- Душно как. Умрешь, пока достоишь. Взопрела вся.
- Не говори, не говори, - подхватила для необходимого общения Марья Трофимовна, втискиваясь между тем для верности на свое место перед старухой.
Душно было, и в самом деле, несусветно. Никак магазин не был рассчитан на такую толпу. Слух о песке с колбасой гнал сюда все новых и новых людей, очереди, разбухнув, слипались в одну уже почти на всем своем протяжении. Но нечего было делать, что же было делать - надо было стоять.
И тут, в этой душной, насыщенной запахом жаркого пота толкотне, Марья Трофимовна услышала вдруг такое, что вместо того, чтобы двигаться со своей очередью, выступила из нее и пошла назад пятки за двумя мужиками, стоявшими в другой очереди, и если аура, что окружает человеческое тело, может принимать форму того органа, который сейчас важнее всего для человека, то аура Марьи Трофимовны повторила бы все завитки ее ушной раковины.
- А чего ж думаешь, - с важным видом человека, обладающего секретной информацией, говорил один из этих мужиков другому. - Чего ж, думаешь, и бывает! Отдает государство положенный процент, сам свидетель. У нас в смежной бригаде, я лично их знаю… дом они по Советской, второй угловой от Ленина, представляешь его? Вот они его рушили и клад нашли. Трое их было. Рушили - и в стене ниша. Подсвечники, монеты золотые, серебро столовое. Во время революции, наверное, спрятали. Район-то какой. Дворянский да купеческий. Спрятал кто-то и не вернулся. Ну и чего с монетами этими делать? Куда с ними? Никуда, только приключения себе на шею искать! Сгребли все в один узел - и в милицию. Там опись, чин по чину… И выдали потом их процент. Ну, может, и обманули на сколько-то, но по три тысячи на нос пришлось. Три тысячи ни за что ни про что - плохо, что ли? Кто откажется?
- Не, ну бывает, ну конечно, я спорю, что ли, - сказал второй мужик, признавая свое поражение в каком-то их, неведомом Марье Трофимовне споре, и ни с того ни с сего, сделав страшные глаза, наклонился к Марье Трофимовне. - А ты чего, бабка, шпионишь стоишь? Шпионить нехорошо. Геть отсюда!
И Марья Трофимовна, ни словом не попереча ему на его грубый окрик и даже не чувствуя в груди никакой обиды за то, повернулась и принялась выбираться из жаркой людской толчеи на улицу. Она забыла, зачем находилась здесь, в этой толчее, зачем провела в ней целый час своей жизни, - ноги несли ее к выходу, скорее, скорее отсюда, домой, рассказать старому, и не ноги несли ее, а снова, как было, когда вышла из церкви, словно бы влекло ее по воздуху, словно бы летела, а ноги лишь перебирали по земле. Молитва ее была услышана, принята - и ответ дан.
Она вывалилась из магазинной спрессованной духоты на крыльцо, под ослепительное белое солнце, и подтверждением явленного ей только что ответа ступил к ней из белого солнечного сияния, по широкой, просторной белой лестнице, с ласковой улыбкой на лице, блистая нимбом вокруг головы, некто, протянул к ней ласковым, щедрым движением руки, словно бы раскрывая их для объятия…
- Господи, воля твоя! - сказалось в Марье Трофимовне, и она хотела это сказать вслух, и рука ее потянулась осенить себя крестом, но ничего не произнесла, и рука не поднялась - сознание у нее помутилось, и она грохнулась на камень крыльца, выставив на всеобщее обозрение все в шишкастых жгутах вылезших наружу голубых вен, толстые и дряблые свои ноги.
4
Потом, позднее, вспоминая об ее обмороке на магазинном крыльце, Игнат Трофимыч говорил обычно: "Да это ты настоялась, тебе дурно и сделалось". "Ага, конечно, - отвечала Марья Трофимовна. - Стояла себе внутри и стояла - все ничего. А как на воздух - тут "настоялась"". "Чего удивительного, - ответствовал Игнат Трофимыч. - Заглотила свежего кислорода - организм и не принял". "Тьфу, дурень старый! - начинала сердиться на него в этом месте Марья Трофимовна. - Видение мне было, понятно? Его и не выдержала". "В мозгу у тебя это видение было", - говорил Игнат Трофимыч. "Сам в своем мозгу разберись, потом в мой лезь", - неизменно чем-нибудь вроде этого отвечала ему Марья Трофимовна, и так они и оставались каждый при своем, каждый, впрочем, в этом своем несколько усомненный.
