Мобильный звонит – севши за руль и захлопнув дверцу, я не успеваю повернуть ключ зажигания. Доставая телефон, я уверен, что это не кто другой, как моя радость. Но беглый взгляд на дисплей ввергает меня в ступор: это Савёл! С того вечера, когда за мной закрылись раздвижные автоматические ворота его загородного дома, мы с ним не только не виделись, но и ни разу не говорили по телефону, и я ничего не слышал о нем. С четверть минуты я сижу, тупо глядя на светящийся дисплей с именем Савёла, и не отзываюсь на звонок. Втайне я надеюсь, что Савёлу надоест слушать жалящие длинные сигналы у себя в трубке, и он даст отбой. Но его имя на дисплее горит и горит, не желая исчезать, и я принимаю звонок. Если Савёл так упорен, он позвонит и еще раз, и еще – сорок тысяч раз, он подкараулит меня около двери квартиры, достанет в любом случае.
– Слушаю, – говорю я сухо.
– Привет, наконец-то! – звучит в трубке со свойским дружелюбием голос Савёла – так, словно мы с ним разговаривали только вчера. – Куда ты засовываешь свой мобильный? Я думал уже разыскивать тебя через Интерпол.
Голос его звучит не просто со свойским дружелюбием, а и с бархатной нежностью.
– Я что, преступник, чтоб меня разыскивать через Интерпол? – говорю я, с такой оборонительной интонацией – ну прямо неприступная линия Мажино перед Савёлом.
Ясно, что ему что-то нужно от меня, но что?
Впрочем, Савёл недолго заставляет меня теряться в догадках.
– Леня, нас зовут выступить. В одно очень приличное место. Мы попоем-поиграем, ты стихи свои почитаешь. Какие хочешь, полный карт-бланш. Гонорар – лучше не бывает.
Мое желание послать Савёла туда, куда русский человек посылает своих обидчиков, нестерпимо, но волшебное слово "гонорар" действует гипнотически.
– "Лучше не бывает" – что это значит в денежном выражении?
– Две штуки американскими.
Ого! Деньги к деньгам – мудрость, которая кажется глупостью, пока не убедишься в верности этих слов на собственном опыте. Еще совсем недавно, когда я считал каждый рубль в кармане, для меня это был бы фантастический гонорар. Две тысячи долларов за то, чтобы прочесть десяток своих стихов! Но если Савёл говорит "две", на самом деле там выделено по меньшей мере втрое больше.
– Пять, – говорю я с твердостью, чего еще три месяца назад не посмел бы себе позволить. Легко рисковать, когда нет страха потерять.
Мы сходимся на трех с половиной. Подняться до четырех у меня не хватает умения.
Закончив разговор, я некоторое время сижу, не поворачивая ключа зажигания. Что значит это приглашение Савёла? Очень нужен автор текстов на выступлении музыкальной группы. Последнее лицо, автор текстов, присутствие его на сцене лучше всего в бесплотном виде. Чтобы согласиться отколоть мне три с половиной штуки баксов от профита – это Савёлу надо иметь какие-то просто сногсшибательные причины.
Однако, сколько ни напрягаю мозг, проникнуть в тайну Савёловой щедрости мне не удается. Усилием воли я отодвигаю от себя мысли о Савёле подальше и завожу двигатель. Двигатель у моего отремонтированного корыта заводится от легкого нажатия пальца на ключ – как у какого-нибудь ауди-мерседеса-тойоты. Вот что значат деньги. Имей деньги, и даже на "Жигулях" можно ездить, не зная хлопот.
А вообще-то лучше бы всего было отвергнуть предложение Савёла, не разбираясь, что там за ним стоит, думаю я, уже катя по Гончарной к Таганке. И пусть он, если вдруг так прижало, выкручивается, как хочет. Я мог бы позволить себе устроить ему этот цирк. Жадность фраера сгубила, звучит во мне заповедь блатного фольклора.
Но оттого что звучит, ничего не меняется: я не в силах противиться искушению срубить влегкую три с половиной косых. Голодавший хочет есть всегда.
