- Садись, - сказал Игнату Трофимычу голос конвоира, он сел на ощупь, оказавшись на стуле, и немного спустя, когда глаза стали привыкать к свету, увидел, что эта часть комнаты тоже не пустая, только людей в ней мало, я сидят они не на скамьях, а на стульях за столами. Один сидел прямо перед ним, спиной к нему, другой - к нему лицом, но далеко, у противоположной стены с окнами. Совсем в дальнем углу, за крошечным столом сидела пичужка с накрашенными губами, с ручкой в руках и бумагой перед собой. А за большим, длинным столом поперек комнаты, наглухо зашитым полированной фанерой, так что походил на стол президиума на каком-нибудь собрании, сидели, далеко друг от друга, сразу трое.
- Прошу тишины, суд приступает к слушанию дела! Мешающих работе суда буду удалять из зала! - раздался строгий и властный голос.
Говорил человек за этим самым президиумным столом, тот, который помещался посередине, и Игнат Трофимыч сообразил, что это и есть судья, а те, что по бокам от него - народные заседатели.
Человек, сидевший спиной к Игнату Трофимычу, обернулся, поздоровался, назвав его по имени-отчеству, и Игнат Трофимыч узнал своего защитника, приходившего к нему третьего дня для знакомства. А другой, что лицом, у окон, высчитал он, прокурор, значит.
Сам он, обратил внимание Игнат Трофимыч, находился и не в той, и не в другой части комнаты, у него было совсем особое положение: он сидел за крепким дощатым заборчиком, доходившим ему до самого подбородка, не меньше, чем по грудь, если поднимется, - словно в загоне.
Вот оно как все. Игнату Трофимычу стало даже интересно.
Однако интерес к своему необыкновенному положению довольно скоро уступил в нем место апатии. Судья, поднявшись и стоя в рост, читал что-то, написанное у него на листках, Игнат Трофимыч не слушал. Что будет, то будет, отдался он на волю судьбы. И лишь когда стали его поднимать, просить отвечать на всякие вопросы, вернулся он немного в себя, и снова стало немного даже и интересно.
- Скажите, подсудимый, - с особой внятностью произнося каждое слово, спрашивал прокурор, - вы понимали, когда совершали свое противоправное действие, что речь идет о хищений государственного имущества?
Игнат Трофимыч, не зная, что отвечать, тем не менее собирался раскрыть рот, но его защитник, не давал ему сделать того.
- Заявляю протест! - вскакивал он со своего места. - Вопрос задан в предвзятой, обвинительной форме! А кроме того, имелся или нет факт хищения государственного имущества - это должен решить суд, и признание обвиняемого не может иметь значения!
- Считаю свой вопрос правомочным! - уперев руки в стол, подавался вперед прокурор, - Особенно сейчас, учитывая то обстоятельство, что наша страна как никогда нуждается в притоке валютных средств…
- Категорически протестую! - перебивал его защитник. - Обращаю внимание суда на эмоциональный характер аргументов обвинения!
Судья поднимал руки:
- Суд должен посовещаться. - Наклонялся к одному заседателю, к другому и снова садился прямо. - Протест принимается, - объявлял он. - Но суду хотелось бы уточнить, подсудимый, - тут же говорил он. - Вы передавали этим известным вам лицам, с которыми познакомились в магазине, золотые яйца или простые?
Тут Игнату Трофимычу все было ясно и понятно.
- Золотые, какие еще, - говорил он.
- Вы это утверждаете?
- Что мне утверждать. Были раз золотые, так что ж…
Пичужка за дальним столиком, видел Игнат Трофимыч, низко наклонясь над стопкой бумаги, быстро-быстро водит ручкой.
Защитник Игната Трофимыча поднимал руку, привлекая к себе внимание судьи:
- Позвольте вопрос моему подзащитному?
Судья позволял.
Защитник, полуразвернувшись к Игнату Трофимычу, устремив один глаз на него, а другим готовый ловить все движения судьи, спрашивал:
- Скажите, подзащитный, а почему, собственно, вы так уверены, что яйца были золотыми? Вы их каким-то образом проверяли? Производили химический анализ, делали спектрограмму?