Но, как бы там действительно ни было, а суть в том, что, когда доставили Марью Трофимовну на вызванной "Скорой помощи" в приемный покой, ни повышенного давления, ни учащенного сердцебиения, ни всяких прочих сопутствующих перегреву организма явлений у нее не оказалось. Более того: придя в себя и немного очухавшись, она с такой резвостью вскочила на ноги, что потрясла присутствующих в приемном покое врачей до самого основания их знаний, и они не стали удерживать ее у себя. А если б и стали, едва ли бы это им удалось. Марья Трофимовна так стремилась скорее домой, что смела бы на своем пути все преграды, поставь бронетранспортер - и тот бы перевернула.
- Трофимыч! Трофимыч! - ворвалась она во двор.
- Ну так и как ты ее за клад-то выдашь? - спросил Игнат Трофимыч, когда Марья Трофимовна поделилась с ним своим откровением. - Как? Думаешь, нет? Клады - это монеты всякие, изделия… ну, если б еще песок золотой.
- Дак размять, и дело с концом, вот тебе и песок, - обрадовалась Марья Трофимовна, попыталась раздавить пальцами скорлупу, но ничего у нее не вышло - все равно как если б попробовала раздавить консервную банку.
- А, и с концом! - Игнат Трофимыч усмехнулся.
Но мысль о кладе, видела по его построжевшему лицу Марья Трофимовна, крепко застряла в нем, и ее только нужно было раздуть пошибче.
- Ну дак, у тебя голова-то работает, нет? - сказала она. - Всякое дело чем делается? Инструментом. Какой инструмент придумаешь?
В глазах своего старого она увидела восхищение.
- Ну ты голова - дом Советов! - воскликнул он. И скомандовал: - Давай корыто!
Зачем ему нужно корыто, Маръя Трофимовна не поняла, но спрашивать не стала. Ее дело было разжечь его.
- И сечку! - добавил Игнат Трофимыч, когда она полезла на полку искать дубовое корыто, которое за многолетней уже ненадобностью было с горой заложено всякой всячиной.
И вот, подстелив на колени чистую белую тряпицу, чтоб, если вылетит какая крупица наружу, тотчас была бы видна, сел Игнат Трофимыч на лавку - как когда-то, в молодую послевоенную пору, когда ни о каких мясорубках и слыхом не слыхивали, - поставил на тряпицу корыто и, бросив на дно несколько половинок золотой скорлупы, занес над ними наточенный заново, направленный самым тонким бруском блистающий серп сечки. Марья Трофимовна, стоя рядом, взяла с фартука еще одну дольку и добавила к тем, которые положил он.
- Вот так в самый раз будет.
Будто всю жизнь рубила в корыте золотую скорлупу и знала, сколько ее нужно, чтоб в самый раз.
Кра-ак! - с мягким тупым звуком рассекла сечка попавшуюся под ее неотвратимый тяжелый серп первую дольку. Кра-ак! - разошлась на новые две части одна из вновь образовавшихся половинок.
- Дак пошло! - воскликнула Марья Трофимовна радостно.
- А чего ж не пойти, - усмехнулся Игнат Трофимыч. Словно бы это он имел всю жизнь дело с золотой скорлупой и без всяких наставлений Марьи Трофимовны знал, как обращаться с нею.
Но Марье Трофимовне было так радостно, так она была довольна - ну хоть запляши, что она не стала цапаться со своим старым, как сделала бы в любом другом случае.
- Пошло! Пошло! - только повторила она. И прихлопнула вместо пляса в ладоши.
Игнат Трофимыч, однако, имел настроение более деловое.
- Придумала, где мы его обнаружили, клад-то? - спросил он, ходя сечкой вверх-вниз с машинной уже равномерностью.
Марья Трофимовна вспомнила услышанное в магазинной толчее.
- Дак а стали в подполе приборку делать, камень бутовый тронули - а там ниша…
- Какая ниша, чего плетешь! У нас дому полсотни лет нет, сами и строили. Кто туда тебе клад подсунул?
