В одно мгновение десять лет жизни осыпались, как шелуха, Лёнчик увидел, как они с Гаракуловым, ворвавшись в школу, несутся сломя голову по лестнице на свой четвертый этаж, Гаракулов отстает и, отставая, пытается подставить подножку…
– Ты сходи в армию, послужи, и будет тебе ремень, – сказал Лёнчик.
Какая перемена произошла с лицом Гаракулова! Глаза налились холодной бешеной тяжестью, во всем облике его прорисовалось что-то бульдожье – вот прыгнет и разорвет.
– Ты, падла, что, думаешь, в армию сходил, ты против Гаракулова переть можешь?! Ты понимаешь, ты против кого? Кто против Гаракулова – я тому, падла, жилы быстро…
– Ладно, поговорили, – с легким сожалением, что ему так и не открылась причина странного изменения в наружности Гаракулова, сказал Лёнчик.
Гаракулов, однако, шагнув вбок, снова заступил Лёнчику дорогу, – они едва не уперлись грудь в грудь. Лёнчик даже услышал запах чесночной колбасы, шедший изо рта Гаракулова.
– Что поговорили! – изошло из Гаракулова с той же бульдожьей бешеной тяжестью. – Ты спроси, как живешь! Не хочешь знать о старых товарищах?!
"Не хочу", – Гаракулов нарывался на этот ответ. Но бить по физиономии, пусть и словами, – Лёнчик к такому был не привычен.
– Ну? Как живешь? – спросил он.
– Не видишь, как живу? – тотчас, вопросом же ответствовал Гаракулов. – Кожа да кости остались! Чуть туда, где Жека кукует, не отплыл!
Жека – это был его друг неразлейвода Радевич, у него еще в школе открылся туберкулез, и он, вскоре, как они с Гаракуловым ушли в ремесленное, умер.
– Что с тобой такое? – механически поинтересовался Лёнчик.
– Подколол один. В карты играли. В "очко". Хрена там, большая наука. Фарт идет, в коленках мандража нет – сядешь на трон. – Гаракулову, было видно, доставляло удовольствие рассказывать о том событии. – Я, как ни открою, "очко" и "очко". Он у меня уже без носков, в трусах и майке. На майку будешь? Буду! У меня "очко", снял с него майку. На трусы будешь? А куда ему, он что, имеет право отказняка мне выставить? Он права не имеет, без трусов ему западло оставаться, он за финяк: краплеными мечешь! Слово за слово, крыть ему нечем – и стукнул меня. Причем, падла, сразу финяком забздел, вилку из банки схватил, килькой водку закусывали, и этой вилкой мне. Во, видишь? – ткнул Гаракулов себя в щеку, в тот странный четырехточечный изогнутый шрам, с самого начала привлекший внимание Лёнчика. – Ну, я его той банкой, крышкой ее, как цапну – куда он меня. Крови – как из барана. Забздел, падла, что порву его, тут финяком и стукнул. И в печень, сука, в печень! И два раза, сука!
Лёнчик уже жалел, что минуту назад не отказался слушать рассказ Гаракулова. Но как минуту назад он не мог произнести "не хочу", так сейчас невозможно было остаться к этому рассказу безучастным.
– В печень? Ого! Под счастливой звездой родился. В печень – это не мышцу порезать.
– Полгода в больнице под капельницей, – с горделивым самодовольством отозвался Гаракулов. – Три операции, хотел бы? Полторы недели только как вышел.
– А тот, что подколол? – не удержался, спросил Лёнчик. – Судили?
Гаракулов поморщился:
– А чего судить, если моего заявления нет? Но он сейчас, сука, моя сявка по гроб жизни. Скажу ему, лижи мне ботинки, – будет лизать. А я еще другой ногой на холку ему встану.
Лёнчика внутри всего передернуло.
– Зачем тебе это нужно? Чтоб языком и на холку?
Глаза у Гаракулова сузились. Бульдог в них словно бы клацнул зубами.
– А что, чтобы мне на холку? Я тебе что, простой слесарюга? Я бригадир! Я бригаду… всё у меня в кулаке, не пикнут у меня! Хочешь вместо меня бригадиром? Порви мне сначала пасть, я тебе свое место только вместе с глоткой отдам! Дай срок, в техникум поступлю, закончу – начальником цеха стану. Я план, всех раком поставлю – а дам!