Про спектрограмму Игнат Трофимыч не понимал, что это такое, но остальное для него опять было ясно.
- Раньше их еще проверяли. Каким таким образом - не знаю, а признали, что да, золотые.
- Нет, вот именно эти яйца, которые вы передали вашим магазинным знакомым?
- Нет, ну эти кто проверял. Никто. Так, по виду: золотые и золотые. А так я как мог проверить.
Защитник с каким-то непонятно победным видом отворачивался от него. И взмахивал рукой:
- Прошу зафиксировать ответ моего подзащитного в протоколе дословно!
Потом объявили перерыв, на который Игната Трофимыча, не дав ему перемолвиться с Марьей Трофимовной даже словом, тотчас увели тем же темным коридором в комнату с зарешеченным окном, а после перерыва начался допрос свидетелей. Из двери за зрительскими скамьями ввели в сопровождении милиционера какого-то коротко остриженного парня с начисто выбритым лицом, он встал за трибунку перед столом судьи, подтвердил, что он Хворостов Андрей Васильевич, постоянно прописанный в городе Москве, Игнат Трофимыч смотрел на него - и вновь не мог ничего понять: он не знал этого парня.
- Предупреждаю об уголовной ответственности за дачу ложных показаний, - сказал этому некоему Хворостову судья.
- Зачем мне ложные, я только правду, - послушно и даже угодливо отозвался парень и глянул на Игната Трофимыча, обжегши его таким ненавистным взглядом, что теперь до Игната Трофимыча мигом дошло: да это же один из тех, его покупателей! Смолоусый, который все улыбался ласково…
- Скажите, свидетель, какие яйца вы покупали у подсудимого, гражданина Кошелкина? - спросил судья после всяких других вопросов относительно того, с какой целью прибыл свидетель в их город.
- Какие-какие, - сказал смолоусый самым недоуменным тоном, - обыкновенные, какие еще бывают.
- А может быть, вы покупали золотые яйца?
- Какие золотые, что нас все терзают: золотые да золотые! Отвечал на следствии и подтверждаю: самые обыкновенные.
Смолоусый говорил с такой проникновенной недоуменностью, с такой искренностью, что Игнат Трофимыч невольно усомнился в крепости своей памяти и стал панически вызывать в мозгу картины того проклятого дня… но нет, совершенно отчетливо помнилось, как развернул в машине тряпицу с яйцами - золотые они были, и смолоусый со своим напарником нисколько не усомнились в том!
- А вот обвиняемый утверждает, - сказал судья, цепко глядя на смолоусого, что яйца были золотые.
- Не знаю, что он утверждает, - пожал смолоусый плечами. - Я за его грехи не ответчик.
- Обвиняемый, однако, утверждает также, что получил от вас за яйца шесть тысяч рублей купюрами десятирублевого достоинства. Вы что, за обыкновенные яйца отвалили такую сумму?
Простодушное недоумение на лице смолоусого сменилось простодушным возмущением.
- Какие шесть тысяч, он что? Два пятьдесят мы ему дали, и все деньги!
Этой лжи сердце Игната Трофимыча уже не могло вынести. Он готов был закончить свои дни на лагерных нарах, но за дело, за совершенное преступление, а не за какие-то два с полтиной, выставлявшие его уж совсем законченным идиотом!
- Да что он меле… - поднявшись со своего стула, начал было Игнат Трофимыч, но был осажен.
Сзади бросился солдатик-охранник, приговаривая: "Ты что это, что, дедок!", - усадил Игната Трофимыча обратно на стул, а защитник, в одно мгновение развернувшись к Игнату Трофимычу всем телом, зашипел страшным голосом:
- Молчите, вас кто спрашивает?!
- Защита, делаю вам замечание за некорректное поведение! - незамедлительно объявил судья. - Подсудимый, вас предупреждаю: еще одно нарушение порядка - и будете удалены из зала!