Марья Трофимовна задумалась.
- Дак тогда в огороде нашли! - осенило ее. - Картошку окучивали. Вдруг - звяк, а там банка. А в банке…
- Это в каком музее ты из царского времени банку найдешь?
Марья Трофимовна снова задумалась. Но лишь на мгновение.
- А вон в кринку тогда, - указала она на соседнюю лавку с посудой. - Пойди гадай, какого она времени.
Игнат Трофимыч перестал тюкать и посмотрел на свою старую.
- Ну? Гадай, да? Они тебе гадать не будут. Они сейчас, вон по телевизору-то показывали, такие анализы стряпают, о любой вещи скажут, когда сделана.
Марья Трофимовна мучительно посилилась придумать что-нибудь еще, но ничего не придумывалось. И впервые, пожалуй, с того времени, как было явлено ей откровение, Марье Трофимовне сделалось словно бы тоскливо.
- Ой, дак че бы это изобрести, че бы изобрести… - забормотала она с невольной плаксивой интонацией.
- Ладно, - вновь принимаясь тюкать сечкой, остановил ее Игнат Трофимыч. - После тогда об этом думать будем. До песка, я вот смотрю, не смогу довести, пожалуй.
- А ты секи, секи, - вмиг переменившись голосом, увещевающее сказала Марья Трофимовна. - Терпение и труд все перетрут.
Однако же терпения с трудом оказалось недостаточно. Часа три, не меньше, просидел Игнат Трофимыч над корытом, лишь время от времени составляя его с коленей, чтобы направить тупеющее жало сечки, кое-какие кусочки и можно, пожалуй, было счесть за песчинки, но только кое-какие, а большая часть скорлупы, измельчась до известного предела, начинала уворачиваться от лезвия, выпрыгивать из-под него, будто живая, бей, не бей, а оставалась все того же размера - и никак это крошево не походило на песок. Игнат Трофимыч уже и извелся.
- А пестом ее! - осенило на этот раз новым инструментом Марью Трофимовну. - Как черемуху.
Игнат Трофимыч даже не стал думать, плохо ли, хорошо ли - пестом; лучше ли это будет, хуже ли - неважно, лишь бы сменить сечку с корытом на что-то другое.
Пест, однако, оказался совсем не пригоден для задуманного.
Золото в ступе под пестом не дробилось, а только плющилось. Игнат Трофимыч уж и сбоку подлаживался, нанося удар, и еще бог знает какие придумывал выверты, но нет - плющилось только, и все. Не черемуха была скорлупа, совсем не черемуха.
Сердце Игната Трофимыча не выдержало.
- А провались ты пропадом! - с грохотом составил он ступу с коленей на пол и встал. - Тут никакого терпения не хватит. Не знаю, что тут еще придумывать!
Но Марья Трофимовна не утомляла себя однообразной физической работой, и ее голова кое-что все же соображала.
- Знаю, че надо, - сказала она, поднимая ступу с пола и ставя на стол. - У Марсельезы надо ее машинку взять. Которая мелет-то все.
- Миксер, что ли? - не сразу, но все же понял Игнат Трофимыч.
- Ну, миксер. У нее там нож такой - размелет, подумать не успеешь. Я у нее была, видела - прямо не успеваешь подумать.
Игнат Трофимыч согласился равнодушно:
- Сходи давай.
На улице, обнаружила Марья Трофимовна, когда выскочила из дома, был уже вечер. Солнце уже склонялось к горизонту, и окраинная их деревенская улица начинала свою обычную предночную жизнь: на лавочках у заборов сидели стайками старухи и старики, а кое-где и хозяева помоложе, покончившие на сегодня со своими хозяйственными делами.
- …фимовна! - позвали ее откуда-то, с какой-то лавочки, но Марья Трофимовна, не поглядев откуда, только занято помаячила рукой: не могу, не управилась, - и, постаравшись поскорее пробежать по улице, нырнула в калитку Марсельезы.
- Ну чего, на старика бумагу в милицию писать будем? - встретила ее Евдокия Порфирьевна.
- Ты что, ты что, - замахала на нее руками Марья Трофимовна.
- Ладно тогда, - смилостивилась Евдокия Порфирьевна. - Погодим пока. А чего тогда, какое дело такое?
О, как запинаясь и что творя с родным и могучим русским языком, какие склонения с какими падежами перемешивая, просила Марья Трофимовна ее "машинку"!
Веселясь про себя, Евдокия Порфирьевна молча выслушала заикания Марьи Трофимовны и, когда та закончила их, спросила:
- Чего эт вы молоть собрались?
С таким недоброжелательством и любопытством она спросила, что Марья Трофимовна в ответ забормотала уж совершенно невразумительное:
- Дак надо вот… старику приспичило… ночь на носу, а он поди да поди… ну, старика моего знаешь же…
- Кофе, что ли, ему приспичило? - язвительно спросила Евдокия Порфирьевна. - Да вы кофе-то отродясь не пили!
Марья Трофимовна вспомнила о принесенной дочерью коричнево-лаковой жестяной банке.
- Во-во, кофе! - обрадованно ухватилась она за мысль Марсельезы. - Надька тут приволокла. Особый кофе-то, растворимый, как не попробовать.
- Растворимый?! - Евдокия Порфирьевна едва не подавилась со смеху. - Да он же и так в порошке, че эт его молоть?
Марья Трофимовна поняла, что попалась. Но отступать было некуда. Оставалось переть дальше, напролом.
- Так я ж говорю: совсем особый. Особо растворимый! - подчеркнула она со значением. И вдохновение не оставило ее и дальше: - Это только в их пайке такой бывает, больше нигде-никогда. Его молоть непременно надо.
И с таким убеждением она говорила, с такой верой, с такой искренностью, что Евдокия Порфирьевна даже и поколебалась в своей правоте. Черт знает, в том пайке все могло быть.
- Во как, значит? - сказала она. - Ну пойдем, дам.
Она завела Марью Трофимовну в дом, достала белую пластмассовую, похожую на сахарную голову бандуру миксера, объяснила, как с ним обращаться, и, отдавая Марье Трофимовне, наказала:
- Только нынче же и верни! На завтра не оставляй. Вещь дорогая, да теперь нет нигде.
- Да уж будь покойна, будь покойна, - благодарно отозвалась Марья Трофимовна. - Мы и аккуратно, и нынче же, будь покойна.
Игнат Трофимыч встретил ее с ухмылкой неверия:
- Дала?!
Вообще говоря, он надеялся, что Марсельеза не доверит им свою мельницу. И, удивясь странной для нее отзывчивости, огорчился. Не хотелось ему больше никакой возни с этой скорлупой. На сегодня, во всяком случае. Но если бабе припрет - разве же можно вставать ей поперек… Оставалось только испить чашу до дна.
- Обучилась, как управляться? - лишь и спросил он.
- Не то как же! - гордо ответила Марья Трофимовна.
Тут, пожалуй, в этом месте, когда неотвратимо, со все возрастающей скоростью, будто поезд с отказавшими тормозами, несущийся под уклон, приближается, подступает конец всей их прошлой жизни, надо бы сказать о ней, этой их прошлой жизни, несколько слов. Хотя, если по правде, ничего такого особого, ничего такого необыкновенного сказать о ней нечего - обычная была жизнь, обычней некуда. Что было со всеми - то было и с ними, ничего не минуло. И если говорить об их жизни, то следовало бы взять учебник истории и вместо слов "народ", "трудящиеся", "население страны" вписывать их имена: "Марья Трофимовна", "Игнат Трофимович", "Марья Трофимовна", "Игнат Трофимович". Ну а если что и отметить, то отметить придется тоже самое заурядное: что, живя этой своей, прошлой теперь жизнью, всегда старались они жить по совести, по закону, по правде - как бы и что бы ни было…
А толку от миксера не оказалось никакого, ровным счетом - напрасно возлагала на него Марья Трофимовна надежды.
Следуя инструкциям, полученным от Марсельезы, они с Игнатом Трофимычем засыпали золотое крошево внутрь, закрывали камеру крышкой, включали мотор, считали до шестидесяти - чтобы он работал не больше минуты, а иначе, предупредила Марсельеза, перегорит, - открывали крышку, исследовали крошево - оно не мололось. Добавляли, убавляли, выжидали десять минут, чтобы не гонять мотор, опять же согласно полученным инструкциям, больше трех раз подряд, - все без толку. Явно не известкой была скорлупа…
Отрешенное, умиротворенное спокойствие сошло на Игната Трофимыча. Радостное даже, пожалуй, спокойствие.