– Рад за тебя, – прервал его Лёнчик. – Прежде всего, что жив-здоров. А мне надо идти. На гражданские рельсы нужно себя переставлять.
На этот раз Гаракулов не воспротестовал.
– Ладно, иди, – как разрешил он Лёнчику. – Переставляйся.
Еще одна оглушающая встреча произошла у Лёнчика в милиции. После военкомата, обретя наконец нужную справку, он отправился в паспортный стол. Женщина-делопроизводитель забрала у него справку, дала заполнить форму на получение паспорта, он заполнил, она пришпилила к ней принесенные им фотографии и исчезла с его бумагами за дверью, что вела в другую присутственную комнату. Появившись через минуту, она предложила Лёнчику пройти вслед за своими бумагами.
Лёнчик проследовал указанным ею путем, вошел – и остолбенел. Комната, оказавшаяся за дверью, была невероятно мала – клетушка, но во всем ее облике – как стояла мебель, в деталях обстановки – было нечто, что недвусмысленно свидетельствовало: это не просто присутствие, а кабинет . И за письменным столом со столешницей зеленого сукна в этом кабинете сидел смотрел на него каменно-суровым взглядом, с погонами младшего лейтенанта милиции на плечах, тот мордатый, что ударил его наладошником.
Садись, не размыкая губ, указал он Лёнчику мановением руки на стул около своего стола. Дождался, когда Лёнчик сядет, и из него, с той же каменной суровостью, так запомнившейся Лёнчику при их встрече на Самстрое, изошло:
– Отслужил, значит? И что, думаешь, на гражданке вольная воля? Что хочу, то и ворочу?
Лёнчик ошеломленно молчал. Превращение мордатого из бугра шпанской кодлы в представителя власти было так неожиданно, что язык ему будто связало. Смотрел на него и молчал. И если б еще простой милиционеришко, а то уже офицер!
– Язык отсох? – повысил голос мордатый. – Чем собираемся на гражданке заниматься? Тех, кто думает, что на гражданке вольная воля, мы быстро укорачиваем. Носом в их дерьмо – и нюхай!
Молчать дальше было невозможно.
– Чем заниматься, – выдавил из себя Лёнчик. – Работать пойду.
– Вот именно! Работать. А не груши тем самым местом околачивать. Будешь околачивать – быстро управу найдем. Понятно?
– Понятно, – снова вынужден был ответить Лёнчик.
– Если понятно, – свободен, – повел головой мордатый, указывая на дверь.
Лёнчик вышел из кабинета с чувством, будто его обварили крутым кипятком.
Женщина-делопроизводитель в комнате при виде Лёнчика вопросительно воззрилась на него:
– Претензий к вам нет?
– Каких претензий? У кого? – удивился Лёнчик.
– Ну, в кабинете вы были! У лейтенанта!
– Какие у него могут быть претензии? С какой стати?
– Мало ли, – со значительностью изрекла делопроизводитель.
– Нет, никаких претензий.
– Тогда через три дня приходите за паспортом, – делопроизводитель уткнулась в бумаги на столе, всем своим видом показывая Лёнчику, что разговор закончен.
– А если бы были, так что? – спросил Лёнчик.
Делопроизводитель посидела-посидела, не отвечая, но он стоял над нею, и она подняла от бумаг голову.
– Если бы да кабы, во рту росли грибы! – в голосе ее прозвучало раздражение. – Нет претензий – и радуйся. Через три дня, говорю!
Выйдя из паспортного стола, Лёнчик отправился в Дом пионеров к Алексею Васильевичу. Он чувствовал перед ним вину – что не попрощался, уходя в армию, и собирался зайти к нему непременно, только не планировал этого в первый же день гражданской жизни. Но после паспортного стола желание увидеться с Алексеем Васильевичем сделалось нестерпимым. Словно проглотил какую-то тухлятину, и, чтобы забить отвратительный вкус во рту, требовалось немедленно заесть гадость.
С Алексеем Васильевичем в Доме пионеров он, однако, не встретился. Это было невозможно. Невозможно встретиться с тем, кого нет. Алексея Васильевича не было в живых уже целый год.