В Игнате Трофимыче все клокотало - нет правды в судах, правильно говорят, из-за двух пятидесяти садиться?! - но что ему оставалось делать в такой ситуации? Смириться - ничего другого, испить полную чашу позора, испить до дна!
Допрос смолоусого между тем продолжался.
- У меня вопрос к свидетелю, - поднял руку прокурор.
- Пожалуйста, - разрешил судья.
- С какой целью, свидетель, вы проникли на территорию двора обвиняемого и угрожали ему ножом?
Защитник перед Игнатом Трофимычем вновь вскочил.
- Заявляю протест! Заданный вопрос отношения к рассматриваемому делу не имеет.
Смолоусый, однако, счел почему-то за необходимое ответить.
- Да никому я ножом не угрожал, вы что! Мы с товарищем гуляли, нам понадобилось… мы через забор это самое… поссатъ перепрыгнули - вся наша вина!
- Ваша вина сейчас не рассматривается! - сурово выговорил ему судья, дав, однако, сказать все, что тот хотел. - Ваш протест принимается, - объявил он после этого защитнику.
И дальше и дальше шел процесс, смолоусого увели, привели на его место другого, что был в те приснопамятные дни начала осени со светлыми усами скобкой, а сейчас припадал на левую ногу, чего раньше за ним не водилось, он дал показания, и его тоже увели, а на его место за трибункой заступил Аборенков…
А потом и начальник Аборенкова майор Пухляков постоял за ней, и начальник горуправления МВД полковник Волченков, и его заместитель по политчасти Собакин, и даже личный представитель начальника госбезопасности, не говоря уже о всякой мелкой сошке вроде заведующего лабораторией, где производили анализ скорлупы… Три дня длился процесс над Игнатом Трофимычем, и таких он людей перевидел, сидя в своем загоне, - никогда бы ему в обычных обстоятельствах таких людей не увидеть.
Но что они говорили, какие показания давали - это для случившейся истории не имеет уже никакого значения, и единственно о чьем допросе необходимо еще рассказать - это о допросе Надежды Игнатьевны.
2
Надежда Игнатьевна уже не была третьим лицом во втором по значению особняке на центральной улице.
Вот уже третий месяц Надежда Игнатьевна не имела больше никакого отношения к этому красивому, чудному, еще более оцененному ею теперь особняку на бывшей Дворянской, ныне улице Ленина. А к чему имела, начальником чего являлась - так уже одно название того учреждения, конторы, вернее, приводило ее в ярость и отчаяние. Начальником Гортопа она являлась - вот чего, вот чем теперь руководила, торфом - дровами заведовала, непросыхающими пьяницами командовала, которые, пока не поднесешь им с утра опохмелиться, никакой работы ни в жизнь не начнут. Сын за отца не ответчик… Ответчик, как бы не так! Да еще какой ответчик! Боже ты, Боже, да разве же могло ей присниться в самом ужасном сне, что станет она начальником Гортопа? Это как о себе нужно было думать, чтобы приснилось такое? Это же уму непостижимо, это же насмешка судьбы, это форменное издевательство над человеком - после просторного кабинета в чудесном особняке сидеть в тесной паршивой каморке с обшарпанным столом, слыша сквозь хлипкую стену пьяный мат грузчиков! После черной "Волги" с предупредительными, милыми ребятами шоферами тащиться через весь город в разбитом, ухающем, переполненном грубым, остервенелым людом автобусе… Для того разве вскакивала в свои пионерские годы раньше необходимого на целых десять минут, ставила на огонь тяжелый металлический утюжок и гладила свивающиеся концы сатинового галстука? О, как это несправедливо, нечестно, подло! Разве виновата она, что так ей не повезло с родителями? Разве виновата?
Однако Надежда Игнатьевна вовсе не собиралась мириться со своей участью. Нет, она собиралась побороться за возвращение на небеса, собиралась с силами, просчитывала варианты, и варианты были, имелись - вполне достаточно. Был даже один на самом верху, в самом поднебесье, там, в Москве, на площади с памятником героям Плевны, сохранившимся еще от царских времен, - уж что это вариант не делал с нею, когда она была еще комсомолкой, должен же он помнить добро! Следовало только не поскользнуться случайно, не испортить все какой-нибудь оплошкой.
