– Счастье не в деньгах, а без них его и подавно нет, – выдал Саса-Маса свое очередное философское заключение. После чего, в продолжение какого-то ассоциативного хода мыслей, спросил: – Ас Викой как, видишься?
– С Викой? – переспросил Лёнчик. – Вижусь. Нечасто. Времени нет. В основном, когда с Жанкой встречаемся.
– А вы с ней ходите, что ли? – через мгновенную паузу – но Лёнчик почувствовал ее – спросил Саса-Маса.
– Нет, не ходим! – Лёнчик поймал себя на том, что запротестовал с какою-то особой бурностью. – Я ей статьи пишу.
Жанне у себя в университете, чтобы быть на хорошем счету, требовалась какая-нибудь общественная нагрузка, и она вызвалась писать передовые статьи для факультетской стенгазеты. Но писать статьи для газеты оказалось вовсе не то же самое, что писать школьные сочинения, у нее ничего не получалось, и она, когда он как-то зашел к Вике, попросила о помощи Лёнчика. Лёнчик взялся помогать ей для смеха, но обнаружилось, написать ему передовую, что к годовщине Октябрьской революции, что о достижениях Советского Союза в области космонавтики – раз плюнуть, и он уже сочинил для нее три или даже четыре статьи. Жанна звонила ему, договаривались о встрече у нее дома, он приходил, она выкладывала ему цифры, фамилии, мысли, которые обязательно должны фигурировать в статье, и он, не кладя авторучки на стол, тут же сочинял нужный ей текст.
– Что за такие статьи? – спросил Саса-Маса. Он словно бы хотел заставить себя не спрашивать – и не удержался, спросил.
Лёнчик объяснил. Спросив в свою очередь:
– А что ты ею так интересуешься?
Будто не знал что.
– А что мне о ней не спросить? – Саса-Маса перекинул портфель из руки в руку. – Я с ней знаком. И с Викой тоже. Интересно, как они.
– Нравится тебе Жанка, да? – неожиданно для себя проговорил Лёнчик. И добавил со смешком, как уличая: – Она тебе нравится, нравится. Ты бы с ней хотел ходить.
Хотя прекрасно помнил, что это она предлагала Сасе-Масе ходить с ним.
– Хотел бы – так и ходил, – твердо ответил Саса-Маса. – А что вообще ходить, – произнес он потом. – Время-то терять… – И смолк. Как если б хотел поделиться чем-то тайным и не решался.
– В каком смысле – время терять? – подтолкнул его Лёнчик.
Саса-Маса поглядел на него, отвернулся, опять перекинул портфель из руки в руку.
– Да в прямом, каком, – сказал Саса-Маса. – Что бы сейчас с Жанкой, что от нее получишь? Обжиматься по подъездам? Большая радость. А у меня женщина есть. Двадцать четыре года. Дает мне. По-настоящему. Без всяких там "это нельзя, то нельзя". Кидает как! На полметра подбрасывает. Что ты! Разве с каким-то обжиманием сравнится.
В Лёнчике все обмерло. Он слушал Сасу-Масу – и не знал, как себя вести. Его сковало немотой. Ничего себе Саса-Маса! Вот тихоня!
– Иди ты! – сказал он наконец севшим голосом, словно не поверил. Хотя поверил мгновенно, не тот был человек Саса-Маса, чтобы выдумывать. Жгучая зависть, в которой он не признался бы ни за что на свете, жгутом перекручивала его. Он даже не понимал, о чем говорил Саса-Маса! Что значит "кидает" и как это так – "на полметра"? У него самого еще никогда не случалось такого – чтобы ему давали. И, несмотря на то, что многие вокруг ходили, ни с кем не ходил. Не было вокруг никого, с кем бы хотелось тратить себя на это. Ни в кружке, ни в своем классе, ни в других. Но чтобы и с ним произошло то, о чем столько вокруг говорили, чтобы ему какая-нибудь бы дала, – этого, конечно, хотелось жуть как. Если бы только все произошло как-то само собой, без особой траты времени на это дело…
– Чего "иди ты", – отозвался Саса-Маса на восклицание Лёнчика. – Мне тебя что, убеждать? Дает и дает, я тебе не для того, чтобы похвастаться…
Так, разговаривая, они прошли сквером всю Кировоградскую до конца, вернее – до конца сквера, где раньше улица и обрывалась, поселок заканчивался и начинался лес, но уже года три как лес вырубили и на левой стороне продлившейся улицы стояли пятиэтажные краснокирпичные дома – Самстрой назывался этот район. Он назывался так потому, что очередники, получавшие здесь квартиры, должны были отработать на стройке в свободное время какое-то немереное число часов, так что выходило, что квартиры они строили себе чуть ли не сами. Район заселился совсем недавно и еще строился, нормальной улицы дальше не было, место для прогулки самое безрадостное, но они, не сговариваясь, двинулись вперед, свернули во дворы – оказывается, никто из них прежде здесь не был, и раз уж занесло сюда, было интересно посмотреть, как оно тут все.
