Второе елочное представление играли, словно сцена была заполненным водой аквариумом – так медленно двигались ноги, так медленно двигались руки, так не хотел ворочаться язык. Лёнька Любимов, когда по действию ему нужно было убежать за кулисы, упал и убрался со сцены на четвереньках. Колька Акимов, игравший второго гнома и постоянно задиравший гнома, которого играл Лёнчик, дернул во время очередной ссоры Лёнчика за бороду так, что борода с одного боку оторвалась и криво повисла в сторону, вызвав в зале восторженный хохот. У самого Лёнчика в середине спектакля что-то случилось с памятью – он не мог вспомнить своих реплик и нес отсебятину, заставляя партнеров корчиться от смеха и нести, чтобы выпутаться, такой же бред. Но все это никого не приводило в ужас, а только веселило, и, когда занавес закрылся, у всех вырвался вздох разочарования: что же, все?! – так всем хотелось веселиться дальше.
До "Проделок Скапена" оставалось еще четыре часа. Лёнчик содрал бороду, снял в гримерке перед зеркалом вазелином с лица грим. Лёнька Любимов позвал всех к себе, сообщив, что родители подарили ему на день рождения магнитофон "Яуза-20" и у него есть полная катушка записей Джона Холлидея, Джон Холлидей был манок что надо, все решили идти – Лёнчик отказался. У него имелся свой план на эти четыре часа. Полученные деньги жгли карман, и если, когда пили за кулисами, ему не было понятно, на что потратить их, то теперь, когда выпитое уже растворилось фейерверком в крови, он знал, на что их потратить.
Он собирался купить остроносые югославские ботинки, что продавались в обувном магазине неподалеку от дома. Остроносые ботинки – это был самый писк моды, на эти ботинки, выставленные в витрине уже целый год, ходили время от времени любоваться всем домом, но никто даже не посмел заикнуться родителям, чтобы купить их. Ботинки стоили как раз тридцать рублей, что он получил, целых триста рублей старыми – сумасшедшие деньги. Недостающие для покупки ботинок три рубля, потраченные на растворившийся в крови фейерверк, Лёнчик собирался восстановить из денег, что у него скопились из тех дватцатчиков, что родители давали на обед в школу. Иногда пообедать не удавалось, иногда обедал меньше, чем на двадцать копеек, и в принадлежащем ему верхнем ящике письменного стола, на дне под учебниками и тетрадями скопилось как раз что-то рубля три-четыре.
Брат гулял на улице, дома одна бабушка Катя и, как всегда – на кухне, выгрести из ящика звенящую мелочь не составило никаких сложностей. Запершись в туалете, Лёнчик пересчитал деньги, – оказалось даже больше, чем он предполагал, почти пять рублей. Теперь оставалось – чтобы за ту неделю, что он не проходил мимо витрины и не видел ботинок, их никто не купил.
Ботинки стояли в витрине на месте. И подошли идеально. Как если б их сшили специально для него. Он надел один, второй – они были сшиты там, в далекой солнечной Югославии для него, для его ноги!
Он так и отправился домой, не став снимать их, положив в коробку, что была предназначена для "югославов", свои теплые фетровые ботинки "прощай молодость" на молнии, в которых пришел.
– Это же летние. Замерзнешь ведь! – попытались остановить его продавщицы.
– Не замерзну, – счастливо ответил Лёнчик.
Дома, скинув пальто, он прошел в ботинках на кухню, покрасовался в них перед бабушкой Катей, сообщив ей, на какие деньги купил, она слушала Лёнчика, взглядывала на ботинки, снова поднимала взгляд на него и улыбалась благостной улыбкой:
– Ой, вот слава Богу, дожила, когда ты и сам зарабатывать стал. А то уж думала, и не доживу… – Ей было все равно, остроносые они или какие еще, сколько стоят, и где их сшили, – она была счастлива, что он купил их на собственные деньги. Она очень изменилась после инсульта, движения ее стали скупо-осторожны, замедленны, она вся словно бы полегчела и часто улыбалась такой вот благостно-тихой, обращенной в себя улыбкой – как бы каким-то своим чувствам, что жили в ней, не выходя наружу. – А от тебя вроде пахнет, – сказала она все с той же улыбкой – словно то, что он выпил, тоже ее радовало.
