Он шел уже совершенно ночной, безмолвной пустой улицей домой, и его переполняло счастьем. Вот он и сравнялся с Сасой-Масой. И со всеми другими. И так неожиданно. Шел в комнату, попал в другую. Теперь точно можно было уходить в армию. Теперь под теми девятнадцатью годами, что прожил, подведена черта, впереди его ждала новая жизнь, и армия была лишь первым шагом, первой ступенькой в нее. Такое у него было чувство.
* * *
В военкомат, как извещала повестка, следовало прибыть к пятнадцати часам.
Военкомат размещался в доме напротив Дворца культуры, их разделял широкий сквер с липовой аллеей посередине и полосами кустарниковой акации вдоль чугунной ограды. То, что военкомат и Дворец культуры находятся напротив друг друга, Лёнчик никогда прежде не замечал, он осознал это, только оказавшись перед военкоматовским крыльцом. И в таком их расположении ему неожиданно увиделось нечто символическое. Дворец культуры с его драматическим кружком, танцами недельной давности, которые завершились лестничной клеткой в пятиэтажке неподалеку, словно олицетворял прошлую жизнь, военкомат был жизнью предстоящей. Прошлая жизнь закрывала за ним дверь, а дверь в будущую, распахнутая во всю ширь, зияла такой тьмой неизвестности – темнее невозможно.
Около военкоматовского крыльца клубилась толпа. В какой-то миг Лёнчик обнаружил, что его отнесло от всех своих в сторону, рядом лишь Вика. Он принялся было протискиваться обратно, но Вика остановил его. Быстро огляделся вокруг и проговорил – с досадой и приглушенно, так, чтобы, кроме Лёнчика, никто больше не услышал:
– Зря ты не сказал мне о повестке.
– Да я хотел, – отозвался Лёнчик. – Зашел к тебе, а ты, Жанка говорит, на скачках. Я к тебе на скачки, а тебя уже и там нет.
– Еще раз зайти мог, – чуть не в ухо Лёнчику выдохнул Вика. – Отмазали бы тебя от армии. За милую душу.
– Как это?
– Элементарно, – дохнул в ухо Вика. – Я с этими ребятами, понимаешь с кем, тоже, как батя, закорешился. Они под контролем всех и каждого держат, мышь не проскользнет. Обещают меня к бате выпустить проведать. Они всё могут. Было бы мне известно, что тебя заметают, я им нужен, поговорил бы – они б мне пошли навстречу. Им это – отмазать тебя – никаких трудов. Знаешь как их боятся?!
Лёнчик почувствовал к Вике что-то похожее на зависть. Вика жил жизнью, какой не было ни у кого, – полной особого содержания и таинственности. Жанка ошибалась, когда говорила о брате с пренебрежением.
– А зачем ты им нужен? – не удержался, спросил он.
– Значит, нужен. – "Что ж тут непонятного" было в Викином взгляде. – Может быть, мне потом, как бате, задание будет.
Лёнчик поймал себя на том, что чувство, похожее на зависть, становится нестерпимым. Но еще нестерпимее было осознавать его в себе.
– Да нет, – будто отталкивая от себя Вику, сказал он, – зачем меня отмазывать. Призвали так призвали.
Широкая, как ворота, двойная филенчатая дверь военкомата открылась, и изнутри на крыльцо вышагнул военный с погонами, на которых было по одной большой звездочке.
– Есть еще с повестками? – громко вопросил он.
Лёнчик помедлил с ответом и отозвался:
– В наличии!
– Не "в наличии", а "есть, товарищ майор!" – сурово и все так же громко ответил ему военный. – Заходи давай, "в наличии", – указал он подбородком на широкие военкоматовские двери.
Взявшись за ручку двери, Лёнчик оглянулся. Взгляд выхватил в толпе внизу отца, мать, брата, сестру.
– Давай-давай, – подтолкнул его в спину майор. – Твое место там, внутри.
Коридор военкомата был полон народа.
– Сидор свой бросай, – указал майор на груду рюкзаков и чемоданов в углу. И распорядился следующим шагом новой Лёнчиковой жизни: – В пятую комнату, за мной!
