Появившейся еще четверть часа спустя Таисии Евгеньевне ничего не объявляли, но все как бы подразумевалось само собой, стол вновь стал заполняться тарелками, Вика исчез и немного погодя появился с двумя бутылками портвейна, к тарелкам на столе прибавились рюмки… вставали из-за стола – уже был глубокий вечер.
Вика с Жанной пошли провожать Лёнчика до дома. Жанна шла, взяв Лёнчика под руку, временами обхватывая ее обеими руками и словно повисая на ней, – в этом была и особая доверительная беззащитность, и некая хозяйскость: он как бы принадлежал ей, был ее. Вика шел рядом, засунув руки в карманы, покачиваясь после выпитого портвейна, молчал, а они с Жанной говорили и говорили. Вернее, она задавала вопросы, а он отвечал.
– И что ты теперь собираешься делать? – спрашивала она. – Пойдешь снова на завод работать?
– Наверно, – отвечал он. – Деньги же как-то надо зарабатывать.
– В институте своем будешь восстанавливаться?
– Не знаю, нет, наверно. Буду в следующем году в Литературный институт поступать.
– Это в Москве?
– В Москве.
– Еще поступишь ли. Не поступишь, а право на восстановление здесь потеряешь.
– Не потеряет, – неожиданно подал голос Вика. – Я этого не допущу.
Оказывается, шагая рядом, он не просто молчал, а внимательно слушал их разговор.
– Как это ты не допустишь? – удивился Лёнчик.
– Так, как, – Вика гоготнул. За три года, что не виделись, в нем появилась уверенная дерзкая сила, от того Вики, которого в детстве трепал крысолицый, не осталось и следа. – Я с кем корешусь, знаешь? Я их попрошу – они кому угодно приказать могут.
– Почему вдруг они для меня что-то делать будут?
– Это они не для тебя делать будут, для меня. Я для них тоже немало делаю. Таких тут сволочей помог выявить… А сейчас в стране, как Хруща сняли, столько разгребать надо! Хрущ столько стране навредил! Два года прошло, а до сих пор страну в нормальную колею вправить не могут.
– К отцу в Израиль обещают помочь съездить, – вставила в Викин рассказ свое слово Жанна.
– Так они, вроде, и три года назад обещали, – вспомнил Лёнчик разговор с Викой около военкомата при проводах в армию.
– Ну, три года! – отозвался Вика. – Это же Израиль, капстрана. Быстро такие дела не делаются.
– Но в институт, Лёнчик, обязательно нужно, – вернулась Жанна к оставленной теме. – Хоть в какой.
– В Литинститут, – ответил Лёнчик.
– Но он вообще-то в Москве, – со значением протянула Жанна.
– В Москве, – благостно согласился Лёнчик. Ему было так хорошо – он и понимал смысл, спрятанный в Жанниных словах, и не понимал. Утро с двойным посещением военкомата, встреча с Гаракуловым, потом встреча с мордатым в паспортном столе, известие о смерти Алексея Васильевича – все было в такой несустветной дали, казалось, произошло не сегодня, а Бог знает когда. Гражданская жизнь начиналась вот сейчас, и была вот такой: легкой, блаженной, не обремененной никакими тяготами, ничем не омрачаемой – сплошное счастье. – Что ж, что в Москве, – добавил он. – Два часа лету самолетом. Всего-то.
15
Директора издательства зовут Аркадий Борисович. У него небольшая бородка, похожая на мою, только без седины, он упитанно-округл, с озабоченно-любезным выражением лица, а в каждом его движении сквозит пронырливость, так и видишь, как он свободно протекает в любую замочную скважину, и без всякой смазки.
– Пожалуйста, пожалуйста, господин автор, всегда к вашим услугам! – приговаривает Аркадий Борисович, провожая меня до дверей своего кабинета. – Мы наших авторов любим, к нам приходят и по второму, и третьему разу, приходите и вы, ждем!
Он ласков со мной, как с глубоко и безнадежно больным, впрочем, не утруждая себя попыткой вспомнить мое имя. "Господином автором" – с такой глухой безымянностью – меня еще никто никогда в жизни не называл. Я уже жалею, что зашел к нему в кабинет. Не было в том никакой нужды. Получил свои двенадцать пачек, двести сорок экземпляров – и вали, зачем ты здесь кому-то еще нужен со своими словами благодарности. Тем более что на самом деле это они должны тебя благодарить – дал людям на себе заработать.