Дворы внутри Самстроя зияли оглушающей пустотой – ни деревьев, ни кустарников – голые белые пространства с дыбящимися повсюду островерхими кучами невывезенной земли и строительного мусора, было тихо, безлюдно, только время от времени пустое белое пространство оживлялось чьей-нибудь фигурой, человек проходил к подъезду, скрывался в нем – и снова вокруг была белая пустота. Как Лёнчик с Сасой-Масой оказались окружены компанией человек в семь, они не заметили. Только что были двое – и никого ни рядом, ни поодаль, и вдруг торопливый скрип снега под ногами вокруг – и не ступить ни вперед, ни вбок, ни назад.
– Хрена здесь делаем? – проговорил голос за спиной.
Лёнчик обернулся – и его обдало волной радости: это был мордатый, похожий на Гаракулов а, учившийся классом младше и друживший с крысолицым из Викиного двора. Он после седьмого класса тоже, как и Гаракулов, оставил школу, и с той поры Лёнчик его больше не видел.
– Привет! – воскликнул Лёнчик – Сколько лет, сколько зим! – Ему хотелось назвать мордатого по имени, но имени его он не помнил.
Мордатый не ответил. Он смотрел так, будто не узнавал.
– Ты, значит, теперь на Самстрое живешь, – продолжил между тем Лёнчик с дружелюбной приветливостью. Каким-то звериным чутьем он почувствовал, как вмиг изменился настрой окружившей их с Сасой-Масой компании. Видимо, мордатый держал в компании мазу, и то, что Лёнчик обращался к нему как к знакомому, сбило их с толку. Те, что перекрывали им с Сасой-Масой путь к отступлению, даже разомкнули кольцо окружения, ступив поближе, чтобы слышать разговор. – Поэтому, что переехал, из нашей шестьдесят восьмой ушел? В сто третью ходишь? – являл Лёнчик мордатому свидетельства их знакомства.
Мордатый, однако, все так же не отвечал. Казалось, он раздумывает, признать Лёнчика или нет.
– Вас спросили, хрена здесь делаете? – решил повторить вопрос мордатого его сосед – не лицом, а выражением лица неуловимо и вместе с тем, как близнец, похожий на крысолицего. Правая рука у него, как у того мужика, что ждал Лёнчика три года назад на магазинном крыльце, была в кармане и будто бы чем-то играла там, перебирала пальцами.
Лёнчик не успел ответить. У левого плеча, где стоял Саса-Маса, произошло движение. Лёнчик непроизвольно дернулся, резко повернувшись в его сторону, – Саса-Маса, подрагивая висящим в руке портфелем, несся по расчищенному от снега тротуару прочь со двора. Те двое, что отступили со своей позиции сзади, рванули за ним в погоню. Но Саса-Маса летел так – несмотря на то что с пустыми руками, они отставали все больше, больше, Саса-Маса долетел до угла, исчез за ним, и его преследователи замедлили свой бег, один за другим остановились – и повернули обратно.
Саса-Маса воспользовался тем, что кольцо разомкнулось, Лёнчику убегать было поздно.
Мордатый раскрыл рот.
– Один за двоих отвечать будешь, – изошло из него безжалостным приговором с праведной суровостью.