Лёнчик поднимался по лестнице из подвала, где находилась столярная мастерская, на площадке между маршами горела лампочка, сверху, с первого этажа, в лестничный проем падала наискось истаивающая книзу занавесь дневного света, но ему казалось, наступил вечер, сумерки – так темно было перед глазами. Гад, почему он не зашел к Алексею Васильевичу тогда, три года назад, перед уходом в армию!
Ноги свернули во двор Викиного дома-пилы сами собой. Хотя заходить к Вике сейчас, в середине дня, было бессмысленно: ему полагалось быть на работе. Около Викиного подъезда Лёнчик остановился, потоптался и неожиданно для самого себя зашел внутрь. Душа просила заглушить боль от посещения Дома пионеров, ей хотелось утешения – немедленно! – и она не желала ничего знать о распорядке Викиной жизни.
Звонить к Вике следовало два звонка, – Лёнчик позвонил три: душа могла требовать чего угодно, но быть в это время дома Вика не мог никак. На три звонка, помнилось Лёнчику, открывала старуха, которую можно было застать дома в любое время, – спросить у нее о Вике и, ублаготворив душу, убраться восвояси.
Старуха, узнав его и поохав от восхищения мундиром, пригласила, однако, заходить.
– Да нет, есть у них кто-то, – сказала она.
Лёнчик, недоумевая, прошел к двери Викиной комнаты и постучал. "Ой, кто там", – услышал он. Голос был слабый, словно бы сонный, и женский, – похоже, Жаннин. Странно, что она делала дома в это время. Жанна в нынешнем году, как и Вика свой техникум, закончила университет, распределилась бухгалтером на завод имени Калинина, который, по слухам, клепал баллистические ракеты, и ей тоже полагалось быть на работе. Он слегка приоткрыл дверь и крикнул в образовавшуюся щель:
– Жанка, ты? Это я, Лёнчик!
В наставшем вслед за тем молчании Лёнчику послышались растерянность и недоумение.
– Леня? Поспелов? – проговорил наконец из-за двери голос.
Это точно была Жанна. И голос у нее был уже ничуть не сонный, наоборот – так и звенел.
– Я, я это, – отозвался Лёнчик. И попытался расширить щель.
– Стой! Не заходи! – взвизгнула в комнате Жанна. – Закрой дверь. Жди. Сейчас!
"Сейчас" длилось минут десять. До слуха Лёнчика из-за двери доносились быстрые, летающие шаги Жанны, скрип створок платяного шкафа, звяк посуды. Когда Жанна открыла, глаза у нее были подведены, губы накрашены, волосы убраны под тщательно повязанную, с узлом на затылке, косынку. Но на плечах у нее был халат. Из-под которого выглядывали голые ноги.
– Привет, – со своей лисьей интонацией, улыбаясь, сказала она. – Заходи. Как неожиданно! Демобилизовался? А я простудилась, болею, отлеживаюсь. Сплю – и вдруг стук. Кто там? А это ты!
Глаза ее блестели, в улыбке светилась радость видеть его.
– А Вики нет? – должно быть, глуповато спросил он: ясно было и так, что нет.
– Вики нет. Никого нет. Рабочий же день. Это я болею, лежу в постели.
Лёнчик невольно глянул на ее кровать в дальнем углу комнаты – кровать была застелена, но, видно, застилали торопливо, из-под косо лежавшего покрывала выглядывал белый угол простыни. Словно мощная темная волна объяла Лёнчика, потащила с собой, встряхнула – и ушла, оставив по себе ощущение такой колоссальной силы, перед которой он был ничтожно мал и немощен.
– Так Вики если нет… я думал… наверно, мне… – понесло Лёнчика как по кочкам. Он хотел сказать, что раз Вики нет, тогда, наверно, пойдет, но так этого и не сказал и, вместо того чтобы выйти из комнаты, ступил вперед и закрыл у себя за спиной дверь. – Вчера только приехал. Я вообще-то думал… у вас здесь никого, думал, не будет.
– А я, видишь, дома.
В Жанниной улыбке проскользнуло что-то такое, что волна, только что прокатившая Лёнчика на своем горбу, прихлынула вновь, и он вновь ощутил свою беспомощность перед нею.
– На бюллетене, да? – спросил Лёнчик.