В пятой комнате за письменными столами с обтянутыми дерматином столешницами сидели двое: военный с тремя маленькими звездочками на погонах и женщина в обычной гражданской одежде.
– Принимай, товарищ старший лейтенант, еще одного гаврика, – произнес майор, впуская Лёнчика в комнату, и вышел обратно в коридор, закрыв за собой дверь.
Старший лейтенант молча указал Лёнчику на стул перед своим столом и, когда Лёнчик сел, коротко потребовал:
– Паспорт!
Лёнчик извлек из кармана брюк паспорт, отдал его старшему лейтенанту, тот раскрыл первую страницу, сверил, прыгнув взглядом, личность Лёнчика с фотографией, отыскал его имя в списке, после чего взял паспорт со стола, отодрал страницы от корешка, разорвал их пополам и перекинул останки паспорта на стол женщине. Женщина так же молча, как он, взяла бывший Лёнчиков паспорт, поднялась и прошла к черной голландской печи в углу комнаты. Подняла с железного листа перед печью полено, подцепила им дверцу печного зева и раскрыла ее. Внутри, жарко играя переливами малинового, весело шаяли раскаленные угли. Лёнчик еще пытался осознать происходящее – паспорт оказался в печи и листы его, закручиваясь вверх, тотчас вспыхнули. Как он догорел, Лёнчик уже не увидел: женщина скрыла малиновый зев за дверцей.
– Пересядь, – ткнул старший лейтенант пальцем в сторону ее стола.
Лёнчик пересел на стул, стоявший около стола женщины. Та, достав из сейфа рядом с печью какую-то красную книжицу, приблизилась к столу, села, положила книжицу перед собой, и Лёнчик увидел на обложке: СССР, Военный билет, Министерство обороны.
– Что, прямо вот сейчас – и военный билет? – растерянно спросил он. Как-то все быстро и слишком неожиданно происходило, он не успел приготовиться к столь решительным переменам.
– А ты бы хотел, чтобы в армии телились, как в детском саду? – отозвался вместо женщины старший лейтенант. – Прямо сейчас. Конец гражданке, Леонид Поспелов. Принадлежишь Родине.
Женщина, согнувшись над столом, бегала по развороту военного билета авторучкой, Лёнчик смотрел, как заполняются в нем все новые и новые графы, и вот теперь наконец до него дошло окончательно – то, что так коротко сформулировал старший лейтенант: конец гражданке.
– Распишись, – двинула к нему по столу заполненный военный билет и подала авторучку женщина.
Лёнчик расписался, хотел взять билет, но женщина перехватила его руку:
– Куда? Прыткий нашелся! Еще военком подписать должен!
– Забудь о военном, – подал голос старший лейтенант. – В часть прибудешь – в части получишь. – Все! – обрезал он. – Свободен! Ожидай команды на построение в коридоре.
Лёнчик вышел в коридор. И тотчас столкнулся с крысолицым – тем, с Викиного двора.
– Хо, кого вижу! – завопил крысолицый. – Отлично! А то хожу-хожу – ни одной знакомой рожи, чтоб халкнуть. Халкнем? – подмигнул он Лёнчику, постукав себя прижатым локтем по боку. – У меня тут под ватничком… Дома, представляешь, провожали – почти банку уделал. Почти банку – и ни в одном глазу. Уходить в армию – и трезвым. Разве дело? Давай поищем местечко, где хлобыстнуть.
Лёнчика внутренне передернуло. Уходить в армию – и в обществе этого типа!
– Ищи, – процедил он. – Я тут при чем? Без меня.
– Ты что, брезгуешь? – Голос крысолицего вмиг окрасился угрозой. – Ты с кем брезгуешь?!
Однако, как ни настойчиво, вцепившись в рукав ватника, принуждал крысолицый составить компанию, Лёнчик сумел отделаться от него.
Майор провел по коридору еще несколько вновь пришедших, отстучало минут сорок, больше никого с повестками не появлялось, и вышедший в коридор старший лейтенант отдал приказ разобрать вещи и строиться.
Крысолицего, когда строились, так и кидало из стороны в сторону. Он или нашел себе товарища на бутылку, или употребил ее один, и у него наконец было в обоих глазах.