Мои двенадцать пачек – по двадцать книг в каждой, – сложенные аккуратным штабельком, уже готовно ждут меня в коридоре у дверей издательства, мне остается только перетаскать их, одну за другой, к своему корыту и забросить в багажник. Перед тем как закрыть багажник, я раскурочиваю одну из пачек, вытаскиваю из нее три книжки и уже с ними в руках отправляюсь к рулю. Две из них занимают свое законное место в сумке на заднем сиденье для встречи с гаишниками (слава Богу, больше не придется убеждать их, что человек с фото на задней странице обложки – это я и есть), а одну, вверх первой страницей обложки, я помещаю на приборную доску перед собой – время от времени поглядывать на нее. Не видеть своих стихов, изданными книжкой, шестнадцать лет – это срок. Ладно, Бог с ним, пусть за свой счет. Спасибо Балерунье. Шестнадцать лет – это ведь больше, чем четверть прожитой мной жизни!
Из издательства путь мой лежит в турагентство на Мясницкой. У, какой тучный урожай снимают с меня обитатели бывшей улицы мясников. Индивидуальный тур, с посещением Амазонки, национального парка Игуасу, Рио-де-Жанейро, Сан-Паулу, недельным отдыхом на курорте Ангра дос Рейш, и отели – не какие-нибудь, а пять и четыре звезды, ниже Балерунья не опустится, да одни билеты на самолет туда-обратно зашкаливают за пять тысяч американских условных единиц. Я выбрал из всей Латинской Америки Бразилию, потому что, во-первых, в Рио-де-Жанейро, хотел Остап Бендер, а какой же русский человек не хочет того, чего хотел герой Ильфа и Петрова? Во-вторых же, согласно проспектам, в Бразилию можно поехать практически чуть ли не в любое время года, во всяком случае, апрель-июнь в районе Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу – самая туристическая пора, а всю Бразилию нам не объехать.
Едва я вхожу в агентство, около меня тотчас образуется завихрение из нескольких его работников, вернее, работниц – сотрудники агентства сплошь женского пола. Молодая пара, интересующаяся туром в Египет, оказывается брошена, и на нее никто больше не обращает внимания. Что она в сравнении с такой добычей, как я. Меня готовы ласкать и носить на руках, только что не облизывать. Как это непохоже на картину в издательстве. Полная противоположность. Хоть раздувайся от ощущения своей значимости до величины вола.
В конце концов меня предают в руки агентши, которая занимается моей поездкой непосредственно. Агентша выкладывает на стол передо мной наш договор с агентством – из-за которого я и приехал. Мы просматриваем с нею договор пункт за пунктом, мне опять не нравятся несколько формулировок, и агентша, не ерепенясь, начинает править их, сообразуясь с моими замечаниями. Отправляйся я в Турцию или Египет, она бы разорвала эти листы и велела мне катиться вместо зарубежных стран куда подальше. Но вести себя так с заказчиком индивидуального тура в Бразилию – исключено.
– Только давайте больше никаких неожиданностей. Что мы сейчас с вами сделали – чтобы тот же текст один к одному в следующий раз, – до некоторой степени все же раздуваясь в вола, требовательно говорю я, когда мы заканчиваем с правкой.
Выправленный договор должен вновь подписать директор, я должен буду вновь приехать, вновь прочитать и, если меня все устроит, поставить наконец и свою подпись. После чего – деньги на бочку. Откровенно говоря, можно было бы согласиться и с текстом этого договора, но тогда нужно и платить деньги, а у меня их еще нет. Я жду их со дня на день. Должно быть, наша встреча с Жёлудевым на празднестве то ли его друга, то ли патрона оказалась небесплодна, – Евгений Евграфович, когда я позвонил ему в очередной раз, так и рассыпался, сообщая мне о транше, мелким бесом: "Что вы, право, Леонид Михайлович, беспокоитесь! Не беспокойтесь, все в лучшем виде, уже перечислено, ждите!"
– Да-да, конечно, я вас уверяю, вот как мы с вами сделали, так все в договоре и будет, – покорно отвечает на мое воловье требование агентша.
Часы, когда я выхожу из агентства, показывают без четверти пять. Мне бы надо к себе в Ясенево за Костей Пенязем – и потом снова в центр. Но ехать сейчас в Ясенево, пробивая пробки, – это вернешься в центр часа через четыре. Нам же с Костей нужно быть на месте к семи. Он снова в Москве и снова живет у меня. Мы с ним сегодня выступаем на поэтическом вечере в таком клубе ОГИ. Клуб этот привечает, в основном, молодежь, я для них не персона, вот позвать из зарубежья целую группу – это да, это самое то, и Костя зван. Но Костя – друг, благодаря его участию зван выступить на вечере и я.
– Давай, Костя, собственным ходом, – позвонив ему, прошу я.
– Ладно, собственным так собственным, – покорно принимает изменения в своей судьбе Костя.
У меня же высвобождается два часа времени, которые неизвестно куда деть и как убить. Первая моя мысль, конечно же – Евдокия. Мы договорились, что она подойдет прямо в клуб, к началу, но почему нам не встретиться раньше?