Правая его рука в коричневой шерстяной перчатке с широко раскрытой ладонью неспешно поднялась вверх, словно он грозился дать Лёнчику за его непонятливость пощечину, – ив следующий миг плотно-тяжелая, взрывом ворвавшаяся в висок боль хлестнула в глубь головы огненными, ослепляющими осколками. Лёнчик едва устоял на ногах, и на недолгое время в самом деле ослеп – темнота перед глазами, а в ней трепет и блеск огненных всполохов.
– Ты что?! – воскликнул Лёнчик, осознавая происшедшее. Это мордатый ударил его наладошником. Наладошник был надет на руку под перчаткой, и ему не нужно было большого замаха для удара, – свинец сам сделал свое дело.
– Дай ему еще! Дай еще! – азартно блестя глазами, выкрикнул сосед мордатого. – Чтоб у него черепушка напополам!
– Хорош ему на первый раз, – своим каменно-цедящим голосом отозвался мордатый. – Попадется еще – вломим еще.
– Канай на хрен! – тотчас верноподданически вылетело из близнеца крысолицего. – Бегом на хрен! Пока мы добрые.
С отвращением и ненавистью ощущая себя Викой, каким довелось видеть его при встречах с крысолицым, Лёнчик, не медля, послушно развернулся, кольцо окружения молча расступилось, несколько шагов – и перед ним оказалась свобода. Хотелось полететь, а не побежать, но он сдерживал себя, умеряя шаг. Спокойно, спокойно, внушал себе, как заклинал, Лёнчик.
– Бегом, тебе сказали! – раздался у него за спиной голос близнеца крысолицего. – Или сейчас вломим – поползешь!
Лёнчик оглянулся. Оглядываться не следовало, это была ошибка. Он оглянулся – и тотчас от компании отделились двое и что есть мочи рванули к нему.
Лёнчик не понял, как получилось, что он побежал. Его будто бросило вперед, и он понесся со двора, прижимая к груди свою желтую папку, с не меньшей скоростью, чем бежал минуту назад Саса-Маса.
Фигура Сасы-Масы с портфелем в руке маячила на углу чугунной ограды, которой был обнесен сквер, тянувшийся посередине Кировоградской.
– Что, как ты? – тревожно оглядывая Лёнчика, спросил он, когда Лёнчик подошел к нему. – Я дал деру – я думал ты вместе со мной.
Желания рассказывать Сасе-Масе в подробностях, что произошло, не было никакого. Лёнчик сдвинул шапку, обнажил висок, где, он чувствовал, стремительно набухает шишка.
– Наладошником, – коротко сказал он.
Саса-Маса быстро стащил с руки варежку и осторожно дотронулся до шишки. К боли, что железным шкворнем была пропущена у Лёнчика через всю черепную коробку, добавилась боль от его прикосновения. Рефлекторным движением Лёнчик остранился от руки Сасы-Масы.
– Больно, – проговорил он, натягивая шапку обратно на ухо.
– Прямо в висок, – словно Лёнчик не знал, куда его ударил мордатый, сообщил Саса-Маса. – Посильнее бы – и проломил.
– Ну вот не проломил, – проронил Лёнчик.
– А я думал, ты за мной мчишься. Там, слышу, кто-то за мной бежит, был уверен, что это ты, потом уже оглянулся – никого, – снова пустился в объяснения Саса-Маса, когда тронулись с места, – чувство вины все не оставляло его, и ему хотелось объясниться.
– Ладно, брось, что ты, – остановил его Лёнчик.
Обиды на Сасу-Масу в нем не было. Возможно, веди беседу с мордатым Саса-Маса, а он стой у него за плечом, тоже бы рванул – только пятки засверкали. Как рванул чуть позднее от тех двоих.
Но дальше шли уже молча, и только все убыстряя и убыстряя шаг, словно вдруг оба необычайно заторопились. Так в молчании они поравнялись с домом Сасы-Масы, попрощались на ходу – и разошлись. Саса-Маса свернул к своему подъезду, а Лёнчик, оставшись один, неожиданно для самого себя сбавил скорость и, направляясь к своему дому, уже не шел, а брел.