Коридор был широкий, и построились в два ряда, крысолицый встал во второй, но майор, видимо, обратил на него внимание еще раньше.
– Вот ты, в желтой кепке, – указал на него пальцем майор, – выйти из строя!
– Кто, я? – удивленно, когда никто больше не отозвался, вопросил крысолиций.
– Ты, ты, – подтвердил майор.
– Не, – сказал крысолицый. – Не хочу.
– А ну вперед, шагом марш! – майор побагровел. – Ты в армию пришел, тут твоего "хочу не хочу" нет! Из первого ряда, расступитесь, пропустите его!
Стоявшие перед крысолицым отступили в стороны, и крысолиций оказался весь на виду у майора. Волоча свой рюкзак по полу за лямку, он вышел из строя, двинулся к майору, ноги у него зацепились одна за другую, и он упал бы, если б майор не поддержал его.
– Позор! – пережатым голосом воскликнул майор. – В армию идти – и надрался как сапожник!
– А хрена ли нет? – отозвался крысолицый. Держать рюкзак за лямку, хотя тот и покоился на полу, было ему тяжело, он выпустил лямку из рук, а выпустив, вздохнул так громко и с таким облегчением, словно избавился от ноши величиной с гору.
– Что?! – возопил майор. – Сил нет рюкзак держать? А автомат тебе в руки дадут? Или, может, не хочешь в армию?
– Хочу, – сказал крысолицый.
– Хочет он! – иронически воскликнул майор. – Еще что ты хочешь?
– Поссать, – тяжело мотнувшись на месте, снова будто выдохнув, ответил крысолицый.
Майор на миг онемел.
– Так ссы, – потяжелев голосом, разрешил он затем. – Вот прямо тут. Давай.
Разрешение его было не чем иным, как издевкой, но утомившиеся мышцы крысолицего отозвались на слова майора благодарным расслаблением. На штанах у него около паха появилось темное пятно, стремительно распространилось вниз по всей штанине, и около ноги стала растекаться лужа. Крысолицый прикрыл глаза, на лице его выразилось блаженство.
Налившееся кровью лицо майора сделалось черным.
– Отставить! – заорал он. – Ты что?! Зассанец! Не пойдешь в армию!
– П-почему? – еще не осознав, что с ним произошло, открыл глаза, мутно посмотрел на майора крысолицый.
– Зассанец потому что, твою мать! – майор вложил в ругательство такую силу уничижения, что до пьяного сознания крысолицего дошло происшедшее. Он посмотрел вниз, себе под ноги, – и связал увиденное со своими ощущениями.
– Не-ет! – провопил он. – Меня уже проводили! Обратно нельзя!
Вопль его, было видно, доставил майору несомненное удовольствие.
– Военный билет его мне! – потребовал он у старшего лейтенанта. Взял в руки поданную ему красную книжицу, удостоверился, сравнив внешность крысолицего с фотографией, что военный билет точно принадлежит ему, и, как старший лейтенант паспорта, с наслаждением разодрал внутренние листы билета на части.
Перед тем как выйти в подъездный тамбур, Лёнчик оглянулся на оставшегося стоять посередине коридора старого знакомца. Силуэт крысолицего был размыт; чтобы придать четкость контурам, пришлось прищуриться, и Лёнчик осознал, что забыл дома очки.
Жених сестры, выслушав его инструктаж, где может лежать футляр с очками, рванул за ними спринтером, идущим на рекорд. Отец, мать, сестра, брат, Вика, Саса-Маса, Дубров с Колесовым, ребята со двора – все обступили Лёнчика, Лёнчик слушал их – и ничего в него не входило: вот будет номер, если будущий зять не успеет вернуться до отхода машин и он окажется в армии без очков!
Поступил приказ грузиться. Кто уезжал, закидывали в обтянутый брезентом кузов чемоданы, рюкзаки, перемахивали через задний борт, занимали места на скамейках, – Лёнчик все стоял около борта на земле, ждал.
– Тебе особый приказ нужен? – шумнул на него старший лейтенант. – Останешься тут, как тот зассанец.
