Но Марья Трофимовна не хотела слышать ни о каком поле - может, и поле, да что ж с того, золото за золото не считать, раз поле? - и потому на эти слова своего старого никак не отозвалась. Одна мысль терзала ее, и не было в голове другой: как превратить эту скорлупу в деньги? А хоть и незаконно - пусть, коли нельзя законно, но чтоб не попасться! И ничего не могла сообразить, не видела никакого пути к тому.
- Че же делать, че ж делать, - прошептала она, уже без расчета на слух своего старого, одной себе. - Надоумил бы кто, подсказал бы кто, Господи…
Вот напасть, вот напасть, с тоскою думал в это же время Игнат Трофимыч, лежа у себя на печи и тщетно пытаясь заснуть.
Глава третья
1
О, какое чудное, какое чудесное утро занималось над нашим городом в тот июльский день! Промытый ночной прохладой воздух дышал чистотой и свежестью. Солнце, медленно восходящее из ночного небытия к линии горизонта, золотило легкие редкие перистые облачка в высоком небе, а само небо, уже напоенное могучим солнечным светом, было изумительной, глубокой, ясной голубизны - только ранним утром в летнюю пору до восхода солнца бывает такое небо! Птицы пели в купах деревьев, заскребли метлами дворники перед общественными зданиями центральной улицы, проехали по ней одна за другой, шелестя веерами воды из-под капотов и брузжа об асфальт крутящимися щетками под брюхом, три поливальные машины - чудное, несказанное утро сходило на город!
И не ведали Игнат Трофимыч с Марьей Трофимовной, что это последнее утро их прежней жизни, что прежняя их жизнь, привычная, налаженная, терпеливо-однообразная, сегодня закончится, а назавтра наступит уже другая, о, если б они знали о том, может быть, они и не сделали бы того, что сделали в тот день! Но не дано человеку заглянуть вперед, нет, не дано, гони судьбу в дверь - влезет в окно, и они сделали то, что сделали.
Да и вообще не знали они, что там за утро творится за стенами их дома, - они спали. И как им было не спать, когда проворочались, мешая друг другу, всю ночную темь, до светла. Но плохо, что спали, - хотя, возможно, это она, судьба, положила им свои ладони на вежды. Дело в том, что вчера вечером забыл Игнат Трофимыч замкнуть дверь курятника, оставил ее открытой, и вслед за петухом, обнаружившим счастливую возможность пропеть свою утреннюю песню не в тесноте курятника, а на вольном просторе поднебесья, выбрались раньше положенного времени на улицу и куры и стали разбредаться в поисках корма по всему двору и огороду. Встань в эту пору Игнат Трофимыч, закрой курятник или кинь курам пшенки, чтоб голод не гнал их все дальше и дальше от родимого очага, - и жизнь его с Марьей Трофимовной не изменилась бы. Но суждено, видимо, было ей измениться, и он не встал, а куры одна за другой протискивались в светлую щель между стенкой курятника и дверью. Выбралась наружу, само собой, и Рябая и, побродив немного по родной земле, отправилась в заграничный вояж за забор, на двор Марсельезы.
Зачем ей нужно было туда, что ее привлекало там, на чужой земле, полной опасностей, коих не имелось на земле родной? Может быть, это все та же судьба неутомимо плела свою сеть? И пробудила Игната Трофимыча, подняла его с печной лежанки только тогда, когда затянула конец нити крепким узлом?
Грабанули, ударило в голову Игнату Трофимычу, когда он увидел растворенную дверь курятника. Распахнул ее во всю ширь - два яйца скромно белели внизу на соломенной подстилке, и это все.
Игнат Трофимыч выскочил обратно на улицу, окинул взглядом двор с огородом - увидел петуха, увидел одну курицу, другую, третью… а Рябой нигде не было!
Грабанули, вот те на, вот тебе и пожалуйста, молотом стучало в Игнате Трофимыче. И так горько сделалось ему, так непереносимо, такой камень лег на грудь…
Но тут же он с нее и упал. Что-то пестрое шевелилось и двигалось около крыльца соседкиного дома, и было это пестрое не чем другим как ею, Рябой.