* * *
Висок болел еще и спустя несколько месяцев – когда поступал в институт. Боль стала естественной и привычной, Лёнчик сжился с ней и, чувствуя ее, научился ее не замечать. Хотя, случалось, позднее он думал, может быть, не тот бы удар мордатого – и жизнь его сложилась по-иному. Но, конечно, это было не так. Ведь не боль была причиной того, что его вызвали в кабинет декана последним. Последним из семидесяти двух человек! Пусть он, оглушенный болью, и вел себя довольно глупо, это на самом деле не имело никакого значения: все уже было решено, приговор подписан, на приговоренного к казни просто хотели перед казнью взглянуть.
Институт, в который он в конце концов подал документы, назывался УПИ – Уральский политехнический имени Кирова. Лёнчик выбрал политехнический, потому что в самом звучании института было что-то весомо-мужское, фундаментальное. Раз нельзя было в университет на журналистику, не идти же было туда на филологию или физмат – чтобы потом распределиться преподавателем в школу. Документы он сдал на радиотех – радиотехнический факультет, – считавшийся в институте по крутизне вторым после физтеха. С его аттестатом подавать на другой было позорно. В аттестате у него стояла одна четверка, и та по физкультуре, остальные пятерки. Ему, в принципе, полагалась даже серебряная медаль. Он мог бы со своим аттестатом подать и на физтех, но что-то будущее распределение на какую-нибудь атомную электростанцию его не прельщало. Впрочем, будущее свое он вообще видел весьма туманно.
Характеристика – вот что его подвело. Годы спустя до него дойдет, что за характеристику выдала ему школа, в которой он проучился все десять классов, с первого по десятый. Это был волчий билет. С которым его не взяли бы и на факультет промышленного строительства, куда брали со всеми трояками – только сдай экзамены. Главное, и родители тоже не дотумкали, что за характеристику ему выдали. А он сам, понятное дело, только ржал, рассказывая кому-нибудь, что ему в ней написали. Казалось, теперь-то, после XXII съезда, в честь которого даже переименовали улицу Ворошилова, чтобы тем, сталинским временем, и не пахло, чтобы восторжествовали ленинские нормы жизни, все эти характеристики – так, проформа, бумажка, не играющая никакой роли, что-то вроде рудимента.
Об этих ленинских нормах жизни Лёнчик и говорил на обсуждении тюзовского спектакля о современной молодежи, которое устроило городское телевидение. Там был один герой-стиляга, которого играл премьер театра, по ходу действия этот герой совершал всякие будто бы скверные поступки, разоблачая себя как последнего поганца, таким его премьер и играл – как поганца по сути, Лёнчик же, даже неожиданно для себя самого, когда настала его очередь выступать, стал защищать стилягу, и получилось, раз защищал – осуждать других героев, по замыслу автора пьесы, хороших, честных ребят и девушек. И вот когда он толкал свою речь, именно так – толкал, с экспрессией, с ораторскими модуляциями голоса, да еще и с отсылками к постановлениям минувшего съезда партии, призывающим к борьбе за ленинские нормы жизни, он вдруг увидел устремленные на него глаза. Не их обладателя – а сами глаза. Обсуждение происходило прямо на студии телевидения, "зал", состоящий из молодежи, расположился на круто взбирающейся вверх полукруглым амфитеатром трибуне, а внизу напротив трибуны стояло несколько столиков, и за столиками сидело "старшее поколение" – учителя, режиссер спектакля, актеры. Глаза, как осознал Лёнчик мгновение спустя, принадлежали завучу их школы, Нине Ивановне Терновой. У нее были крашеные рыжие, очень жидкие волосы, разделенные посередине головы на неприятно широкий, бумажно-белый пробор, всегда подобранные в извилистую нитку губы, – и это в ней было то, что примечательно. Глаза у нее никакой примечательностью не отличались. А тут они горели. Словно ее сжигало внутри на неком огне, и жар его был нестерпим. Что это был за огонь, и какое отношение имел к этому огню он, Лёнчик?
Никаких видеомагнитофонов еще не существовало в природе, обсуждение шло сразу в эфир, и, когда закончилось, и оператор, отольнув от своего резинового тубуса, с наслаждением выпрямился, к Лёнчику, спустившему с трибуны вниз, тотчас подскочила женщина, руководившая подготовкой обсуждения, Лёнчик не знал, кто она – режиссер, редактор, журналист? Она была будто из бани, вся встрепанная и красная.
