Год назад Алекос случайно повстречал свою крестную И был на редкость вежлив и предупредителен с ней. Часа два терпеливо выслушивал рассказ о ее служанке, которая влюбилась в кого-то и украла у нее столовое серебро Он стоял, угодливо улыбаясь, а сам с беспокойством думал: "Я должен за нее держаться, чего бы это мне ни стоило". Он знал, что Фармакис был в то время занят переоборудованием своего предприятия. В поселке много говорили о новых штреках, прессах и разных машинах, которые он заказал за границей. А рядом со старыми штольнями выросла огромная коробка нового здания.
Из-за частых мигреней бедной госпоже Эмилии давно уже пришлось отказаться от благотворительности. Но на этот раз она так настойчиво просила своего мужа, что уговорила его принять на работу сына десятника. Алекосу довезло. Фармакис успел уже разочароваться в способностях старшего сына, а младший не проявлял никакого интереса к делу, и ему нужен был человек, на которого он мог бы положиться. Вскоре ему представилась возможность оценить деловые качества крестника своей жены.
Алекос еще раз самодовольно взглянул на себя в зеркало, поправил крахмальный воротничок, изучил свои зубы, усы, прическу. Затем принялся насвистывать, но сразу перестал, чтобы его не услышали в соседней комнате. Когда он увидел себя во всем своем великолепии – последнее время он одевался исключительно элегантно – и преисполнился благодушия, ему, конечно, стало стыдно перед женой за свою несдержанность. Он дошел до двери, но остановился в нерешительности. О! Алекос прекрасно знал, в каком она состоянии! Он стал смущенно ходить из угла в угол, не осмеливаясь выйти из комнаты.
Дверь вдруг отворилась, и на пороге показался узкогрудый мальчик с продолговатой, как дыня, головой.
– Папа!
– Входи, Петракис, – приветливо сказал Алекос, настолько громко, чтобы его голос был слышен в соседней комнате.
Малыш, словно пиявка, вцепился ручонками в левую ногу отца и, подняв голову, посмотрел на него.
– Мама плачет!
– Тс-с! – прошептал Алекос, подмигнув ему. – Мама сошла с ума…
В приоткрытую дверь он видел Анну. Она сидела понурившись на стуле у стены. У ног ее валялись совок и веник. Алекос отстранил сына: ребенок своим измазанным личиком мог запачкать ему брюки. Он опять поправил крахмальный воротничок и не спеша, с достоинством вышел из комнаты.
Глава пятая
После того как Анна выплакалась, примирение произошло без особого труда, само собой. Но очень редко случалось, чтобы вспышка нежности после очередной ссоры надолго сближала супругов, некогда страстно любивших друг друга. Вероятно, поэтому такие редкие минуты были самыми печальными в их совместной жизни.
Алекос коснулся рукой волос Анны.
– Ну полно, полно… Все это чепуха, – снисходительно проговорил он.
– Оставь меня, – прошептала она.
– Ну полно, полно! Все это нервы. Не плачь.
Последовала небольшая пауза. Потом Анна вытерла слезы и стала застегивать Петракису штанишки. Она посетовала на усталость, на то, что ей надо готовить обед, припомнила счет за электричество, опять пожаловалась на усталость. Говорила она тихим и монотонным голосом. Когда она снова взяла в руки веник с совком, Алекос вздохнул с облегчением и направился в кухню пять молоко. Немного погодя туда пришла Анна и остановилась около стола.
– Может быть, хочешь еще хлеба?
– Нет.
– Знаешь, в "Сине-палас" идет новая картина. Говорят, очень хорошая. Не пойти ли нам в воскресенье?
– Хорошо, хорошо, там будет видно.
– Мы целый месяц не ходили в кино.
Она смотрела на него, ожидая, чтобы он прожевал кусок хлеба и ответил ей. Но в эту минуту раздался звонок. Анна пошла открывать. Алекос равнодушно прислушивался к стуку ее каблуков, скрипу наружной двери, всегда с трудом открывавшейся, потом к голосу какой-то девушки. Слов он не разобрал. Дверь опять захлопнулась.
Анна вернулась с письмом в руке. Ее лицо выражало недоумение. Она положила конверт рядом с хлебом, но потом, взяв его, помахала им перед мужем.
– От кого, как ты думаешь? – спросила она.
Алекос приметил сразу необычное оживление в глазах жены. Он стал соображать, от кого могло быть письмо, и глядел на нее с растерянной улыбкой, как смотрят люди, снедаемые любопытством.
– Не знаю, не приходит в голову! От кого, Анна? – И он протянул за письмом руку.
– От твоего старого друга, – она отпрянула назад с неловким кокетством, спрятав конверт за спиной.
Дав ему помучиться еще некоторое время, она прибавила:
– Кто был во время оккупации командиром ЭЛАС в поселке? С кем прежде…
– От Фанасиса? – в растерянности перебил он ее.
Перед ним возникло давно забытое и ставшее уже чужим лицо человека, с которым он теперь не расположен был встречаться. Но постепенно чувство неудовольствия сменилось удивлением.
– Что ему надо? Кто принес письмо?
– Какая-то работница. Ты никогда не говорил мне, Алекос, что видишься с ним.
– Я вовсе не вижусь с ним. Если мы и встречались после моего возвращения из ссылки, то не больше двух-трех раз. Да, подумать только, был командиром ЭЛАС! А теперь у него собственная трикотажная мастерская с машинами.
– Я знаю. Говорят, у него водятся деньги, – добавила жена.
– О-о! Как меняются времена!
Он взял письмо, надорвал немного конверт. Но как это часто бывает, когда человек получает неожиданное послание, ему захотелось, еще не распечатав его, угадать содержание.
Во время оккупации Алекос восхищался Фанасисом Пикросом. В Фанасисе было что-то молодцеватое; наверно, такое впечатление создавала его грудь колесом, выражение лица, манера держать автомат и отдавать приказы подчиненным. Тогда, может быть из болезненного самолюбия, Алекос скрывал свое отношение к нему. Сам он ощущал свою неполноценность по сравнению с товарищами, сражавшимися с оружием в руках. Ведь он входил в группу пропагандистов, писал революционные стихи и пьесы, распространял листовки, но до декабрьских событий ни разу не держал в руках пистолета. Правда, он утверждал, что интеллигентные люди приносят больше пользы делу революции, даже, вероятно, верил в это, по тем не менее чувствовал себя ущемленным каждый раз, как видел Фанасиса. Хотя он и не признавался себе в этом, ему казалось, что сам он не такой сильный и храбрый, как его друг, и страдал от сознания собственного ничтожества.
В тот период жизни Алекос поклонялся многим кумирам: политическим деятелям, революционерам, писателям, героям! Но молодежь, настроенная романтически, как и Алекос, слишком легко создает себе кумиров. Она выбирает их в соответствии со своими идеалами, не имея терпения дождаться проверки их временем, которое выносит окончательный приговор человеку. Но он был молод и восторгался Фанасисом. И поэтому жестоко разочаровался в нем, когда вскоре после декабрьских событий услышал, что его друг отрекся от своих убеждений и ценой этого вышел из тюрьмы.
Алекос случайно встретился с ним после того, как вернулся из ссылки. Они посидели немного в баре на площади. Фанасис угощал его пивом, рассказывал о трикотажной мастерской, о сестре, которую выдал замуж. Затем они расстались. На этот раз старый друг показался Алекосу преждевременно постаревшим скучным человечком.
Алекос поглядел на жену.
– Жизнь – великая грешница, а время – большое решето! К сожалению, мало осталось людей, которые… – рисуясь, начал он разглагольствовать, имея в виду, очевидно, что мало осталось таких людей, которые продолжают бороться с прежним пылом; себя он причислял к этим немногим.
На самом деле Алекос давно забросил даже небольшую работу в комитете защиты мира в своем поселке. Но ему хотелось, чтобы другие считали (как ни странно, он и сам верил в это), что он все такой же борец, как прежде.
Не ответив ни слова, Анна печально кивнула. Он покосился на ее усталое лицо; растрепанные волосы торчали в разные стороны, как лук-порей. На ней был рваный халат, из которого она дома никогда не вылезала.
Они смотрели друг на друга. Алекос догадывался, что и ее мысли блуждают в прошлом. На минуту, мучительную для обоих, они почувствовали, что не время виновато в их печальном положении. Ни тот, ни другой не осмеливались заговорить об этом. Наконец Анна прервала томительное молчание:
– Что ему от тебя надо, Алекос? О чем ты задумал ся? Вскрой конверт, посмотри, что там. А если ты увидишься с ним, то спроси…
– О чем?
– Сколько он возьмет за жакетку для меня… Поинтересуйся и детским костюмчиком.
Он совсем не ожидал, что разговор примет такой оборот. Услышав о жакете, он раздраженно надорвал конверт. Письмо состояло из нескольких торопливо и небрежно написанных строк.
"Дорогой Алекос!
Со мной стряслась беда, нужна твоя помощь. Я бы и сам забежал к тебе, но не могу ни на секунду оставить мастерскую. Если тебе не трудно, сообщи, где я найду тебя вечером.
Φанасис".
Сколько Алекос ни ломал голову, он не мог представить себе, какая беда могла приключиться с другом и зачем тому понадобилась его помощь. Некоторое время он рассеянно вертел в руках конверт. "Не нужны ли ему деньги? Возможно, но тогда он не обратился бы ко мне. Ему, черт возьми, слишком хорошо известно мое материальное положение. Не дошли ли до него слухи, что я служу в угольной компании, и не собирается ли он попросить Фармакиса о каком-нибудь одолжении? Не исключено. Но маловероятно. Что же ему от меня надо?" Вспоминая теперь Фанасиса, он не чувствовал к нему прежней неприязни. В тот день, когда они сидели в баре на площади, в военном трибунале шел один из последних процессов над участниками гражданской войны. Судили около тридцати активистов поселка; среди них был и Стефанос Петридис, секретарь молодежной организации Сопротивления. А в это самое время Фанасис разглагольствовал о вязальных машинах и о замужестве своей сестры. Алекосу хотелось вскочить и крикнуть ему прямо в лицо: "Перестань, трус, прихлебывать свое пиво! Ты не слышал разве что судят Стефаноса, разбитого параличом после побоев в тюрьме?" Но он не проронил ни слова. Как скажешь, черт побери, другому человеку: "Почему, трус, ты не нашел в себе силы умереть?", когда тебя самого столько раз преследовал страх смерти?
Последующие роды принесли с собой много перемен; постепенно изменилось и отношение Алекоса к жизни. Он перестал осуждать людей с прежней непримиримостью, свойственной нравственно чистой молодежи. Сначала, быть может, из-за глубокого разочарования, которое принесло поражение в революционной борьбе. А потом, оказавшись во власти своих собственных слабостей, он стал терпимей относиться к недостаткам других. Правда, как все эгоисты, он находил немало оправданий своим поступкам, которые никогда не простил бы другому.
– Что, черт возьми, ему нужно? Пусть он сам отыщет меня. Я не побегу к нему, – пробормотал он наконец и бросил письмо на стол.
Алекос допил молоко, еще раз поправил крахмальный воротничок и направился к двери. С порога он заметил свою тещу, которая мыла выложенный плитами двор. Мать Анны с сыном и невесткой занимала две комнаты в задней половине того же дома. Она была низкая, толстая, но подвижная женщина с воспаленными глазами и шишкой на затылке с куриное яйцо. Увидев Алекоса, она демонстративно отвернулась и проворчала что-то.
Алекос не ладил с тещей – предлог для ссоры всегда находился. Он терпеть не мог эту женщину. Вечно она вертелась у него перед глазами, всюду совала нос: ее интересовало, что у них будет на обед, как оденут ребенка, пойдут ли они с Анной куда-нибудь вечером и что купят, когда он получит жалованье. Он слышал, как она своим пронзительным голосом подолгу распекала дочь. Старуха из-за всякого пустяка приходила в неописуемую ярость и осыпала молодых проклятиями. А стоило заболеть малышу, как она отправлялась за теткой Стаматулой, чтобы та сняла с него порчу. Это больше всего выводило Алекоса из себя. Недавно теща довела его до бешенства. Как-то, с месяц назад, он возвратился домой на рассвете. Проснувшись около полудня, он услышал, как она наговаривала своей дочери:
– Содержанку завел твой красавчик.
Он вскочил с постели, бросился на нее, не помня себя, и схватил ее за шиворот.
– Если ты еще хоть раз покажешься здесь, я тебе руки и ноги переломаю! – закричал он и вытолкнул ее зa дверь…
Алекос хотел пройти по двору, не обращая на нее внимания. Но вдруг в брюзжании тещи он уловил слова "большевик вонючий". Он знал, что она постоянно награждала его за спиной подобными эпитетами. Алекос вскипел:
– Что ты сказала, глупая?
Старуха испуганно посмотрела на него воспаленными глазами. Ничего не ответив, она опять принялась судорожно тереть тряпкой плиты.
– Скажи ей, чтобы она заткнулась, а то я когда-нибудь размозжу ей голову! – крикнул он жене, изо всей силы хлопнул дверью и быстро пошел к воротам.
Теща, выпрямившись, плюнула ему вслед и снова взялась за работу.
Дойдя до угла улицы, Алекос завернул в булочную, чтобы позвонить по телефону Фармакису. Он понадобился хозяину, потому что накануне вечером в шахте произошел несчастный случай. Оборвался трос подъемного крана, и уголь рухнул вниз. Тяжело ранило оказавшегося поблизости рабочего. Фармакис просил его немедленно найти десятника и уладить дело.
– Это нелегко… – сердито возразил Алекос.
– Почему, дорогой? Найди какого-нибудь свидетеля, – перебил Фармакис, не давая ему возможности высказаться.
– Они обращались в министерство… Профсоюз направил еще один протест… Господин Фармакис, вникните в положение…
– Чтобы мы заменили крепления, говоришь? Сейчас не Бремя…
– И крепления, и тросы – все гнилое, – горячился Алекос.