И потому, знала Надежда Игнатьевна, давая показания суду, должна она быть достойной своего предстоящего возвращения наверх, достойной и более того - выглядеть укором вменившим ей в вину ее отца, проявить себя как пример идеологической стойкости и верности.
- Объясните, пожалуйста, при каких условиях золотые яйца могли превращаться в простые, что вам известно? - спросил ее судья.
- Насколько мне известно, - четко и внятно ответила Надежда Игнатьевна, - если не платить за них деньги.
- Могло это зависеть от суммы, как вы полагаете?
- Я полагаю, - сказала Надежда Игнатьевна, - что двадцати копеек за штуку было вполне достаточно.
- То есть независимо от того, какая сумма уплачена, они оставались золотыми?
Надежда Игнатьевна усилием воли подавила в себе вспыхнувшее желание как следует отчитать этого судьишку. Оставайся она в прежнем своем положении - ни за что бы он не позволил себе вести допрос таким образом: будто пытаясь поймать ее на каких-то противоречиях.
- Я не обладаю подобными данными, - сказала она.
- Хорошо, тогда по-другому, - согласился судья. - Две тысячи за яйцо - могло это быть слишком большой суммой? Чтоб яйца в результате превращались бы в простые?
- Я полагаю, - снова сказала Надежда Игнатьевна, - что двадцать копеек за штуку было вполне достаточно.
- Неужели вы так действительно полагаете? - Вопрос был не по существу, но, похоже, судья искренне удивился.
О, каких сил стоило Надежде Игнатьевне держать себя в руках. Но она знала, что должна сдержаться.
- Я ответила, - сказала она.
- Да, хорошо, - снова согласился судья. - В общем, вероятней всего, если уплачено, яйца должны остаться золотыми?
- Вероятней всего, - подтвердила Надежда Игнатьевна.
- А если бы вдруг они превратились в простые, как бы вы могли это объяснить?
Надежда Игнатьевна не очень-то понимала, куда клонит судьишка. Но она и не собиралась понимать. Она решила, что настал именно тот момент, когда нужно проявить себя в полной мере.
- Я полагаю, - произнесла она со строгим и торжественным спокойствием, - мы в данном случае имеем дело с неким неизвестным науке явлением. О подобных явлениях раньше, до перестройки и гласности, мы молчали, а теперь, наконец, говорим открыто и смело. Это яркое доказательство того, что перестройка приносит реальные положительные плоды, и должно убедить всех скептиков, что она необратима…
Судья прервал ее:
- Конкретнее, свидетельница. Отвечайте на вопрос.
- Конкретнее, - отнюдь не намереваясь отвечать на его вопрос, сказала Надежда Игнатьевна, - здесь область непознанного. А раз область непознанного - значит, согласно марксистско-ленинской диалектике, несуществующего. А раз несуществующего - то мы можем все это не признавать.
Надежда Игнатьевна умолкла и с наслаждением перевела дыхание. Победное чувство владело ею. Она не очень-то понимала и то, что проговорила сейчас сама, но все это было неважно. Главное, сумела сослаться на классиков, а все прочее - тлен и прах.
Судья смотрел на нее с таким видом, будто его шарахнули по голове тяжелым, и он никак не может прийти в себя.
- А все-таки суду было бы интересно… - начал он и махнул рукой: - Впрочем, достаточно. Имеются вопросы у обвинения? - посмотрел он на обвинителя. - У защиты? - повернул он голову в другую сторону.
Ни у той, ни у другой стороны вопросов не оказалось. К единственной из всех свидетелей! И Надежда Игнатьевна не преминула отметить это про себя.
Ничего, посидит немножко, только на пользу пойдет, олуху, с омерзением подумала она об отце, поворачиваясь, чтобы идти от свидетельской трибунки. Это надо же, что устроили, всю ее жизнь под корень!