– Что же вы, – набросилась она на Лёнчика (к ним теперь как к выпускникам везде и всюду обращались на вы), – разве так можно! Кто же так делает? Нельзя же так подводить!
– Что? Кого я подвел? В чем? – спросил ничего не понимающий Лёнчик. Он и сам еще весь был в пылу дискуссии, и до него не доходило, о чем это вышедшая из бани телевизионная женщина.
– В том, в чем! – жарко воскликнула женщина и приложила ладони к своим горящим щекам. – Что теперь будет, что теперь будет!
Актер, игравший героя, которого защищал Лёнчик, стоял неподалеку, прислушиваясь к их разговору, и, засмеявшись, шагнул к ним, подал Лёнчику руку.
– Молодец! – сказал он, держа Лёнчикову руку в своей и продолжая посмеиваться. – Это я понимаю. Так и надо. Отлично сказали, молодой человек!
– Какое отлично, какое отлично! – потрясла руками женщина. – Чему вы учите человека! Ведь ему жить! А что меня ждет, что меня!..
– Ну что ж вы могли поделать, раз такой апологет стиляжничества попался, – подмигнув Лёнчику, успокаивающе сказал ей актер. – Валите все на молодого человека. С него что, взятки гладки.
– Да, валите, если что, все на меня, мне-то что, – с удовольствием подхватил Лёнчик. Смысл происходящего разговора был для него совершенно темен, он упивался тем, что ведет на равных беседу с этими двумя взрослыми людьми, и с наслаждением бравировал своей отчаянностью.
Завуч Нина Ивановна, увидел он в этот момент, еще не поднявшаяся из-за стола, за которым просидела дискуссию, по-прежнему неотрывно смотрела на него, и взгляд ее был исполнен того же необъяснимого внутреннего огня.
Что значил этот ее взгляд, вернее, какое чувство выражал, он понял, только выяснив историю своей характеристики , представлявшей собой вырванный из тетради в клеточку одинарный листок с треугольной печатью под текстом.
Характеристики сочинялись треугольником – комсоргом со старостой под присмотром классной руководительницы, зачитывались потом на общем собрании класса, утверждались и тут же "треугольником" подписывались. Выдумкой при сочинении характеристик "треугольник" себя не утруждал, все были написаны под копирку, рознясь только информацией, кто чем занимается-увлекается вне школьных стен. И такая же характеристика была у него, только у единственного из класса в пункте увлечений было сказано, что занимается художественной самодеятельностью – играет в драматическом театре при детской секции заводского Дома культуры.
Но когда Лёнчик, вернувшись со сцены в зал на свое место с полученным аттестатом зрелости и присовокупленным к нему листочком характеристики, заглянул в нее, он обалдел. Строки про театр остались, но следом шла фраза, которой в той, обсуждавшейся на классном собрании характеристике, не было. "Анархист и демагог, общественно вредная личность", – сообщалось о нем миру в той фразе. И – подписи всего "треугольника" и треугольная фиолетовая печать.
Первое ошеломление прошло, Лёнчик, хохоча, показал характеристику Славе Дуброву с Пашей Колесовым, с которыми сидел рядом, те прочитали и тоже заржали, а потом Дубров отстранился от Лёнчика и вопросил с показным ужасом:
– Так ты такой, да? Может, ты еще и троцкист? Или на руку нечист?
После того как торжественная часть завершилась, родители, унося полученные документы, разошлись по домам и в коридоре третьего этажа, где были накрыты столы, началось празднование, выпив шампанского, Лёнчик не удержался, подошел к старосте – Неле Миглеевой, с которой проучились вместе восемь лет, с третьего класса, когда раздельному обучению в стране пришел конец и на торжественной линейке первого сентября в глазах заломило от белых фартуков. Сколько Лёнчик ее помнил, училась она всегда еле-еле, но точно так же всегда была то звеньевой в пионерском отряде, то входила в совет отряда, а класса с шестого сделалась бессменной старостой.