* * *
Савёл организует выезд на выступление, словно проводит спецоперацию. Он требует собраться у него в загородном доме, оставить там свои машины и уже оттуда, перегрузившись, двигать всем вместе на минивэне.
– Ты что, купил себе минивэн, и тебе хочется им похвастаться? – спрашиваю я, когда он объявляет мне по телефону порядок проследования к месту нашего выступления.
– Арендовал я минивэн, арендовал, – в голосе Савёла звучит раздражение недовольства. Едем все вместе, пропуск будет выписан на один номер.
– Пропуск? – удивляюсь я еще больше. Мы что, в воинскую часть какую-то едем?
– В какую воинскую часть! – восклицает Савёл. В дом мы едем, в частный дом.
В назначенный день и час я на своем корыте въезжаю во двор Савёлова дома. День не будний, наоборот, воскресенье, и не просто воскресенье, а Вербное, через неделю Пасха, ко всему тому еще и первое апреля, день смеха, – лучшего дня для потех не придумать. Час не ранний, но не поздний – середина дня, самое время для воскресных потех.
На выложенной тротуарной плиткой площадке перед домом уже пасутся "Опель Астра" Ромки-клавишника и "Рено Меган" Маврикия. Арендованный минивэн "Субару" подогнан почти вплотную к крыльцу, дверцы его распахнуты в готовности принять в себя пассажиров, а на крыльце, на верхней ступеньке, стоят, готовые к посадке, в куртке и плаще, хозяева "Опеля" и "Рено". Савёл и его новая, блестящая, как только что сошедший с конвейера металлический рубль, жена тоже здесь. Она, судя по всему, не собирается с нами – на плечи у нее наброшено короткое кунье манто, которое совершенно не по погоде, и она сводит его полы руками на груди, лепя всем своим видом образ прелестной и трогательной женской беззащитности.
– Вот и Поспелыч притарахтел, – произносит с крыльца, когда я выхожу из машины, Ромка. – Остался только этот долбаный тип, любитель книжек.
– Привет, Леня, – машет мне сверху рукой Савёл. И смотрит на часы у себя на руке. – Ничего, есть еще время. Не нервничаем.
– Паша человек точный, – решаю я до процесса приветствия вступиться за Книжника. – Приедет, не опоздает. А любовь к книгам – признак глубокого человека.
– Долбаные они типы, эти твои любители книг, – выдает мне Ромка. – Ни одного не встречал в жизни, кто б без привета. Все типа чмо.
На это я уже не отвечаю. Я поднимаюсь наверх, кланяюсь трогательно-прелестному образу новой жены Савёла, пожимаю руку ему самому, здороваюсь с Ромкой, с Маврикием – словно и не было того тягостного разговора три с небольшим месяца назад, и я по-прежнему автор их группы.
Ромка, небрежно тряхнув мне руку, поворачивается к Савёлу:
– А эта гремучка что, с Книжником подкатит?
– С Книжником, – через паузу, неохотно и коротко кивает Савёл.
Меня, по обыкновению, одолевает любопытство. Что еще за гремучка? Какая-то необыкновенная ударная установка? Специальные динамики? Но если это что-то из сценического оборудования, то как оно может с Пашей подкатить ? "Подкатить" подразумевает самостоятельность действия, может быть, даже одушевленность, а оборудование можно только привезти, притащить, притаранить.
– Что за гремучка? – интересуюсь я у Савёла.
Савёл отвечает мне взглядом, который отчетливо свидетельствует, что его обладатель думает, как ответить, чтобы не ответить.
– Ой, а я слышала, вы с нею знакомы, – мило улыбаясь, произносит новенький рубль Савёловой жены.
Меня как ошпаривает: неужели "гремучка" – это Гремучина? Вот фокус, если так. Непонятно только, какое отношение имеет она к сегодняшнему действу.
– Маргарита едет с нами? – задаю я Савёлу лобовой вопрос.
Мой вопрос ему неприятен, как и неосторожное откровение жены. Но он отвечает:
– Тоже выступает.
– Гремучина?! – ошарашенно вопрошаю я.
Жена Савёла снова решает вмешаться:
– Ну раз она теперь пишет для группы.