Радоваться, однако, Игнату Трофимычу долго не довелось. Рябая собиралась там, под соседкиным крыльцом, снестись. А было оно с боков незашито, ступеньки его сквозили незаделанной пустотой, и Марсельеза, если б Рябая там снеслась, рано или поздно непременно обнаружила бы яйцо.
Будто какая сила подхватила Игната Трофимыча. Летучей пушинкой перелетел он через прясло своего огорода, провилял по межам между грядками влево-вправо, словно спасался от посылаемых ему в спину пуль, и протиснулся в знаемую им дыру в штакетнике с такой лихостью, как и впрямь спасал жизнь. Словить ее, не позволить, ни в коем случае, стучало теперь у него в голове.
Но когда в облаке запаленного, хриплого своего дыхания Игнат Трофимыч достиг крыльца, Рябая, оправляясь, поводя крыльями и гордо вытягивая шею во встопорщенных перьях, уже квохтала над снесенным яйцом. Под голые ступени Марсельезиного крыльца нанесло ветром пожухлой старой травы, всяких веточек, - оттого Рябая, видимо, и облюбовала это место.
Ох, хватит сейчас ее кобель за задницу, только и подумал Игнат Трофимыч, с разбегу бухаясь около крыльца на колени и тотчас опускаясь на четвереньки. Ладонь его ощутила внутри себя голыш яйца, идя на четвереньках назад пятки, он резво выбрался из-под ступенек, начал распрямляться, и в этот момент раздался над ним протяжный гнусный скрип открывшейся двери, и крыльцо сотряслось от гренадерского шага соступившей на него Марсельезы.
Кобеля ее боялся Игнат Трофимыч, а больше кобеля надо было бояться ему самой Евдокии Порфирьевны. Кобель, может быть, и унюхал его дух из своей будки, но не спешил броситься на защиту хозяйкиных хором. А вот Евдокия Порфирьевна, глянув в окно, будто специально для того дежурила около него, оказалась свидетельницей, как несся Игнат Трофимыч по ее двору, и врожденный контролерский рефлекс тотчас бросил ее на перехват.
- Ты че эт тут у меня?! - гаркнул над Игнатом Трофимычем устрашающий лихой голос. - Че эт ты взял, ну-ка покажь давай!
- Да это… ну… Рябая тут… у тебя тут… понравилось ей у тебя, - бессвязно забормотал Игнат Трофимыч, стоя на коленях и пряча руку с яйцом за спиной. - Снеслась тут у тебя… ну, вот я… Рябая-то…
- А ну-к покажь! - загромыхала Евдокия Порфирьевна гренадерским шагом вниз по ступеням, и Игната Трофимыча подняло с колен - будто молодого - и попятило от крыльца к собачьей конуре.
- Что ты, Дусь, что ты, - приговаривал он, пятясь и по-прежнему пряча яйцо за спиной. - Взял я… моя же курочка… Рябая… и яйцо мое, значит. Понравилось ей тут…
И не говорил ведь он никакой неправды, ни слова не лгал, ни полсловечка, а не мог оправдаться перед соседкой, не было у него способа оправдаться, потому как, хоть и было все правдой, что говорил, а суть-то была не в ней, и предъявить эту "суть" для объяснения никак он не мог. Не мог, нет, хоть умри.
А Евдокия Порфирьевна между тем, в одной ситцевой ночной рубашке на пышущем жаром гренадерском теле, сотрясаясь под нею могучими шарами грудей, сошла с крыльца и, подступив к Игнату Трофимычу, попыталась схватить его за руку, отобрать, что он там прятал у себя за спиной.
- Покажь! Покажь, говорю, хуже будет! Я тут третьего дня брильянтовую серьгу уронила, ее нашел?!
Веселилась Евдокия Порфирьевна, забавлялась; хоть и любопытно ей было, что там старый пень выцарапывал у нее под крыльцом, знала она: ничего такого особого отыскать там он не мог, и просто тешила себе душу, такая умора была смотреть на него - ну "заяц", точь-в-точь автобусный "заяц"!
Но Игнату Трофимычу было не до смеха.
- Да откуда у тебя брильянты, ты что! - возопил он, увертываясь от рук Марсельезы, боясь повернуться к ней не то что спиной, но и боком. - Когда они у тебя были-то? Не видал никогда!
