выкашлялась на козлобородькин клич Дашутка.
– Я здеся, тетя. – Маленькая коричневатая лапка влезла в Волину ладонь. – Скорей побегли!
Пулей стрельнули меж рощинских деревьев, миновали сломанные заборы, навалы бревен. Начался лес.
Воля на бегу все оглядывалась: "Где ж Андрей? Нельзя ему тут теперь, нельзя…"
Заросли становились глуше, снежные кусты и подрост сильно затрудняли бег.
– Тяжко здесь бежать-то! – крикнула, задыхаясь, Воля.
– Зато не найдет никто!
Прошло минут двадцать. Лес и кусты стали редеть, кончаться.
– Здеся пока спрячемся. Там вон, меж двух камней. А дядя Андрей вас тут и догонит. Попоздней только.
– Спасибо, девочка. Тебя зовут-то как?
– Кто как зовет: одни Нюшкой, другие Чушкой.
– А ничего тебе за меня в деревне не будет?
– Не-а. Да мне все равно, теть. Я и не боюсь ничуточки. У меня почки больные.
Воля еще раз, чуть отстранясь, глянула на Нюшку.
Лицо ее было до последней черточки русское: широносое, удивленное, в смутных веснухах. Но было оно очень смуглым. Причем смуглота была с гадковатой темной желтизной.
"Точно, почки…"
– Тебя вылечат, Нюш… – неуверенно сказала Воля и присела, тяжко дыша, на камень.
– Не-а… Доктор сказал – не вылечат. Я умру скоро. – Девочка застенчиво улыбнулась.
В темноватом, хоть и не вечернем еще лесу улыбка ее показалась прозрачной, безвесной.
– А правда, теть, на том свете лучше жить, чем на нашем?
– Я вернусь, и тебя вылечат, – твердо сказала Воля. – А доктора я застрелю, если он еще раз так тебе скажет.
Воля отвязала, выдернула из-под юбки и показала Нюшке маленький газовый пистолет, сунутый ей вчера второпях Андреем.
– Ладно, хорошо! – засмеялась Нюшка. – Только понарошку стреляйте. А то я боюсь, когда взаправду убивают. У нас в деревне уже была революция. Сто лет назад. В девятьсот пятом годе. Мы в школе учили. Тогда революционеры обещали нам новые дома срубить. А пришли жандармы с солдатами и всех тех революционеров повесили. А наших – порубали просто.
– Сейчас не девятьсот пятый год, Нюшенька. Возвращайся, пора тебе. Я скоро приеду. Доктора вашего я убивать не стану. Просто приеду с другим доктором… Хотя… Мне самой, скажу тебе честно, к доктору надо… Несчастливая я, мужья меня бросают. А это даже хуже почек…
– А ты, тетя, полож на подоконник волчью губу. Высушенную. Сладости в себя и наберешь. От новых мужей отбою не будет.
– Где ж я возьму волчью губу-то?
– А в городе купи. В городе все есть. Так баба Марфута говорила. И про волчью губу она мне сказала.
– Тебе-то губа эта зачем?
– Не знаю. Может, занадобится. Может, я не сразу умру.
Воля наклонилась, поцеловала Нюшку в губы.
Губы девочки отчетливо пахли уриной.
– Беги, Нюшенька, беги.
Стемнело почти сразу.
"Не придет Андрей… Не придет. Надо самой выбираться отсюда…"
Лес вдруг заискрил мелкими огоньками: где-то вдалеке быстро и бесшумно проехали аэросани. Их летучий бег Воля ухватила лишь при конце.
Андрея все не было. Воля прикорнула меж камней.
– Так и замерзнуть недолго!
Андрей тряс ее за плечо. Над лесом висела бледноватая, чуть вдавленная сбоку луна.
– Тут до шоссе – всего ничего. Дойдем, а там до Москвы любая попутка подбросит.
Воля все глядела на дальний, темный, уже непроницаемый для взгляда людского лес, туда, откуда, как ей казалось, пришел Андрей.
Там, в лесу, кто-то был!
Мелькнула над снегом тень, за ней другая: тихо-бесшумная, ловкая.
– Там кто-то есть. За тобой шли, наверно?
– Лесник переплешинский, Степан Романыч, на аэросанях кого-то катает. Мне они по дороге попались. Сани птиц спугнули, а может, зверя какого. Вот и перепрятывается зверье. Вообще-то мне тоже показалось: кто-то за мной топает… Да я проверялся. Никого. Пошли, что ль?
Они двинулись по направлению к беспрерывно, тупо-надрывно, хотя и негромко шумящему шоссе. Шли по узкой утоптанной тропке, через вырубку.
Быстро, но словно нехотя – подлетели аэросани. За ними – еще одни.
В аэросанях никакого Степан Романыча не было. Хотя одни сани были и точно лесниковы. Андрей сразу узнал их: Романыч – хоть ему и далековато было – два-три раза наведывался в Пустое Рождество по каким-то своим делам, калякал на площади с Козлобородькой. От Андрея, как от добровольно вступившего в партию "этбомбсов" ("не было на сто верст в округе никакой работы, а тут деньги, и немалые"), не таились.
– … смотрим – бредут по снегу какие-то. Вот, подбросить к дороге решили! – весело крикнул передний аэросанщик. – А то еще заплутаете.
Он первым слез с саней. За ним сошел и другой.
Оба аэросанщика были одеты одинаково: черно-белые шлемы, под шлемами – мотоциклетные очки, теплые камуфляжные военные куртки с серыми воротниками, очень высокие, до верху шнурованные ботинки.
– Мы дорогу знаем. – Андрей слегка напрягся: блеснула застежечка на рукаве одного из аэросанщиков, когда тот подымал руку, и Андрею показалось – очки сильно затемнены.
"Чего очки затемнять? Чего вечерами – затемненные носить?… Чего они вообще тут на санях лесниковых разъездились?"
– Нас Степан Романыч просил за порядком приглянуть, хоть и не его территория, а все ж таки – смежная, – тихо-мирно ступил вперед второй аэросанщик. – А то лосей почем зря у соседей валят. Да и кабанчиков тоже. И лес воруют…
Тут на панели ближних к Андрею и Воле аэросаней запела рация. Передний аэросанщик как-то боком, до конца от них не отворачиваясь, наклонился ответить. Андрею почудилось: огоньки с панели управления просветили шлем насквозь. Под шлемом, внутри него оказала себя острая, едва ли не собачья морда. Заметилась рыжинка, и звериная волохатость на тонкой борзой шее проступила.
Андрей на миг зажмурился.
– Так поедете? – наклонявшийся над аэросанями теперь подошел ближе, снял мотоциклетные очки.
Лицо его оказалось по-собачьи добрым, усталым. Рыжий локон мягко спадал с виска. Лицо это Андрею сразу кого-то напомнило: приязненного, по-родственному близкого. После сурл и рылец Козлобородькиной команды на незнакомца было приятно смотреть.
Тут же незнакомец снял и шлем.
Декабрь под Москвой стоял теплый, малоснежный. Правда, в лесу было холодно, да и снегу порядочно. Однако незнакомец из аэросаней снегу, видно, не боялся. Лукаво улыбаясь (горящие фары теперь хорошо его освещали), он ладонью придавил рыжевато-каштановые волосы. Волосы его удерживала тонкая сеточка.