– Ничего не пахнет, – сказал Лёнчик. Ничуть не опасаясь, что она выдаст его родителям. Он видел по ней: не скажет ничего.
Обратно в Дом культуры он отправился в своей обнове. Продавщицы были правы: до Дома культуры было не то что до дома, топать и топать – и подошвы ног будто жгло. Но ему это было нипочем. Пришкандехать к ребятам в таких корочках!
Компания, ходившая к Лёньке Любимову слушать Джони Холлидея, уже вернулась, стояли всей кучей перед гримуборными в коридоре, обсуждали пленку и ботинки Лёнчика увидели сразу. Ураган восторженно-завистливого гама, поднявшийся вокруг Лёнчика, преобразуй его в электрическую энергию, мог бы, наверное, питать энергией сценические прожектора весь предстоящий спектакль, – Лёнчик был сполна вознагражден за пытку морозом, которой подверг себя.
Ноги, однако, в тепле после мороза стало ломить так – хоть стони. Лёнчик забрался в закуток в конце коридора, где за ширмой стоял старый продавленный диван, стащил с ног обнову и, в самом деле невольно постанывая, стал растирать подошвы, сгибать-расгибать пальцы руками. Его даже кольнуло страхом, как он пойдет обратно.
За этим занятием его и застала руководитель кружка Галина Алексеевна.
– Вот ты где! – произнесла она. – Ну-ка дыхни на меня!
– Зачем это? – поднялся Лёнчик с дивана.
– Дыхни-дыхни, – потребовала Галина Алексеевна.
– Не буду я ничего дышать, что это я должен! – воинственно ответил Лёнчик.
Воинственность его была вполне саморазоблачительна, но Галина Алексеевна еще и подалась к нему, ноздри ее протрепетали – и она отшатнулась.
– Тоже пил, правильно мне сказали! – воскликнула она. – Тащит перегаром, как от последнего алкаша. И собираешься играть?
– А что? – Лёнчик смущался, но раскаяния в нем не было. – Еще как играть буду!
Негодование, с которым Галина Алексеевна подступила к нему, сменилось в ее взгляде укоризненным сожалением.
– Настоящих актеров из себя корчите? – сказала она. – Мэтров провинциальных из погорелого театра? Чтоб ты знал, все эти провинциальные алкоголики ничем хорошим не кончали!
Галина Алексеевна играла раньше в областном драматическом театре, у нее было амплуа инженю – воздушной романтичной героини, но после родов она располнела, роли поплыли мимо нее, и ей пришлось оставить театр.
– Да мы чего там, – Лёнчик наконец почувствовал потребность хоть как-то оправдаться, – немного совсем. С елочных-то.
– С елочных-палочных, – передразнила его Галина Алексеевна. И указала взглядом на Лёнчикову обнову на полу. -
А это с чего? Слух по коридору так и гремит-катается. Тоже с елочных?
– Ас каких же. – Лёнчику было приятно, что Галина Алексеевна обратила внимание на его ботинки. – Классные корочки, да? Тридцать рэ. Триста по-старому.
– Тридцать рублей! – Галина Алексеевна покачала головой. Но не одобрительно. А, показалось Лёнчику, сокрушенно. – Вижу: артист! Что получил – то спустить. И бегать с голодным брюхом.
– Ну почему уж так, – пробурчал Лёнчик.
– Так, так! – снова покачав головой, подтвердила Галина Алексеевна. – Будешь в театральный поступать? Если будешь, позанимаемся с тобой отдельно, подготовимся. Чтобы творческий конкурс пройти. Научу кое-каким штучкам.
У Лёнчика счастливо обмерло сердце. Он ощутил всю точность этого выражения: сердце счастливо обмерло. Вот, точно: обмерло, и счастливо. Галина Алексеевна предлагала свою помощь в подготовке к конкурсу ему! Это было не просто лестное предложение. Это было исключительное предложение. Такого удостаивался редко кто. Только самые-самые.
– Спасибо, Галина Алексеевна, – конфузясь, пробормотал он. – Я только не знаю еще – буду ли. Не решил.