Савёл, глядя на меня, молча разводит руками: что тут добавить!
Я онемеваю. Вот кто занял мое место! Конечно, кто-то должен был занять, но почему это должна была оказаться именно Гремучина? Как у нас с нею пересекаются последнее время пути-дороги!
В раскрытых воротах Савёловой дачи возникает оливковый "Ниссан" Паши-книжника. Медленно проезжает их и, убыстрив ход, подкатывает к пасущемуся на площадке перед домом машинному стаду. И, прежде чем из передней дверцы появляется Паша, из задней выскакивает она, Гремучина. Боже праведный, как она вырядилась! Из-под распахнутой розовой шубки выглядывает что-то черно-ажурно-злато-блестящее, и еще с кистями, как у театрального занавеса, на шее у нее – несколько ожерелий до пупка. Должно быть, она решила, что поэтесса, работающая в шоу-бизнесе, обязана выглядеть впечатляюще.
На нее, впрочем, никто не обращает внимания, все, дождавшись явления Паши, набрасываются на него. "Путин, что ли, ждать тебя?!" – восклицает Ромка. "У тебя, похоже, нога на педаль газа жать разучилась!" – язвит Маврикий. "Да, Паша, впредь уволь от таких ожиданий. Не в Дом культуры едем, чтоб опаздывать", – не повышая голоса, но таким ледяным тоном, что сразу почувствуешь себя выставленным голышом на арктический мороз, делает ему выговор Савёл.
– Ой, это я виновата! – с улыбкой самой ангельской невинности прикладывает руку к груди Гремучина. В улыбке и жесте – признание своей вины и абсолютное убеждение, что не просто заслуживает прощения, а обязана получить его. – Ему так долго пришлось меня ждать! Как женщина собирается – вы же понимаете!
И получает по полной программе:
– Женщина, Риточка, ты в заведении с двумя буквами: "М" и "Ж" – в писсуар тебе не сподручно. – Савёл умеет унизить. – Женщин здесь, Риточка, нет. Мы здесь не детишек рожаем. – Тон его обращения к ней – того же арктического градуса, что к Паше, и Гремучину пробирает до костей во мгновение ока. Она сникает, как роза, ошпаренная морозом. Она согласна быть бесполой, словно инфузория-туфелька, и признавать главенство мужчины – лишь бы ее не отлучили от открывшейся возможности проникнуть в шоу-бизнес.
– Я прошу прошения. Я… я в первый и в последний раз. Клянусь! – мигом сменив царственность образа на самую последнюю униженность, лепечет она.
– Да, в последний, – подтверждает ее слова Савёл. И, отвернувшись от Гремучиной, обводит взглядом всех остальных: – Что, господа, двигаем!
– Ой, я буду тут по тебе скучать! – новенький рубль Савёловой жены, отпустив полы манто, тянется к нему с объятием и поцелуем, во всем ее виде нечто такое, будто она провожает его на войну.
В последний миг, когда мы уже грузимся в "Субару", на крыльце возникает Иветта Альбертовна (как я обычно ее, полным именем, называл), домработница Савёла. И, словно тоже провожая на войну, сияя своей лучезарной улыбкой, машет сверху рукой:
– Удачи вам, Савелий Аркадьевич! Возвращения со щитом!
Всегда мне, глядя на нее, думалось, что она была спланирована родителями да и своими молодыми претензиями совсем для другой жизни. "Со щитом!" Сейчас сплошь и рядом в пожелание победы услышишь: "На щите!" – когда это означает поражение.
– Спасибо, Иветта, – отвечает ей Савёл, и с такой серьезностью, что меня продирает любопытством аж до мурашек: к кому можно так провожать?
– Леонид Михайлович! – выделяет меня в нашей толкущейся около "Субару" куче Иветта Альбертовна. – Привет вам!
Смешно сказать: мне приятно ее внимание. Кому-то я в этом доме, из которого выставлен, интересен.
– Привет-привет! – маячу я ответно рукой.
В машине самым естественным образом мы оказываемся рядом с Пашей-книжником.