- Украл! Брильянтовые сережки украл! - рявкнула Евдокия Порфирьевна, не оставляя попыток ухватить его за руку и вывернуть из-за спины.
Без сомнения, попытки ее увенчались бы успехом - что был высохший от годов Игнат Трофимыч против ее могучей цветущей плоти? - но уж слишком сильно она рявкнула, и пятившийся Игнат Трофимыч отлетел от ее рявка назад, будто отброшенный ураганным порывом ветра, наскочил на отозвавшуюся пустым гулом собачью будку, и Верный наконец проявил признаки жизни - взлаял там внутри с утробной силой и загремел цепью, выбираясь наружу. Ягодицы у Игната Трофимыча передернуло судорогой предощущения клыков, и, не отдавая себе отчета в своих действиях, он с молодой лихостью развернулся и метнулся к дыре в заборе, оставив где-то на Марсельезовом дворе на произвол судьбы Рябую.
- Фас, Верный, фас! Ату его! - достиг слуха Игната Трофимыча крик Марсельезы. И, перекрывая его, бил в барабанные перепонки ухающий лай ее кобеля, страшно и жутко гремевшего цепью.
Только когда оказался у себя в огороде, и осознал Игнат Трофимыч, что никто за ним не гонится, ни Марсельеза, ни ее кобель, что Верный вообще оставался всю эту пору прицепленным к проволоке, позволявшей ему гонять лишь поперек двора.
- О Господи, воля твоя! - выдохнулось у Игната Трофимыча.
- Отдай брильянты! Отдай мои брильянты! - кричала через забор Марсельеза - и вдруг захохотала, звучно всхлопнула ладонями и пошла по двору в нужник. - Смотри, в другой раз отберу! - погрозила она пальцем Игнату Трофимычу, но уже благодушно, расслабленно, и Игнат Трофимыч понял, что помилован за нынешний свой безбилетный проезд, прощен, но лишь за нынешний, а случится что подобное снова - уж непременно будет оштрафован.
- Дуся… ты это, - сказал он слабым голосом, сам еле слыша себя, - Рябую-то… прогони. Задавит ее ненароком твой Верный.
- Задавит - и правильно сделает, - ответила ему Евдокия Порфирьевна, продолжая шествовать в нужник и не останавливаясь. - Вон где дурная твоя ходит, - указала она пальцем, и Игнат Трофимыч, посмотрев, куда она указала, увидел, что Рябая преспокойнейшим образом разгуливает уже в родном огороде, и по невиннейшему ее виду никак не скажешь, что тут она сейчас устроила.
Но это было еще лишь утро, не раннее уже, но и совсем даже не позднее, а день еще весь был впереди, только начинался.
2
В церкви было тихое, нелюдное время - заутреню отслужили, а обедню еще было рано; а может, отслужили уже и обедню, и народ разошелся, или обедню здесь вообще не правили, - не знала Марья Трофимовна порядков, заведенных в городской ее церкви. Хоть и поминали они с Игнатом Трофимычем ко всякому случаю Господне имя, жизнь прожили без него, только последние годы, как ушли на пенсию, и появилось оно у них в речи. Дa и сейчас Марья Трофимовна бывала в церкви раз, ну, два раза в год - в основном на родительский день, подать бумажку за упокой, а Игната Трофимыча, того и вообще было не затащить. Не было такой привычки - ходить в церковь. А и только ли привычки не было? Жили - и не думали ни о каком боге, сказано было - не верить, и не верили, под старость только ни с того ни с сего и зашевелилось что-то в груди. Так что неоткуда было знать Марье Трофимовне порядки ее церкви, неоткуда и не с чего.
Но то, что никакой службы в храме не шло и не было в нем народа, устраивало Марью Трофимовну. Это ей и требовалось сейчас: тишина и одиночество, не слушать она пришла, а быть услышанной.
Тоненькая свечка на конторке у входа стоила пятьдесят копеек, потолще - рубль, а толщиной в палец - три рубля. Марья Трофимовна поколебалась было, взяла сначала две по пятьдесят, от себя и от своего старого, потом - две рублевые, а потом, наконец, поменяла все на одну толстую.