– На бюллетене, конечно. Я же теперь не студентка, так просто не прогуляешь.
– А я тут тоже весной болел, в госпитале лежал, – сказал Лёнчик. – Голова болела. Вернее, болела, а как в госпиталь лег, так перестала.
– Госпиталь – это то же самое, что больница? – спросила Жанна. И, не дожидаясь его ответа, поморщилась: – Нет, в больнице я бы не хотела. Больница – это мне не нравится.
– Нет, ну госпиталь в армии – это совсем другое, чем на гражданке больница, – со значением изрек Лёнчик.
Так они стояли, с легкостью говоря обо всем на свете, забывая о том, о чем говорили, тотчас, как переходили к другой теме, Жанна не приглашала проходить в глубь комнаты, но почему-то получалось, что все время переступали с места на место и продвигались в комнату все дальше, дальше, пока не очутились у самого обеденного стола. Первой заметила перемену в их дислокации Жанна.
– Ой! – воскликнула она, оглядываясь на стол. – У нас не убрано. Это я так себя чувствовала… Не обращай внимания, я на самом деле ненавижу беспорядок!
Но Лёнчику не было дела до порядка на столе. Волна, мощно вобравшая его в себя, когда взгляд схватил ослепительный угол простыни, выглядывающий из-под покрывала, вернулась и больше его не отпускала. Жанна, однако, горело в его сознании – будто окружая ее огненным непреступаемым кольцом – была женой Саши Мальцева.
– Ас Сашей… когда это произошло… вы еще вместе жили или уже разошлись? – спросил Лёнчик. Назвать Сашу Мальцева как всю жизнь – Сасой-Масой, язык не повернулся.
В молчании, наставшем после этого его вопроса, Лёнчик услышал тихое посапывание заложенного Жанниного носа.
– Знаешь, да? – сказала она потом. – Что с Сашей…
– Знаю, – подтвердил Лёнчик.
– И какое это имеет значение: разошлись, не разошлись?
– Ну-у… вообще, – уклонился от ответа Лёнчик.
– До этого, – ответила Жанна. – У нас вообще не получилось… с самого начала.
– Почему у вас не получилось? – осмелился Лёнчик на новый вопрос.
– Разные, наверное, потому что были. – Жанну, похоже, ничуть не сердили его вопросы. – Я студентка, он рабочий. Никаких общих интересов. Я больше никогда в жизни такого себе не позволю. У мужа с женой должен быть один уровень. Если у нее высшее образование, то и у мужа непременно.
Она говорила, аккуратно подбирая слова, будто дополнительно отделяла себя таким образом от Сасы-Масы, проводила между ним и собой черту – и показывала это Лёнчику. В Лёнчике все возликовало. Огненное кольцо вокруг Жанны сжалось и потухло. Теперь к ней можно было приближаться сколь угодно близко – на сколько она позволит. И у него было чувство: она позволит . Конечно, не сразу, не сегодня. Может быть, завтра. А не завтра, так послезавтра…
Но все произошло именно сегодня. Жанна опустилась на стул, посидела немного, поднялась и, постояв некоторое время, снова села.
– Что-то меня ноги не держат, – проговорила она, улыбаясь извиняющейся улыбкой.
– Тебе, может, лечь? – предложил Лёнчик. Без всякой задней мысли в тот миг.
– Ты думаешь? – протянула она.
Он лег поверх одеяла на кровать с ней рядом, выставив наружу ноги в ботинках, спустя какую-нибудь минуту, как легла она. Жанна не протестовала. Напротив, ее рука оказалась у него на затылке, и пальцы принялись перебирать его отросшие за последние месяцы волосы. Лёнчик подцепил носком одного ботинка каблук другого, стащил с ноги, и тот с громким стуком упал на пол. Жанна как ничего не услышала. На стук второго ботинка Жанна среагировала.
– Запри дверь, – проговорила она, закрывая глаза. До этого глаза у нее были открыты, и она безотрывно смотрела на него. – Там в замке ключ.
Когда Лёнчик, молниеносным движением сделав два оборота ключом, рванул от двери обратно, Жанна, сев на постели, снимала халат. Ремень, китель, брюки Лёнчик сбросил с себя, пока преодолевал расстояние до кровати. Остались еще позорные белые солдатские кальсоны на завязках, но их он стаскивал, уже лежа рядом с Жанной под одеялом.