– Рад вас видеть, Леонид Михайлович, – говорит Паша, улыбаясь своей располагающей благожелательной улыбкой.
– И я тебя, Паша, и я, – пожимаю я ему руку. Кого я действительно рад видеть – это его. Разве что чувствую перед ним неловкость, что избегал его тогда у Райского.
– Услышу себя в твоем репертуаре? – приступаю я к светской беседе.
– А как же! – укоризненно восклицает Паша. – Куда без ваших хитов?
Мы уже едем, минивэн уже миновал ворота, катит вдоль заборов в сторону шоссе, я поглядываю одним глазом в окно – ах, что за заборы попадаются, прямо произведения искусства, не заборы – ярмарка тщеславия. Пока ты сбивал сметану в горшке, пытаясь не утонуть, люди ели эту сметану из других горшков полными ложками, насыщаясь на всю жизнь.
– Куда мы направляемся? – спрашиваю я. – Таня так мужа провожала – можно подумать, в Чечню на боевые действия.
– Ну что вы, какая Чечня, – Паша смеется и машет рукой. – Савёл вам разве не сказал?
Маврикий, сидящий на сиденье перед нами, выворачивает к нам назад голову.
– Хорошо сидишь, Поспелыч? А то, если не очень, сейчас скажу – можешь упасть.
Следом за чем произносит фамилию, от которой у меня вздыбливаются волосы. Фигурально говоря, конечно, но по сути именно так.
– Иди ты! – невольно вырывается у меня.
– Сам туда вместе со всеми, – обводит Маврикий рукой салон "Субару".
Дорога занимает минут десять, если не меньше. Ворота, перед которыми мы останавливаемся, напоминают мне кованые воздушные ворота Летнего сада в Санкт-Петербурге, бывшем Ленинграде. Только в отличие от Летнего сада по бокам ворот, как две приземистые крепостные башни, – мощные кирпичные будки с забранными решеткой узкими окнами, ни дать ни взять – бойницы.
Из замаскированной под деревянную, но, судя по тому, как тяжело набирая скорость, она открывается, стальной двери выходит человек в камуфляже. Ни кобуры на поясе, ни тем более автомата на груди у него нет, но он идет такою кошачье-литой, хищно-уверенной спецназовской походкой, что кажется, и кобура, и автомат при нем. Савёл при его приближении предупредительно, что ему совсем не свойственно, открывает дверцу и распахивает ее во всю ширь.
– Документик ваш покажите, – хрипловатым голосом произносит человек в камуфляже.
Савёл довольно торопливо достает из кармана паспорт, камуфляжник сверяет его личность с фотографией в паспорте, возвращает паспорт и, заставляя Савёла отклониться вбок, просовывает голову в салон. Раз, два, три, четыре, пять, шевелятся его губы, когда он пересчитывает нас.
Мы едем от ворот до дома по обсаженной туями асфальтовой дороге добрые метров сто. Мы едем, едем, и у меня глаза лезут на лоб. Я еще не бывал у нас в таких загородных владениях. Слово "дача" тут не подходит никак, и это не загородный дом, как у того же Савёла или Райского, это имение. И как положено в имении, особняк, что открывается нашему взору, скорее напоминает замок, чем собственно дом.
Судя по морю автомобилей около особняка, гости уже собрались, уже, может быть, даже напились и наелись, и мы прибываем к их "столу" в качестве такого духовного десерта. В доказательство того нас направляют в дом не с переднего входа, с широким, размашисто-просторным крыльцом, а с заднего – вполне себе приличного, чистенького, ухоженного, однако же заднего. Мы не гости, мы гомеры, пусть почетная, но обслуга.
Человек, что встречает нас, выглядит так, словно прямиком заявился в нашу российскую жизнь из какого-то фильма про английских аристократов, где играл роль мажордома: так идеально сидит на нем его черный костюм, такой идеальной белизной сверкает сорочка, так идеально перпендикулярно вертикальной линии шеи топорщит свои черные крылья галстук-бабочка и так он "по-английски" безукоризненно-вежлив, сухо-приветлив, деловит. Каким образом на нашей российской почве столь скоро развелась эта порода? Сюда, пожалуйста, не отставайте, давайте подождем, когда все подтянутся, ведет "мажордом" нас по лабиринту "замка".