– Ну, решишь – скажешь, – через паузу проговорила Галина Алексеевна. – Задатки у тебя есть. Я не только это, – Галина Алексеевна указала на ботинки внизу, – имею в виду.
Она ушла, а он обнаружил, что ноги больше не ломит. Они согрелись! В одно мгновение, буквально сейчас. Счастье переполняло его. Жизнь расстилалась впереди безбрежным океаном этого счастья, оно было сродни Тихому, или Великому по своей безбрежности, плыви, как Колумб, отыскивающий Индию, не найдешь Индию, так попадешь в Америку.
Так, омываемый Тихим, или Великим океаном счастья, он и плыл по вечеру дальше: переоделся в сценическую одежду – шелковую белую сорочку с прицепным воротником-жабо, красный бархатный камзол с длинными фалдами и расшитыми золотой канителью обшлагами, синие, тоже бархатные брюки-гольф, белые чулки-гольфы, тяжелые, на массивном высоком каблуке "старинные" туфли с большой, под золото пряжкой, загримировался с помощью гримерши Клавдии Евдокимовны, ставши под ее руками кудрявым и обретши над верхней губой тонкие, как ниточки, стрельчатые усики, а потом, когда зал начал заполняться, стоял в очередь у закрытого занавеса позырить в дырку – кто из твоих пришел и где занял место, а кого еще надо ждать.
Кого Лёнчик ждал, пришли все. Родители – отец в выходном костюме, мать в нарядном платье, брат с ними, Вика, Саса-Маса, Борька Липатов и Петька Вовк из дома и даже Жанка, хотя уже училась в университете на экономическом факультете и у нее сейчас была как раз первая в ее жизни сессия. И пришли все ребята из класса, кого пригласил, и все девочки, и было полно из других классов – с кем он не был даже знаком, а только знал в лицо.
Занавес раскрылся, и Лёнчик-Октав, вскинув руки, словно только что выслушал от своего слуги сообщение, воскликнул: "Плохие вести для влюбленного! Я в отчаянном положении! Так ты, Сильвестр, слышал на пристани, что мой отец возвращается?" – "Да", – ответил Сильвестр, – и спектакль покатился уготованным ему три века назад господином Мольером путем: Колька Акимов-Скапен плутовал, Лёнчик с Лёнькой Любимовым-Леандром беспомощно психовали, видя конец отношениям со своими неравными им по положению возлюбленными, но все благодаря лукавому слуге Леандра, плуту Скапену, устроилось наилучшим образом, никаких препятствий для обручения ни у того, ни у другого не осталось. "А меня пусть поднесут поближе к столу, пока я еще не умер!" – воскликнул будто бы испускающий дух, но странно жизнерадостный Колька Акимов-Скапен, и занавес закрылся. Чтобы через несколько секунд снова раскрыться – уже для поклона. Черная, словно бы клубящаяся туманом яма зала обрушивала на сцену волну рукоплесканий, "Браво! Браво!" – громко кричал из темноты чей-то голос, – Лёнчику показалось, это был голос Вики.
– Прекрасно! Чудесно отыграли! Молодцы! Благодарю! Выше всяких похвал! – говорила Галина Алексеевна, встречая всех за кулисами, каждому пожимала руку, девочек обнимала и прижимала к себе. – Мое предложение в силе, – добавила она к словам поздравления Лёнчику, когда пожимала руку ему.
Лёнчик не шел коридором в гримерку – летел. Влетев в гримерку и подлетев к стулу, на который повесил, переодеваясь, свою одежду, он первым делом заглянул под него – посмотреть на свою обнову. Его узконосых ботинок там, однако же, не было. Ничего не понимая, Лёнчик встал на колени, пригнулся к полу, обшарил взглядом все пространство под всеми стульями – под каждым обувь стояла, под его стулом было пусто.
– Что ищешь? – поинтересовался начавший переодеваться Колька Акимов.
Лёнчика осенило: его разыграли! Спрятали его ботинки – и собираются всласть повеселиться, наблюдая, как он их будет искать.
– Кончайте, ребята, – сказал он громко, обращаясь сразу ко всем, кто уже был в гримерной. – Отдавайте корочки!