Евдокия, однако, не отвечает. "Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети. Позвоните позже", – раз за разом сообщает мне красивый женский голос. Тонкая горячая игла ревности прошивает меня насквозь, насаживая на себя, будто на вертел, и вот меня уже поджаривает со всех боков, как молочного поросенка в каком-нибудь гриле. Моя радость не в метро, не приходится сомневаться – иначе на какой-нибудь станции сигнал бы прошел. Телефон у нее отключен. Что бывает в двух случаях: или сам не желаешь никаких связей с миром, или тебе вырубают его за неимением средств на счету. Но я не помню случая, чтобы у Евдокии не оставалось денег на счете, мобильный для нее – нечто вроде идола, требующего себе постоянных жертвоприношений, и она бы предпочла сидеть голодной сама, чем оставить без корма своего электронного чурбана. Значит, она отключила телефон специально. Как поступает, когда мы ложимся с нею в постель. Зачем она отключила телефон сейчас? Поросеночка крутит на вертеле, поджаривая со всех боков, и у, какой жар в этом гриле, какой нестерпимый, какой ужасный!
Между тем проблема убийства двух часов не исчезла. Клуб, где мне предстоит выступать, находится на Петровке. Сев в машину, я подкатываю поближе к месту предстоящего вечера и, обнаружив свободное местечко, припарковываюсь на Страстном бульваре. После чего отправляюсь фланировать по улицам.
Я поднимаюсь по Страстному бульвару к Пушкинской площади, пересекаю ее по подземному переходу и оказываюсь на Тверском бульваре. Бульваре своей молодости, первых лет московской жизни – Литинститут стоит здесь, дом двадцать пять, так номер и торчит в памяти, хотя я и не бываю тут годами и вообще не был в здании института, кажется, с той поры, как получил диплом. "Вот пройдусь я по бульвару по Тверскому…" – всплывают во мне стихи Владимира Соколова – одни из любимейших моих в те годы.
Дойдя до Никитских Ворот, я отправляюсь обратно. Времени до выступления у меня в достатке, но все же я бы не хотел слишком уж удаляться от места будущего выступления.
Мимо поселенного на бульваре лет десять назад памятника Есенину я прохожу, стараясь не смотреть на него. Надо же было умудриться в те девяностые годы, когда все стояло торчком, состряпать такого сахарно-буколического типа. Сделать из пропойцы и психопата бесполого пасторального кудрявчика! Я даже не просто стараюсь не смотреть в сторону памятника, а иду, повернувшись к нему затылком. Соответственно – ухом вперед, глазами вбок. Тень встречного человека возникает передо мной, когда избежать столкновения невозможно, и я лишь инстинктивно хватаю его в объятия, чтобы человек не упал от удара.
– Леонид Михайлович! – слышу я свое имя, исходящее из моих объятий. – Разве можно так? Как вы ходите по улицам? И для вас опасно, и для людей.
Обескураженный, я отпускаю едва не сбитую мной с ног женщину, – женщина мне знакома, но кто это? Я смотрю на нее, смотрю, пытаясь понять, с кем меня свел Тверской бульвар, она ответно глядит на меня, только теперь молча, но вдруг ослепляет улыбкой – такой ярко-солнечной, что я тотчас узнаю ее. Это Иветта Альбертовна, домработница Савёла. Надо же! В пятнадцатимиллионном мегаполисе столкнуться нос к носу, да в полным смысле слова, со знакомым человеком!
– О, Иветта Альбертовна, прошу прощения! Ей же богу, не хотел! – принимаюсь оправдываться я с жаром. – Вроде никого передо мной не было…
– Как это никого не было, – говорит Иветта Альбертовна. – А я? Я что – это "никого"?
– О, ну что вы, как вы могли такое предположить! Вы – наоборот! – Я помню нашу трехнедельной давности встречу на крыльце Савёловского дома, ее попытку заинтересовать меня собой, – ситуация полна неловкости, а в таких случаях на меня нападает галантерейная галантность, так и лезет из меня.
– Но с ног вы чуть не сшибли не кого-то, а – вот, – указывает пальцем на себя Иветта Альбертовна. – Оправданий мне мало. Требуется компенсация морального ущерба. Что вы имеете предложить в качестве компенсации?
Я не готов к такой словесной дуэли. Галантерейность галантерейностью, а подобная игра – совсем другое. В результате я блею что-то совершенно невразумительное, вроде того, что понятие морального ущерба в нашем обществе пока не сформировалось.
– Вот что, я придумала, – говорит Иветта Альбертовна в ответ на мое блеяние. – Вы приглашаете меня на свой сегодняшний вечер. Я и без того собиралась. Но я хочу получить личное приглашение. Это и будет компенсацией.
– Откуда вам известно о вечере? – Вот уж чего я не ожидал, так того, что слухи о каком-то поэтическом вечере распространились по пятнадцатимиллионному мегаполису столь широко.
Иветта Альбертовна, впрочем, не заставляет меня ломать голову над тайной ее знания.
– От Паши, – говорит она. – Прочел объявление в Интернете. Он, кстати, тоже собирался прийти. Ему очень нравятся ваши стихи, вы знаете?
Паша – это Паша-книжник. Единственный из банды Савёла, кто относился ко мне с уважением. И еще ему, оказывается, нравятся мои стихи. Чего не знал, того не знал.
Странное дело, мне, однако, совсем не хочется приглашать Иветту Альбертовну. Если она придет сама – это одно, если я ее приглашаю – это уже совсем другое, я словно бы вступаю с ней в некие отношения. А между тем там будет и Евдокия. Мне заранее неуютно от того, что Иветте Альбертовне придется испытать чувство унижения, – хотя, может быть, я это себе только придумываю.
– А почему вы здесь? – спрашиваю я, не давая ответа на ее просьбу. – До вечера в клубе еще долго.
– А мне нужно настроиться, – говорит Иветта Альбертовна. – Перевести стрелку. Все же, согласитесь, повседневная жизнь не располагает к адекватному восприятию поэзии. Я всегда так делаю, когда направляюсь в театр, в музей, на выставку. Обязательно гуляю. Именно по Тверскому. У Тверского бульвара особая аура, он на меня всегда благотворно действует. Вы не с той же целью здесь прогуливаетесь?
Я был прав, всегда думая о ней, что родители готовили ее совсем к другой жизни. Надо же, настраивать себя к слушанию стихов, как какую-нибудь скрипку.
– Нет, я не прогуливаюсь, просто так уж дорога легла, через Тверской, – вру я – чтобы Иветта Альбертовна не предложила провести остаток времени до выступления вместе. – Нужно еще кое-куда успеть.
– Ну, тогда до встречи, – вновь ослепляет меня своей солнечной улыбкой Иветта Альбертовна. И спохватывается: – Так я не получила от вас компенсации! Вы меня приглашаете?
Что же, ответить: нет, не приглашаю?
– Приглашаю, – говорю я.
– Благодарю вас, – с церемонностью наклоняет голову Иветта Альбертовна. – У меня трудно со временем, но я постараюсь.
Мы расходимся, шагов через десять во мне возникает неудержимое желание оглянуться и посмотреть Иветте Альбертовне вслед, но, хотя желание и неудержимое, я удерживаю себя от того, чтобы оглянуться. Хватит того, что я не сумел переиграть ее и мне пришлось ее пригласить.
Выйдя к Пушкинской площади, я пробую вновь дозвониться до Евдокии, но попытка моя опять остается всего лишь попыткой. "Перезвоните позже", – отвечает мне чужим симплированным голосом ее номер.
А Костя вот отзывается, хотя и в метро. Мы договариваемся о встрече и, встретившись у памятника Пушкину, двигаем на Петровку.
В клуб неожиданным образом мы приходим последними из выступающих. Распорядитель вечера встречает нас на пороге и, едва поздоровавшись, начинает подгонять: "Скорее, скорее, народ уже собрался, зал полон, пора начинать, ждали лишь вас".
Зал устроен в подвале, в который нужно спускаться по крутой лестнице, потолочное перекрытие над ним снято, так что с первого этажа, идущего вокруг зала родом балкона, он весь как на ладони, – очень демократично и символично: вот ваше место, господа творцы. Расставленные в несколько рядов длинным полукружьем стулья и в самом деле все заняты. Я смотрю на ряды, кто там есть. Отыскивая, естественно, прежде всего мою радость. Глаза выхватывают лицо Иветты Альбертовны, лицо Паши-книжника, но Евдокии я не вижу. Напротив зрительских рядов поставлено еще несколько стульев, два свободны – надо полагать, для нас с Костей, а на остальных уже сидят. Это Ларчиков, которого я не видел уже полные двадцать лет и которого, не имей понятия, что это он, скорее всего, не узнал бы. Две дамы по бокам от него, несомненно поэтессы, приехавшие из Германии в составе их группы, – дам я вижу впервые, знакомство нам лишь предстоит. А вот с третьей дамой, что сидит с краю, я прекрасно знаком.
– Здравствуй, Риточка, рад видеть, – здороваюсь я с Гремучиной.
Гремучина смотрит на меня так, словно я материализовался здесь из какого-то ее страшного сна.
– Что такое происходит последнее время? – вопрошает она вместо приветствия. – Куда ни приду – там и ты.
Зеркальная ситуация, просится у меня с языка, но я только хмыкаю.
– Леонид Поспелов, – представляюсь я ее соседке. Должно быть, эта соседка и взяла в пристяжные к себе Гремучину, как Костя меня.
Ларчикову я просто пожимаю руку:
– Привет! – будто мы виделись если не вчера, то позавчера.