Новое лицо, что появляется в комнате, куда нас приводит "мажордом", можно сказать, полная противоположность ему: оранжевый шелковый пиджак, темно-синие джинсы, а высокий ворот белоснежнейшей рубашки не схвачен на горле уздой ни обычного галстука, ни галстука-бабочки, ни банта. То, что он не имеет никакого отношения к обслуге, а гость или, скорее, какой-то родственник хозяина дома, – это ясно как божий день. Может быть, даже сын, на худой конец, племянник, зять, шурин. То, что не сам хозяин – это без "может быть". Хозяин старше лет на двадцать, я помню его лицо по фотографиям в Интернете. Упитанно-холеный человек лет пятидесяти с армейским ежиком волос на голове смотрит в объектив на тебя таким колюче-замороженным взглядом, что хочется схлопнуть открывшееся окно с фотографией как можно быстрее.
– Что, поэты пока могут попастись вместе с обществом, – распоряжается оранжевый пиджак нами с Гремучиной. – А остальным, как говорил, по преданию, один кукурузник: за работу, товарищи! Наши цели ясны, задачи определены. Общество уже хлебом сыто, общество жаждет зрелищ. Проводи поэтов к обществу, – повелевает он стоящему в отдалении "мажордому". – А вы со мной, – небрежным жестом, требующим неукоснительного исполнения отданного повеления, зовет он Савёла.
Савёл, Паша, Ромка-клавишник, Маврикий – все утягиваются в дверной проем следом за оранжевым пиджаком, дверь за ними закрывается, и молча простоявший все это время "мажордом", обращаясь к нам с Гремучиной, прерывает свое молчание:
– Прошу, – подойдя к другой двери, берется он за сияющую золотым блеском ручку.
Помещение, в которое мы попадаем, миновав коридор-закуток, нельзя назвать гостиной. Это зал, по-другому не скажешь. Или даже – тут так и напрашивается с пометкой "устар." – зала . Как по-другому назвать помещение, в котором добрые полторы сотни квадратных метров и потолки вздымаются на все семь-восемь метров. Сколько в зале народу, с ходу и не определишь, но порядком, порядком. Застеленные белыми скатертями круглые столы, за которыми народ и располагается, стоят по периметру зала, в центре – большие длинные столы с едой, около которых копошатся несколько официантов, поправляя красоту раскладки и обновляя блюда, еще несколько официантов дефилируют с подносами. Все почти так же, как у Райского на Новый год, только – так это сразу и бросается в глаза, хотя сразу и не сообразишь, в чем выражается, – выше классом, круче.
– Пожалуйста, – обводит "мажордом" пирующий зал движением руки. – Устраивайтесь. Угощайтесь.
И исчезает, оставляя нас с Гремучиной на этом чужом празднике жизни, неизвестно даже по какому поводу устроенному, одних.
Но тотчас возле нас объявляется официант. В руках у него поднос с бокалами, заполненными шампанским, о чем свидетельствуют гроздья пузырьков внутри на стенках. "Прошу", – безмолвно предлагает он, приподнимая перед нами поднос.
Вот уж чего бы мне не хотелось – это шампанского, пусть оно прямиком из провинции его имени, но нужно же чем-то занять себя, и мы с Гремучиной, не сговариваясь, снимаем с подноса по бокалу.
Судя по всему, желудки у пирующих и в самом деле уже хорошо отягощены, и требуются зрелища – такое состояние празднества разлито в воздухе: голоса громки, жестикуляция преувеличенно-размашиста, и как на заказ то в одном конце зала, то в другом звонко бьется посуда. Мужчин, одетых так, как тот оранжевый, почти нет, мужчины, в основном, в строгих черных костюмах, что яркое в их платье – это галстуки, причем у большинства красные, что должно свидетельствовать о сугубой мужественности их натуры, а что до женщин, то женщины – о, такая радуга! да небесная в сравнении с этой земной меркнет, умаляется и исчезает.