– Как это – отдавайте? – удивился Лёнька Любимов. – А что у тебя с корочками?
Он спросил это с таким прямодушием, – ужасное предзнание ознобом прожгло Лёнчика.
– Нет, в самом деле, – пробормотал Лёнчик, все больше осознавая, что ботинок его никто не прятал, и лишь не желая понимать этого до конца, – ребята, отдайте корочки, что я их буду искать…
Ботинки искали всей труппой. Осмотрели каждый квадратный сантиметр в гримерной у девочек, обшарили всю костюмерную, подняли диван в углу коридора, где Лёнчик растирал ноги, посмотрели в туалете, за кулисами на сцене – вдруг кто-то подшутил втихомолку, а сейчас не решается признаться, – Лёнчиковой обновы не обнаружилось нигде. Ботинки исчезли, словно их никогда и не было.
Сперли – другого объяснения не оставалось. И кто это сделал? Самое главное, свободным от подозрения не мог быть никто из ребят труппы…
Лёнчик разгримировался, переоделся, костюмерша спорола с его сценических туфель пряжку – с условием, что туфли завтра же вернутся к ней, – и он отправился домой в тяжелых, на толстом высоком каблуке ботинках мольеровского Октава.
Они шли вместе с Колькой Акимовым, и Колька Акимов, утешая Лёнчика, говорил, что никто из ребят их труппы не мог этого сделать, да если кто-то из труппы, то как он будет, приходя в драмкружок, Лёнчику в глаза смотреть, нет, невозможно! – и Лёнчику тоже хотелось так думать, так, собственно, и думалось, но если никто из ребят, то кто?
– Ух, как я о них мечтал, Колька! – не в силах держать внутри боль, что раздирала его, выкрикнул-простонал он. – Как я мечтал! Ты представить себе не можешь, как я мечтал!
* * *
– Ты о них слишком мечтал, – сказал Саса-Маса, – потому они у тебя и не задержались. В жизни вообще не нужно о чем-то слишком мечтать, то, что нужно, она тебе даст сама. А если слишком – непременно получишь по кумполу.
Он теперь часто выдавал такие вот философские заключения. На все у него был свой взгляд и свое твердое суждение, и Лёнчик рядом с ним временами терялся.
– Как это так – не мечтать! Что за жизнь без мечты, – бурно отреагировал он.
– А так. Жить, да и всё. Там, – с улыбкой показал Саса-Маса вверх, – не любят, когда уж слишком мечтают. Потому с коммунизмом у нас что получится? Точно по анекдоту: чем ближе к нему – тем он от нас будет дальше.
Это был такой анекдот из серии "Армянское радио", с удовольствием его друг другу рассказывали: "Армянское радио спрашивают: "Есть ли разница между коммунизмом и горизонтом?" Армянское радио отвечает: "Никакой. Чем ближе и к тому, и к другому подходишь, тем дальше он от тебя отодвигается"". Успехом пользовался и другой анекдот из той же серии: "Армянское радио спрашивают: "Какой самый короткий анекдот в мире?" Армянское радио отвечает: "Коммунизм"", – но анекдот – это всего лишь анекдот, посмеяться – и забыть, мало ли чего не скажешь ради смеха, судить жизнь по анекдоту всерьез нельзя.
– Ты не прав, – сказал Лёнчик. – Не надо понимать коммунизм как земной рай. Просто такое общество, где все равны и у всех есть все необходимое. Хлеб вон в столовых и сейчас уже бесплатно лежит. А общественный транспорт бесплатным только к восьмидесятому году обещают. Но если хлеб бесплатно лежит, что же, не смогут транспорт бесплатным сделать?
Осенью, в начале их десятого класса, в Москве прошел двадцать второй съезд КПСС (в честь чего улицу сталинского соратника Ворошилова, выведенного из Президиума партии, тут же переименовали в улицу имени XXII съезда), съезд длился целых две недели, отчеты с него каждый день печатались во всех газетах, но главное, на съезде была принята новая программа партии – Программа построения коммунизма в стране, в программе так и говорилось, что общественный транспорт через двадцать лет станет бесплатным.