Лёнчик метнул свой рюкзак за борт, встал ногой на рукоятку бортового замка и взлетел наверх. Все лучшие места – на скамейках около заднего борта, чтобы брезент по бокам не мешал обзору, – были заняты, и ему пришлось пробираться почти к самой кабине. Машина рявкнула мотором. И тут от заднего борта заспрашивали: "Поспелов, есть такой?" Лёнчик вскочил: "Есть, есть!" Над бортом появилось лицо будущего зятя, рука его вложила в руки сидящих на крайней скамейке какой-то предмет, и тот от скамейки к скамейке поплыл через кузов к нему. Лёнчик принял его – это был футляр с очками.
Машина, не набирая хода, доехала до конца сквера на перекрестке, обогнула сквер, вывернув на сторону Дворца культуры, и уже тут стала увеличивать скорость. Лёнчик сел и, севши, вдруг вспомнил, что не зашел, не попрощался с Алексеем Васильевичем. Все откладывал, переносил на другой день – и допереносился. Словно боялся сообщить Алексею Васильевичу, что уходит в армию. Опасался, что тот скажет ему что-то такое, от чего все в голове перевернется, и мир сделается другим, не таким, каким представляется. Какая боль пронзила его: не попрощался! Но изменить уже ничего было нельзя, поздно.
11
– Ты мне напоминаешь фальшивомонетчика, – со смехом говорит Балерунья, отрываясь от заполняемой ею анкеты. – Такого прожженного сукина сына, вовлекающего в свои грязные делишки невинную любовницу.
– И много ты видела в жизни фальшивомонетчиков? – спрашиваю я. Образ, возникший в ее воображении, откровенно заимствован ею из мирового кинематографа.
– Ты первый. Рецидивист, впутавший в свою противоправную деятельность невинную женщину.
– Невинная женщина стояла у истоков этой деятельности.
– Откуда ж она могла знать, во что все выльется!
– А твой "фальшивомонетчик" тем более.
Я привлек к заполнению опросных листов всех, кому мог довериться. Бывшая жена (с которой мы так и не разведены), старший сын, младший сын, дочь, Евдокия – все поучаствовали в афере, даже Костя Пенязь из Германии. Пусть никто и не будет усердствовать, изучая достоверность представленных мной исходных материалов (а может быть, и вообще никто не будет их проверять), но я испытываю потребность соблюсти хотя бы номинальное приличие. Чувствуя себя при этом так мерзко – будто ворую куски мяса из котла, где варится суп для сирот.
Надо сказать, если бы Балерунье не доставляло удовольствия изготовление этих фальшивок, мне бы не удалось заставить ее заняться ими даже угрозой самоубийства. Она предпочла бы увидеть меня повесившимся, чем делать для меня что-то, что, по ее пониманию, несоразмерно ее личности.
Впрочем, ее энтузиазм иссякает где-то на половине второго десятка.
– Уф! Хорош, – выдыхает она, завершив заполнять анкету, и не откладывает, а отбрасывает от себя ручку. – Фальшивомонетчик должен уметь вовремя остановиться. Фальшивомонетчик, который не знает меры, плохо кончает. Я честная женщина, – тут она пускает свой обычный порхающий смешок, – и не приспособлена для долговременного обмана. Я могу только недолго. Кстати, – она откидывается на спинку, вытягивает под столом ноги – словно ложится на стуле – и закидывает за голову руки, – кстати, вот я сейчас подумала, почему бы тебе не свозить меня куда-нибудь?
– Куда? – идиотически вопрошаю я. Никогда от нее не исходило таких просьб, и я мало что не готов к ним, но даже и пугаюсь: что бы это значило?
– Надо подумать, – говорит она. – Так, чтобы это было интересно нам обоим. Лично я предпочла бы Латинскую Америку. Аргентину, Бразилию… Никогда не была в Латинской Америке. Только не в группе. Индивидуальным порядком. Что думаешь по этому поводу?
Я не думаю по этому поводу ничего. Лично я после того, как железный занавес прогромыхал замками, не съездил даже в какие-нибудь Египет-Турцию.
– Предложение замечательное, – отвечаю я тем не менее. И как я могу ответить еще? – Только у меня нет заграничного паспорта.