- Где Богоматерь-то у вас? - отдав деньги и получив свечу, спросила она на всякий случай у продавщицы, чтобы не ошибиться и не поставить свечу не туда, куда собралась.
Продавщица указала, Марья Трофимовна отыскала икону Богоматери, зажгла свечу, укрепила ее в центре подсвечника - потому что остальные гнезда были под тонкие свечи - и несколько минут стояла перед глядящими на нее скорбными глазами, не зная, как начать. Страшно было, что сделает все не так и молитва ее не будет принята. Однако же нужно было начинать, несмотря ни на что, и она решилась. А уж как получится, прости меня, грешную, сказала она и положила на себя первое крестное знамение:
- Пресвятая дева Мария, заступница наша, помоги нам со стариком…
И выхлестнуло из нее, потекло, заструилось - будто сама только говорила, а слова брались откуда-то не из нее:
- За что нам, Богородица, дева, такое испытание ниспослано? Нет больше сил наших со стариком. Пресвятая дева, заступница наша! Помоги нам, укажи путь! Дай знак, что делать, спаси нас, грешных! В церковь не ходили, Господу нашему, сыну твоему Иисусу Христу, не молились, детей не крестили - так како время-то было: говорили, нет Бога, а мы верили. Прости, заступница наша, узнай там, за что такая напасть на нас, скажи, прощения, мол, просим. Не оставь нас, дай знак. Как укажешь, так и сделаем. Все по воле Господа нашего Иисуса Христа исполним…
Почему решила пойти к Богородице, Марья Трофимовна не знала. Так вот просто сказалось в ней: к Богородице - и пошла. А может, оттого, что к самому Спасителю было страшно, не смела к самому?
Так ли, не так ли, а когда вышла из церкви, пошла по улице - будто не ноги влекли ее по серому, пропыленному размягченному июльскому асфальту, а кто-то, незримый, нес ее над этим асфальтом: так легко ей было, освобожденно, так невесомо. И словно бы что-то пело в ней, звучала какая-то музыка - без слов, без звуков, а вот звучала, однако. Хорошо, что на трехрублевую не пожалась, ублаготворенно подумалось Марье Трофимовне. Это зачтется, что трехрублевую…
- О-ой, Трофимовна! - обрывая звучавшую в ней музыку, донесся до нее откуда-то знакомый голос, она закрутила в поисках его головой и обнаружила: то с другой стороны улицы звала ее с тротуара одна знакомая - вместе работали в цехе, тоже уж давно пенсионерка, в руках у нее было по хозяйственной сумке, а лицо имело какое-то оглашенно-счастливое выражение. - Трофимовна! - позвала знакомая, увидев, что Марья Трофимовна углядела ее. - Подь сюда! - и мотнула в усиление своего призыва обеими хозяйственными сумками, сыто набитыми каким-то товаром.
Ох, как не хотелось Марье Трофимовне обретать вес, выпадать из дланей того невидимого, кто нес ее, подобно пушинке, над землей, и становиться на эту землю собственными своими ногами! Ох, как не хотелось!.. Но делать было нечего, нужно было становиться, и она сошла на мостовую, пересекла ее и взошла на тротуар к бывшей своей цеховой товарке.
- Нашла время по церквам шляться, - сказала товарка, не давая Марье Трофимовне даже поздороваться. - В пятом магазине на талоны сахарный песок привезли и колбасу ветчинную по три семьдесят!
- Ох ты! - ахнула Марья Трофимовна, вмиг понимая, отчего у ее бывшей товарки такое оглашенно-счастливое лицо. - Да неуж?
Песка в магазинах не было с середины весны, скоро уже пора было и ягодные заготовки начинать, а сахара оставалось - мышам на прокорм, ветчинную же колбасу Марья Трофимовна и не помнила, когда встречала в продаже.
- Во взяла! - снова мотнула сумками бывшая ее товарка. - На все талоны. И ветчинную - тоже на все талоны, пусть мужики от пуза налопаются!
- Ну спасибо тебе, - уже и забыв о толькошнем своем невесомом полете, уже прикидывая в уме, лучше ли побежать в магазин, занять очередь и смотаться домой за деньгами с тарой, или сначала домой, а потом уж в магазин, благодарно покивала Марья Трофимовна. - Народу-то сколько?