– Подожди. Не торопись, подожди, – говорила она ему, но он торопился, он спешил: он хотел поскорее, побыстрее забыть эти три года, изгнать их из себя, вытолкнуть, и Жанна помогала ему в этом, как он помогал ей все эти армейские годы, сочиняя статьи для ее дурацкой стенгазеты и посылая их письмами…
Вот лихо, что свернул в их двор, вся в ореоле счастливого блаженства, провеяла мысль, когда он снова просто лежал рядом с Жанной. Что за причина привела его во двор дома-пилы, Лёнчик уже не помнил.
Жанна зашевелилась, повернулась на бок, к нему лицом, приподнялась на локте и, вытребовав его взгляд, шумно подышала носом.
– А у меня носик разложило, – сказала она. Лисья ее улыбка была полна ликования. – Спокойно дышу. Какой ты лекарь! – Положила на него свою ногу, протиснулась коленом между его коленями и так, ее нога между его ногами, легла на него. – Полечишь еще?
Невесомая тяжесть ее тела мгновенно заставила Лёнчика ощутить готовность лечить ее и лечить.
– Давай полечимся, – одним движением перекатил он ее по кровати, оказавшись над нею.
И так они лечились и лечились, потеряв всякий счет времени, засыпая и просыпаясь, поднялись раз, кое-как одевшись, подсели к столу со следами завтрака, съели по нескольку бутербродов с заветревшими колбасой и сыром, запивая холодным чаем прямо из заварочного чайника, и снова отправились в постель лечиться. Время напомнило о себе громким стуком квартирной двери, тяжелыми шагами, донесшимися из коридора, мужским голосом, сообщавшим там кому-то, что он пришел.
– Ой, дядя Костя уже с работы пришел, смена закончилась, сейчас мама с Викой вернутся! – Жанну подбросило на постели, она соскочила с кровати, натянула на себя халат и принялась носиться по комнате, лихорадочно разыскивая свою одежду. – Вставай, вставай! – на бегу приказала она Лёнчику. – Одевайся! Скорее!
Первым появился Вика. Но появился он не меньше чем через четверть часа после возвращения соседа, и к его приходу Лёнчик с Жанной успели и одеться, и застелить постель, и проветрить комнату, и даже привести в порядок стол, так что стол встретил Вику блистающей невинной голизной и чистой клеенкой, насухо протертой тряпкой.
Вика, однако, проник в их тайну почти сразу. Распахнул дверь, увидел Лёнчика и, остолбенев на мгновение, бросился к нему, стал обнимать, выкрикивать слова поздравления, а когда наобнимались, накричались, посмотрел, отстранившись, на Лёнчика таким взглядом – Лёнчик понял: Вика их заподозрил. А там, еще чуть погодя, Вика и просек. Должно быть, по тому, как Лёнчик с Жанной держались друг с другом, как разговаривали, переглядывались. Жанна вышла из комнаты, отправившись на кухню ставить на огонь чайник, он проводил ее полным значения взглядом, хмыкнул и, повернувшись к Лёнчику, с вопросом во взгляде, звучно хлестнул сложенными вместе указательным и средним пальцами правой руки по большому пальцу левой – как плетью, что означало: отодрал? Лёнчик уклончиво пожал плечами. Он не был уверен, что Жанна хотела бы его признания.
– Да брось ты! – воскликнул Вика. – Что ты передо мной… отодрал и отодрал.
– Да уж ты, – смущенно пробормотал Лёнчик. Если бы то была не Викина сестра, он бы так не смущался. Наоборот.
– Не туфти, – сказал Вика. – Мне что, ее дело. А что с тобой – я только рад. А то и родственниками станем, а? – он подмигнул Лёнчику. – А? Что? Не против?
Дверь открылась, Жанна, без чайника в руках, вошла обратно в комнату, увидела их – и, как поняв, о чем у них шел разговор, вся окунувшись в свою лисью улыбку, объявила:
– Вик! А у нас с Лёнчиком роман. Подтверди, что не шучу, – посмотрела она на Лёнчика.
Лёнчик почувствовал облегчение, что не нужно таиться и шифроваться.
– Роман, – подтвердил он.