- Все, хорош, точка, - сказал он после очередной неудачной попытки, принимаясь выгребать из миксера чайной ложечкой насеченное крошево.
Марья Трофимовна было посопротивлялась ему, требуя попробовать еще раз да еще, но, в общем-то, ясно было - без смысла все, и сдалась.
- Ну, хорош так хорош, - сказала она. И забрала у Игната Трофимыча миксер. - Дай я его там тряпочкой вытру. Чтобы, не дай бог, не осталось чего.
- Вытри, - согласился Игнат Трофимыч. - Правильно.
- Утро вечера мудренее, - подвела итог Марья Трофимовна. - Утром, глядишь, чего-нибудь новое в голову стукнет.
5
Евдокия Порфирьевна уж давно бы легла спать, в нетерпении постели переоделась уже в ночную рубаху, открыла одеяло, взбила подушку, но не ложилась, все ходила по дому, отыскивая себе то одно дело, то другое, - ждала Марью Трофимовну.
- Ну мелют, ну мелют, - в раздраженном недовольстве бормотала она себе под нос время от времени. - Тонны у них там, что ли… Кофе они мелют… растворимый!
Прав был Игнат Трофимыч, удивляясь неожиданной ее отзывчивости. Хотя и готова была Евдокия Порфирьевна поверить, что в том пайке может быть такой растворимый кофе, что нужно молоть, однако же самой Марье Трофимовне она не верила - не верила, что кофе им понадобилось варить! - видела она старуху насквозь, до дна, всю ее немудреную хитрость, и врожденный профессиональный нюх подсказывал ей по виду Марьи Трофимовны, что необычное что-то собрались они молоть, что-то особое, оттого и дала, что любопытство оказалось сильнее.
Поздние сумерки были уже на улице, фонари зажглись на столбах, когда, наконец, в окно с фасаду тюкнули слабенько.
Евдокия Порфирьевна всунула ноги в уличные чуни и выскочила к калитке.
- Ты, Трофимовна, что ли?
- Я, я, - отозвалась с улицы та. - Прими. А то спустила, поди, Верного-то.
- Ну, намололи? - не осилив жадности в голосе, хотя и старалась изо всех сил равнодушно, спросила Евдокия Порфирьевна, открыв калитку.
- Спасибо, милая, спасибо, - угодливо поклонилась старуха, подавая миксер. До чего угодливо поклонилась - чистая безбилетщина, откровенная! - Помололи, хорошо помололи.
- Попили?
- Чего?
- Ну растворимого-то!
- А-а! - поняла старуха и так прямо вся и встрепетала. Безбилетщина поганая. - Попили, Дуся, попили.
- А чего ж не принесла-то, не угостила?
Старуха потерялась.
- Дак… а это… мало совсем было… вышли все, еще и не хватило…
- Целую банку?
- Целую банку, ага, - послушно согласилась старуха с нелепым предположением Евдокии Порфирьевны и, ничего не говоря больше, не попрощавшись даже, рванула от калитки в свою сторону - точь-в-точь "заяц", бросившийся к открытой двери.
- У меня не уйдешь! У меня никто не уходит, - и сама чуть не бегом, чуни лишь и мешали бежать, направляясь с миксером в дом, приговаривала сквозь зубы Евдокия Порфирьевна. - Ишь, дернула!
Спеша, не закрыв как следует двери, она подсунулась с миксером под свет настольной лампы и, сняв крышку, тщательно оглядела ту, а потом и камеру. Но и свод крышки, и камера с ножом - все было девственно чисто, сияло стерильной изначальной белизной. Евдокия Порфирьевна наклонила миксер, заглянув под нож с одной стороны, с другой, послюнявила палец, провела им по валу, на который нож был насажен, - на палец ничего не налипло.
- Старички божьи! - с досадой вырвалось у нее.
Ей подумалось в этот миг, что "заяц" выскочит из двери и она не сумеет его сцапать.