– Как, вообще? – потрясенно восклицает она.
– Нет, как… – я понимаю, что совершил прокол, выставив себя перед нею каким-то уродом. – Закончился срок, нужно делать новый, – нахожусь я, как исправить положение.
– Так делай! – снова восклицает она.
– Да, займусь.
Я все не могу прийти в себя. Мне нужно не просто переварить это предложение, но и оценить, насколько оно для меня реально. Не сказать что я вычерпал свой счет до дна, но ведро уже корябает по этому самому дну. С запасом на всех репетиторов младшего сына до самого поступления в университет, с хвостиком (хвостищем!) на возможную взятку, его матери на будущую поправку нервов, дочери на ее юную жизнь, чтоб было на что попить кофе в "кофе хаузах" и хотя бы немного освежить к лету свой гардероб, дабы не комплексовать перед подругами в прошлогоднем, старшему сыну к тому, что он должен, еще два раза по столько, потому что иначе капец, кранты, опять все повернулось не так, едва не капитальный ремонт моего корыта (наверное, уж проще было купить новое), оплата выставленного издательством счета за выпуск стихотворного сборника, в чем я себе также не смог отказать, ублажение Евдокии с походами по всяким злачным местам вроде казино, из которых не знаю кто выходит с выигрышем, да пять штук зеленых Гремучиной за красивые глаза – как тут было не заскрести по дну. И почему-то решил, что сама Балерунья удовлетворится одним жалким кольцом с бриллиантом.
– Или ты уже истрепал весь веник? – смотрит она на меня с улыбкой ехидной проницательности.
– Не так чтобы совсем истрепал, но особо не пометешь, – отвечаю я. – Давай отодвинем твое предложение до полного расчета со мной. И я как раз сделаю паспорт.
Улыбка ехидной проницательности некоторое время еще не оставляет ее губ, но постепенно гаснет, она отнимает раскинутые крыльями бабочки руки от затылка и, подобрав ноги, принимает на стуле вертикальное положение.
– Твоя Лиз согласна, – говорит она. – Тем более, как я понимаю, этот расчет не за горами.
Ах, Боже ты мой, что она за прелесть, моя Лиз. Если б еще она не была гетерой. Но тогда бы она уже была не она.
Я собираю разбросанные по столу листы анкет, убираю в папку, а Балерунья, взглянув на часы, встает. Взгляд ее на часы – не утайкой, напротив, демонстративно откровенный. Сегодня пещера с сокровищами для Али-Бабы по имени Лёнчик Поспелов, сколько он ни вопи "Сезам, откройся", закрыта. Сегодня права на сокровища у другого Али-Бабы.
От всех богатств мне достается лишь скорый поцелуй на прощание. Сопровожденный ее быстрым порхающим смешком:
– Не забывай свою бедную Лизу!
Машину мне нынче удалось припарковать почти у ее дома. А и славно же смотрится мое корыто среди вальяжного блеска "тойот", "мерседесов" и "ауди". Подходя к нему и сравнивая со стоящими рядом респектабельными бегемотами, я испытываю почти физическое наслаждение: вот вам, сытая буржуазная сволочь, мое демократическое средство передвижения в соседство, терпите меня, миритесь со мной, а то вы думаете, кроме вас, больше никого нет на свете, во всяком случае, никто не имеет права быть рядом с вами, вы не желаете слышать иных голосов, кроме ваших, обонять чужих запахов. "Скромное очарование буржуазии!" Нет в вас никакого очарования, ни скромного, ни скрытого, ни открытого, гробы повапленные!
Погода стоит – ну Европа, Европа, ни снежинки на земле, двенадцать градусов тепла, хотя всего лишь двадцатое марта, совершенно апрельская погода для Московии. Похоже, цитадель демократии и в самом деле, не сумев переместить на наши просторы свое общественное устройство, решила подсластить пилюлю, пожертвовав климатом. Прежде чем сесть в машину, с минуту я стою у открытой дверцы, наслаждаясь теплым воздухом европейской весны. Что говорить, вот только так, в сравнении, столь неожиданно дарованном природой, и поймешь, как излишне долга наша зима.