Но Фармакис спокойно прервал его:
– Хорошо, хорошо. Я сказал уже: нужен свидетель, который заявит следователю, что рабочий не должен был находиться там, где он находился. Остальное – мое дело. Мы сможем, Алекос, избежать уголовной ответственности и выплаты пособия. – Он употребил местоимение "мы", словно все им сказанное, а также вопрос об ответственности касался в равной мере и его служащего.
Алекос вынужден был дать обещание уладить дело и тотчас же отправился на шахту. Пройдя немного, он остановился. "Почему я должен искать ему свидетеля? Это уж слишком. Я не какой-нибудь десятник", – подумал он.
За бараками поселка узкая мощеная улица ведет к северному склону горы. Вокруг ни деревца. Сухие колючки и тимьян растут среди камней и стелются по всему склону. То здесь, то там на горе вырыты шурфы. Домишки попадаются редко. Все они каменные и снаружи не побелены. Во многих двери и окна забиты досками или завешены мешками. К концу зимы земля вокруг пестрит маками и другими дикими цветами. После окончания смены девушки-шахтерки вдыхают здесь ароматы весны. У самых молоденьких румянец еще не сошел с лица. Они резвятся, хохочут, как год назад, когда возвращались из начальной школы. Потом цветы увядают и остаются лишь колючки и тимьян.
Сокращая путь, Алекос направился прямо через ручей. Чтобы не замочить ботинок, он перепрыгивал с камня на камень. После вчерашнего дождя погода прояснилась. Но хотя солнце и пригревало, он не решался вынуть руки из карманов. Изо рта его шел пар. Неподалеку малыши бросали камешки в жестянку. Какая-то женщина, стоя во дворе, звала своего сына и бранила его.
Алекос выбрался на другой берег и остановился.
"Раз я оказался около его берлоги, зайду к нему. Все равно сегодня утром я могу не заглядывать в контору. Ну почему не выпить кофейку со старым другом, который, в конце концов, был мне всегда симпатичен, ведь у него золотое сердце", – размышлял он, прогоняя от себя мысль о неприятном разговоре с Фармакисом.
Но ему не столько хотелось встретиться с Фанасисом Пикросом, сколько его мучило любопытство и не терпелось узнать, какая беда с ним стряслась. Или, вернее, как это часто бывает, любопытство подогревало его желание свидеться со старым другом.
Алекос остановился перед железными воротами и окинул взглядом дом. Те же самые облезлые ставни, беседка увитая виноградом, тесный дворик, выложенный красно-белыми плитами. К забору на том же самом месте, как и двадцать лет назад, прислонены два разбитых умывальника покойного старика Пикроса: отец Фанасиса был мраморщиком. На задворках лежит узкая длинная плита из бетона, и вокруг нее несколько рядов кирпичей.
В мастерской Фанасиса работало десять человек. Когда Алекос вошел туда, девушки стояли вокруг благочестивого племянника господина Герасимоса, который держал в руках пачку карточек. Одни кричали, что он вор, и возмущались тем, что за ними числится большая сумма, чем они задолжали; другие отпускали шутки по поводу родинки у него на подбородке.
Больше всех шумела девушка в ярко-красном платье с длинными волосами, перевязанными лентой. Алекос заметил, с какой жадностью выхватила она несколько разноцветных комбинаций из чемодана торгового агента, проворно подбежала к окну, кокетливо стала прикладывать их к себе, рассматривая свое отражение в тусклом стекле. Затем девушка подлетела к маленькой работнице с ожогами на лице и вырвала у нее из рук серьги.
– Послушай, зачем тебе, с такой рожей, украшения? – сказала она, заливаясь смехом, и, на ходу вдевая серьги в уши, направилась к окну.
Смех ее звучал простодушно и вместе с тем нагло. Маленькая работница рассердилась. Она бросилась за ней и вцепилась ей в плечо.
– Грязная тварь, бесстыжая, мало тебе дурной славы среди соседей.
– Ты порвешь мне платье.
– Счастье твое, что я чту память твоей матери, а то я задала бы тебе.
Задорный хохот девушки мигом умолк. Она повернулась к Коротышке – так прозвали маленькую работницу, – бледная и растерянная. Не проронила ни слова. Сняла серьги и бросила их в чемодан. Потом, спрятавшись за вязальной машиной, села там на стул. Алекос подошел к ней.
– Здравствуй, Катерина. Я не знал, что ты здесь работаешь.
Она подняла на него глаза. Его внезапное появление несколько смутило ее, но она тут же овладела собой.
– Хозяин у себя. Хочешь, я пойду предупрежу его?
Ее темно-серые глаза изучали лицо Алекоса с бесцеремонностью ребенка. Но внезапно девушка преобразилась и стала необыкновенно женственной. Она вызывающе откинула назад голову, кокетливо улыбнулась.
"Правду говорят, она совсем недурна", – подумал он, припоминая доходившие до него время от времени сплетни о любовных похождениях Катерины.