Не-е-ет! - тут же возопило в ней все в ответ самой себе. Нет, она выкарабкается обратно наверх, выдерется - чего бы ей то ни стоило! Выкарабкается, выдерется… а если вдруг не получится, найдет способ - запалит вокруг себя все, подожжет, раздует, пусть сгорит, но и других с собою возьмет!
3
- А так как безусловных доказательств того, что проданные яйца действительно были золотые, не имеется, дело по обвинению Кошелкина Игната Трофимовича в хищении государственного имущества в особо крупных размерах прекратить за недостаточностью улик и обвиняемого из-под стражи освободить, - дочитал судья судебное постановление, и какое-то долгое, бесконечное, немыслимо растянувшееся во времени мгновение стояла полная, положено говорить в таких случаях - гробовая тишина, смотрел беспонятливо на судью Игнат Трофимыч, смотрела на своего старого, не смея верить услышанному, Марья Трофимовна, и все остальные, кто был в зале, стояли и смотрели кто куда, не решаясь первыми нарушить молчание, но наконец Виктор, закричав: "Батя-а!" - сорвался со своего места, выскочил в проход между скамейками, пронесся к барьеру, за которым стоял и молчал Игнат Трофимыч, обнял его, наклонился, подхватил и перенес через барьер в общее пространство комнаты, и тут уж все разом зашевелились, ожили, стали подниматься, заговорили, и, оставшись сидеть, запричитала с запозданием Марья Трофимовна.
- Ой, батюшки! Ой, света! Ой, Боже ты мо-о-ой!..
Тихий бесснежный вечер стоял на улице, когда Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной, в сопровождении Виктора, вышли из здания суда. Мороз был самый легкий - чудный, бодрящий среднерусский мороз, от которого свежо дерет щеки, радостно холодит ноздри и волшебно кружит голову. Ныряла луна в облаках, светили фонари, отражал от себя это половодье света снег - о, какой изумительный, несказанный вечер подарила природа Игнату Трофимычу к его освобождению!
Сесть в такой вечер после нескольких месяцев тюремного затворничества в дребезжащий, шумный, грязный автобус было невозможно, и Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной пошли пешком. Игнат Трофимыч вбирал в себя морозный, пахнущий слегка автомобильными газами воздух свободы и, хотя ноги у него от долгой малоподвижности ослабли, чувствовал, что может так идти и идти - до бесконечности.
Виктор шел за ними, отстав на несколько шагов, не желая мешать им, и Марье Трофимовне с Игнатом Трофимычем действительно хотелось сейчас быть только вдвоем. Они шли рядом, молчали, потому как у Игната Трофимыча не было сил ни на какие слова, шли и шли, заново открывая, как оно хорошо-то, как счастливо - так вот просто идти вместе, и отмерили, наверное, не меньше половины пути когда, наконец, Игнат Трофимыч почувствовал в себе способность шевелить языком.
И были его первые слова, конечно же, о Рябой.
- Надо ее было сразу прирезать, - сказал он.
- Дак я хотела! - тут же, с готовностью отозвалась Марья Трофимовна.
- Дак, дак! - не удержался, передразнил свою старую Игнат Трофимыч. - Шло ли что хотела… А кто меня этим уркам продать уговорил?
Теперь Марья Трофимовна отозвалась не сразу.
- А ты б не продавал, - сказала она потом. - Устоял бы!
Будь это у них обычный разговор, Игнат Трофимыч взвился бы от поперечности своей старой до самых небес и распушил бы ее - только перья летели, но у них был совсем не обычный разговор, в необычных обстоятельствах, и Игнат Трофимыч согласился покорно и повинно:
- Не устоял…
Он сказал это - и будто молнией разодрало перед ним белесую мглу окружающего лунного вечера. Так ясно и так понятно сделалось все, случившееся с ними, что стало обидно от этой ясности и простоты, и он невольно остановился.
- Старуха! - сказал он. - Так ведь это нам испытание было!
- Како испытание? - не поняла, о чем он, Марья Трофимовна, остановившись вслед за ним и чуть заступая сбоку, чтобы глядеть на него.