– Пусть вот этот общественный сначала станет бесплатным, тогда поглядим, – ответил Лёнчику Саса-Маса.
Они шли из школы домой. Саса-Маса нес за ручку туго набитый тетрадями и учебниками черный дерматиновый портфель, Лёнчик, держа двумя пальцами за край, помахивал небольшой, с округлыми краями пупырчато-желтой папочкой на молнии. Учебники в эту папочку не помещались, только несколько общих тетрадей, но он, как начал еще в восьмом классе ходить в школу с ней, так и ходил. Папка словно бы означала независимость, свободу от тесноты школьных правил, ты вроде и ходил в школу, но и не подчинялся ее уставу. Сейчас, в десятом классе, с папками ходили уже многие, но все же не с такими, а ощутимо объемней. С такими, как у него, ходили во всем классе еще двое – Паша Колесов и Славка Дубров – с ними Лёнчик, в основном, сейчас и водился. Несмотря на то происшествие в начале четвертого класса, когда Дубров с Малаховым мстили ему за Сеничкина. Но он тот был как бы не он, и происшедшее с ним тогда было не с ним, а с кем-то другим. Папки объединяли Лёнчика с Пашей и Славкой в некую группу, в партию, – никто не решался ходить с такими, они ходили, и оттого теперь Паша и Славка следом за Лёнчиком шли в классном мнении по разряду стиляг . Хотя его твидовый черно-зеленый клетчатый пиджак уже давно был переплюнут другими. Школьную форму из всего класса носили лишь двое-трое. Одним из них был Саса-Маса. Он носил ее с какой-то особой подчеркнутостью, она была его взглядом, его суждением; и так же подчеркнуто, словно высказывая свое мнение, только молча, уже не первый год держался он в стороне от Лёнчика. Но враждебности в нем не было, иногда случалось неожиданно разговориться, и тогда все было, как прежде – в те времена, когда, казалось теперь Лёнчику, он, Лёнчик, был не он.
И сегодня получилось именно так. Вышли вместе из школы и, вместо того чтобы разойтись на перекрестке каждый к своему дому, шли по Кировоградской в сторону леса и говорили, говорили – не остановиться.
– Что, будешь в театральный поступать? – резко переменив тему, неожиданно спросил Саса-Маса.
Хотя "неожиданно" – только в смысле перемены темы. А так сама тема – кто куда собирается после десятого – прямо-таки висела в воздухе, все вокруг было будто наэлектризовано ею, достаточно искры, чтобы тут же и полыхнуло.
– Не знаю, не уверен, – не сразу ответил Лёнчик. – Что-то мне не хочется в театральный.
– А все в классе думают, ты артистом стать хочешь.
– Не знаю, кем я хочу! – вырвалось из Лёнчика. Он едва не открылся Сасе-Масе, что пишет стихи, удержался, когда признание уже готово было стечь с языка. О том, что пишет стихи, он не говорил никому. И дома ни сестре, ни брату, ни тем более родителям тоже не было известно о содержании его двухкопеечных в желтой обложке тетрадей, которые он прятал в своем ящике письменного стола еще глубже, чем двадцатчики от завтраков, – под газетой, которой было застелено дно ящика. Он пошел бы в университет на журналистику, но поступить туда после школы было невозможно: уже третий год действовало правило – не меньше чем два года трудового стажа или после службы в армии. – А ты куда собираешься? – поспешил он спросить Сасу-Масу.
– Я-то?! – воскликнул Саса-Маса. – В гегемоны я пойду. Слесарем-инструментальщиком. Что это высшее образование! Сеструха вон закончила – посадили за кульман, девяносто восемь рэ минус налоги. Тем же учеником слесаря-инструментальщика пойти – сразу шестьдесят пять рэ, а через шесть месяцев все сто двадцать. Это по первому разряду. А я думаю, и до пятого, и до шестого дорасту. Гаракулова не приходилось встречать? Ремесленное закончил, работает – уже третий разряд слесаря-сборщика. В карман залез, вытаскивает руку – денег полный кулак.
– Не в деньгах счастье, – ответил Лёнчик Сасе-Масе готовой формулой народной мудрости.