- У-у! - сказала товарка. - Весь город там. Но много завезли, директор выходил, всем, говорит, хватит, можно стоять. - И неожиданно понизила голос: - Сейчас за мылом бегу. Талоны мне на мыло продали. На десять печаток. Тебе не надо? А то сведу.
- Нет, мне не надо, - Марья Трофимовна с облегчением махнула рукой. - Я, как в шестьдесят втором, когда Карибский-то этот кризис был, два ящика закупила - до сих пор не измылила.
- У-у, тебе хорошо! - В голосе бывшей ее товарки прозвучали зависть и уважение. - А я, видишь, не додумалась.
- А песок нужен, - уже вся порываясь бежать, уже тяготясь их разговором, нетерпеливо переступила с ноги на ногу Марья Трофимовна. - Как без песка. Не с мылом же варенье варить. И ветчинную бы неплохо. Старик у меня ее любит…
- Ну, счастливо, - отпустила ее товарка.
- И тебе с мылом, - не забыла пожелать ей того же Марья Трофимовна и побежала к названному пятому магазину, не чуя под собой ног. Только теперь не чуяла она их совсем по другой причине, чем несколько минут назад: ну как не хватит все-таки, ну как не достанется - такая музыка звучала теперь в ней, и так громко звучала, что чуять ноги под ее гром никак было невозможно.
3
Марья Трофимовна, не чуя под собой ног, прибежала в магазин, заняла очередь и за песком, и за колбасой, дождалась надежного последнего, который пообещал ей не уходить и запомнить ее, сбегала, все так же не чуя ног, домой, вооружилась деньгами и тарой, прибежала обратно и, разыскав свое место в очередях, стала терпеливо стоять, время от времени разговаривая с соседками. Правда, теперь она очень даже чуяла свои ноги, потому что, бегая, несколько притомилась, но тут было свое правило, и она его применяла. "Я пойду посижу вон там", - говорила она стоявшему за собой и устраивалась то на подоконнике, довольно низко расположенном от пола, то на ящике на каком-то, то на приступке у подпиравшей потолок квадратной колонны - сидела и стояла в очереди одновременно.
Марья Трофимовна умела стоять в очередях. Сколько она помнила себя, столько и стояла в очередях, и не понимала, как это можно без них. Были, конечно, отдельные периоды в жизни, когда очереди становились короткими, а за некоторыми товарами и вообще исчезали, но это нетипичные были периоды, какие-то ненормальные, пугающие, и как только они кончались, сразу становилось спокойно.
Очереди тянулись через весь магазин, навстречу друг другу, одна в один конец его, другая в другой, слипаясь местами в единый человеческий ком, и время от времени это вызывало всякие недоразумения. Высокий тощий мужик с черными усами вдруг так и вскинулся:
- А ты откуда здесь взялся?! - и принялся отталкивать от себя круглого и брюхатого.
- Чего откуда?! - заорал тот, отбрасывая его руки. - Стою здесь!
- Какого хрена ты тут стоишь, когда я не отходил, а тебя здесь не видел!
- А я тебя не видел и тоже не отходил! Здесь я стою!
- Хрен ты у меня здесь стоять будешь! - взял круглого за грудки и отбросил его в сторону тощий с усами.
- Ах ты, падла такая, глиста желудочная! - бросился на него круглый, они схватились, люди шарахнулись от них, очереди двинулись, и, когда мужики, ни один не одолев другого, только пообрывав себе пуговицы на рубашках и выставив наружу волосатую грудную кипень, расклещились, то обнаружилось, что стояли они в разных очередях.
- Так ты же за колбасой! - уличающе закричал брюхатый.
- Ну и стой за своим песком, самогонщик драный! - так, будто это не он начал скандал, ответил тощий и отвернулся.
Марья Трофимовна сделала для себя из этой сцены вывод, что нужно бы сходить постоять в песочной очереди, давно там не отмечалась. Скажут вот, что не стояла, и не пустят, занимай тогда заново.
- Вот я, тут, я перед вами, - обрадовала она такую же, как сама, старуху, в отличие от нее никуда не бегавшую и, как встала, так словно и вросшую в свое место в очереди.
Старуха не протестовала. Только пожаловалась: