Я переселилась к Фанасису. Его мать умерла, сестры вышли уже замуж, поэтому я оказалась в пустом, почти необитаемом доме. На задворках Фанасис строил трикотажную мастерскую. Мне хотелось отдохнуть. Первые дни я занималась немного хозяйством: переставила старую мебель, починила занавески и повесила их на окна, прибрала, украсила квартиру. То и дело я останавливалась в растерянности и, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, спешила убедить себя в том, что делаю все с охотой, И бросала взгляды вокруг, гордясь своими достижениями. Фанасис казался обеспокоенным. Мы беседовали о наших домашних делах, о его мастерской, и оба делали вид, что заняты Наверно, потому, что не могли притворяться счастливыми. Но когда расходились работницы, наступал вечер и мы оставались одни, нельзя было не говорить о тебе. Нас обоих терзала одна и та же тревога. Мы считали дни. Я не находила себе места. Однажды сказала ему: "Сегодня, пожалуй, он получит письмо от старухи". Фанасис ответил: "Должен получить, прошло восемнадцать дней. – И, подумав, добавил: – Если только его не задержала почта". Я тут же закричала: "Он уже получил, я уверена". Тогда он потер руки, словно они у него озябли: "Но как, Элени, оп отнесется к нему?" – "Не спрашивай об одном и том же, Фанасис. Ты только злишь меня". Опять мы замолчали. Потом он пробормотал: "К субботе придет ответ".
Мы утешали себя надеждой, что ты нас поймешь, что в твоем письме мы найдем слова и доводы, которые придадут нам смелости. Да, мы ждали ответа, как избавления. Эти вечерние беседы причиняли мне невероятные страдания, которые я пыталась скрыть. Оставляла Фанасиса и запиралась в соседней комнате, чтобы выплакаться потихоньку от него. Он все понимал, но не хотел мешать мне. Терпеливо ждал, курил одну сигарету за другой.
Прошло немногим больше месяца с того дня, как я ушла из твоего дома. Я собиралась пойти навестить твою мать и справиться о тебе. Но вдруг однажды рано утром она постучала ко мне в дверь. "Я узнала, дочка, что ты тут живешь", – сказала она мне с ласковой улыбкой. Но когда она подняла на меня глаза, я заметила в них странный блеск и испугалась. "Что случилось? Что написал тебе о нас Стефанос?" – спросила я с тревогой. Она печально поглядела на меня. "Сын беспокоится, не получает от тебя весточки. Справляется, не больна ли ты". У меня сжалось сердце. "Почему ты не написала ему, что я ушла из дому? Почему? Отвечай мне!" Мутные старушечьи глава впились в меня. "Нет, он не должен узнать об этом. Ради бога! Не должен! Разве вправе мы причинить ему там такое горе? Увечный он, одинокий! – жалобно пробормотала она. Потом презрительно и сухо повторила: – Ты не имеешь на это права".
Я вся дрожала и чувствовала, что мной овладевает бешенство. Мне хотелось броситься на нее, впиться ногтями в горло и задушить ее. Она молча наблюдала за мной. Сидела в прихожей, словно ожидая, когда пройдет у меня приступ. Я взяла ее за руку и ввела в нашу уютную столовую. Она опустилась на стул и скрестила на груди руки. Внезапно какое-то странное чувство проснулось во мне: я вдруг поняла ее беспредельное молчаливое горе. Мне показалось, что она стала еще более сморщенной и согнутой, чем раньше. К горлу у меня подступил ком. "Прости меня, мама, – пролепетала я и упала перед ней на колени. – Прости меня", – повторяла я, содрогаясь от рыданий.
Я почувствовала, как она своей морщинистой ладонью нежно гладит меня по волосам. О, какое облегчение принесла мне ее ласка! Если бы в эту минуту она попросила меня вернуться обратно, клянусь, любимый мой, я тотчас собрала бы свои вещи и последовала за ней. Но она не хотела. Ее принципы не допускали этого. Да, она предпочла бы увидеть меня мертвой, но не разрешила бы мне снова переступить порог нашего дома. До своего последнего часа, я уверена, не простила она мне моего поступка.
Твоя мать продолжала гладить меня по голове и ласково говорить со мной до тех пор, пока я не устала плакать. И тогда вдруг она сказала: "Сядь теперь, дочка, и напиши ему хоть два слова". Я подняла голову и в растерянности посмотрела на нее. Ее лицо приняло необычайно суровое выражение. Боже мой, в ту минуту мне померещилось, что ее лицо, обрамленное черным платком, похоже на те жестокие, страшные лики византийских святых, которых я так боялась в детстве. "Встань-ка, возьми перо". Я встала, как автомат, и взяла ручку. Она монотонно диктовала: "Я чувствую себя хорошо… Не беспокойся… У ребятишек в школе сейчас каникулы… Жду тебя с нетерпением…" Не соображая, что я делаю, я написала слово в слово все, что она продиктовала мне.
Только когда твоя мать ушла, я осознала, что натворила. И похолодела. "Теперь я окончательно пропала", – подумала я. Мне хотелось догнать ее и отобрать письмо, но я не нашла в себе сил. Именно моя слабость, неспособность принять определенное решение превратили мою жизнь в муку. Я берусь за какое-нибудь дело. Например, наливаю воду в глиняный горшок, чтобы сварить суп. Открываю кран. Вода бежит, а я жду. И вдруг я оказываюсь у твоей постели. Твоя голова откинута на подушку. Ты смотришь с улыбкой на меня, а я шепчу те самые слова, которые заставила меня написать она. Да, я вижу сколько радости доставляют они тебе. "Боже мой, почему я ощущаю такую безумную боль? Почему меня душит что-то?" – кричу я, как безумная. Мой собственный голос приводит меня в чувство. Вода перелилась через край и течет на пол. Я вижу, как суетится перепуганный Фанасис. "Ничего, ничего не случилось. Уходи", – прогоняю я его. Все мое тело болит, я не в силах поднять руку, хотя день только начался. С трудом бреду к кровати.
Все чаще и чаще я теряю сознание. Каждый день Фанасис убеждает меня написать тебе правду, а сам испуганно выжидает и не в состоянии ничего предпринять. Его мягкость, нерешительность невероятно раздражают меня. В глубине души он сам понимает, что если я и запрещаю ему повидаться с тобой или написать тебе, то он обязан, не спрашивая меня, сделать это. Моя судьба в его руках. Но его безграничная доброта, глупая, нелепая доброта делает его неспособным принять наконец какое-то решение. Он видит, что я качусь в пропасть, погибаю, но у него не хватает мужества отважиться на что-нибудь самому. Стоит ему взглянуть на меня, и он страдает еще больше, чем я, – такой он добрый. Теперь меня преследует желание унизить его. Я издеваюсь над ним, припоминая ему, что он подписал отречение от своих убеждений, что сестры вили из него веревки, что он дрожит, когда к нему приходят с подписным листом от демократической организации поселка. Никогда я не думала, что он настолько трусливый и безвольный. Я потешаюсь над ним, хотя в глубине души знаю, что смеюсь над собой. Бедняга всегда пытается оправдаться, говорит со мной кротко, ласково, никогда не выходит из себя, в то время как я киплю от ярости. Но у него не хватает духу написать тебе обо всем.
Однажды вечером Фанасис внезапно расплакался, точно ребенок. Все время твердил: "Когда-то я был молодцом, Элени, не дорожил своей жизнью. Меня могли убить тогда, да, могли. Проклятье! Лучше бы мне погибнуть". Я отвернулась, чтобы не видеть его заплаканного лица. Конечно, через несколько минут он говорил опять о векселях, о трикотаже, который завтра должен сдать заказчикам, но я знала, Стефанос, что ты нас обоих сломил.
Через месяц снова пришла твоя мать и потребовала, чтобы я написала тебе второе письмо. Сначала я отказалась. Она настаивала. Я умоляла ее не просить меня больше об этом. Помню, когда я сказала ей, что сойду с ума, она как-то странно улыбнулась. Она принесла с собой и прочла открытку, которую ты мне прислал. Я написала несколько строчек и прогнала ее. Даже крикнула вслед, чтобы она не трудилась посылать тебе мою открытку, потому что я все равно напишу тебе правду. Едва она ушла, как я взялась за перо. Но, как и раньше, когда я пыталась рассказать тебе, что произошло, я разорвала в конце концов недописанное письмо. Я думала: "Нет, пусть лучше он узнает обо всем, когда меня уже не будет в живых!" Но я обманывала себя, потому что не собиралась кончать жизнь самоубийством. Наоборот, я хотела избавиться как можно скорей от этого кошмара и жить, жить. Каким отвратительным становится человек, когда старается прикрыть лицемерием свою трусость! После того как твоя мать явилась в третий раз и заставила меня продолжить мучительную переписку с тобой, я сказала Фанасису, что надо запаковать вещи и переселиться на другую квартиру.
Мы сняли комнату в районе Зографоса. Сначала я думала, что вскоре успокоюсь. Я решила отправиться на Корфу, повидаться с тобой и рассказать обо всем. Теперь мои дни проходили в одиночестве: Фанасис уходил рано утром и возвращался поздно вечером. Я редко выходила из дому. Ничего не делала. Когда мы начинали задыхаться от грязи и пыли, комнату убирал Фанасис. Я проводила время в постели или у окна. Уже не злилась, не кричала, почти не разговаривала. Была совершенно спокойна.
Не понимаю, почему Фанасис часто приводит ко мне врача. Ему, видно, внушает опасение мое здоровье. Но я веду себя хитро. Когда приходит врач, я встаю, встречаю его улыбкой, беседую с ним о всяких пустяках, даже шучу. Врач шепчет что-то Фанасису, и тот улыбается счастливый. "Обманула их, – думаю я, но в тот же миг меня охватывает дрожь. – Обманула их, что я не сумасшедшая? Значит, на самом-то деле я сумасшедшая?" Голова у меня идет кругом. Дрожа, я глотаю две таблетки снотворного и вскоре засыпаю глубоким сном. Однажды утром, когда я в задумчивости смотрела в окно, я увидела издали твою мать. Неодетая, растрепанная, я пулей вылетела на улицу и заорала: "Убирайся, убирайся, старая ведьма!" Она была ласкова со мной, привела в комнату, терпеливо терла мне виски, чтобы я пришла в себя, И наконец заставила меня снова написать тебе.
Два раза мы меняли квартиру. И оба раза она отыскивала меня. Вот уже неделя, как мы живем в ужасном подвале: нет окна, нет света – настоящая могила, но я чувствую себя здесь уверенней. Не выхожу совсем. Заслышав шаги, вздрагиваю. Если снова увижу ее перед собой, свалюсь замертво. Но я знаю, рано или поздно она меня найдет. Для поездки на Корфу у меня уже нет мужества. Мои ноги налились свинцом, я с трудом волочу их, делая всего лишь два-три шага по комнате. Фанасис живет в постоянной тревоге. Хоть он старается скрыть ее от меня, я понимаю его состояние. Все время поедом его ем, чтобы он был осторожен и старуха не выследила его. Он убегает из дому, словно спасаясь от погони. Ночью мы оба места себе не находим от страха. Бедный, он настолько любит меня, что живет моими кошмарами… Дни идут. Она появится… Скоро утро… Я не в силах написать больше ни строчки…"
Дальше шло какое-то неразборчивое слово – Алекосу показалось, что Элени написала "помогите". А может быть, под влиянием своих мыслей он так прочел его. Наверно, там просто стояло "целую тебя". Внизу было ее имя. Он медленно собрал листочки и положил их на стол.
Фанасис сидел в той же позе. Но теперь глаза его были открыты и смотрели на друга. Алекос опустил голову, чтобы избежать его взгляда. Несколько минут оба не шевелились, не произносили ни слова.
Глава восьмая
– Я знаю, о чем ты думаешь, – проговорил после некоторого молчания Фанасис. – Ты, несомненно, считаешь, что я виноват, потому что оказался тряпкой. Пожалуй, ты прав. Но, Алекос, клянусь, ты не представляешь, сколько раз я готов был, не сказав ей ни слова, сесть на пароход, идущий на Корфу. Наконец я решился: поеду в тюрьму, увижу Стефаноса и признаюсь ему во всем, как на духу, во всем с самого начала. Однажды я даже купил потихоньку билет. Ты спросишь, почему я раздумал ехать? Да? Что па это сказать?! Я и сам себе не мог ответить честно на этот вопрос…
Он помолчал несколько минут. Снова взял в руки клещи и держал их перед собой, вперив в них печальный взгляд.
– Да, купил билет и положил в чемодан смену белья.
Чтобы Элени ни о чем не догадалась, я отдал его на хранение в кофейню. Накануне отъезда я внезапно подумал: "Что ты, дурак, собираешься делать, не видишь разве, как она следит за тобой? Только ты сядешь на пароход, она тут же покончит с собой". Я испугался. Провел ночь без сна, стараясь прогнать от себя эту мысль. Нельзя мне было уезжать, нельзя было оставлять ее одну. Так я и не поехал. Отчего, Алекос, пришла мне в голову такая странная мысль? Ее ли поведение вызывало у меня тревогу или на меня напал глупый страх? Не знаю, что тебе сказать… Загадка!
– Но, Фанасис, объясни мне кое-что, я не все понимаю, – попросил Алекос. – Значит, Стефанос так и не получил этого письма?
– Ах, не спрашивай, – перебил его со вздохом Фанасис. – А почему не получил? Потому что на следующий день утром черт принес эту старуху!
Алекоса удивило такое объяснение.
– Элени пишет, что ее свекровь не знала, где вы живете, – произнес он только для того, чтобы дать возможность другу продолжать.
– К несчастью, ей опять удалось отыскать нас. Наверно, она пришла на рассвете и стерегла на улице. Она, по-видимому, спряталась за какой-нибудь калиткой, ожидая, когда я отправлюсь в мастерскую. Она всегда появлялась перед Элени, только убедившись, что я ушел. Она постучала в дверь. Как только Элени увидела свою свекровь, она сразу бросилась душить ее. И задушила бы, если бы соседки не вырвали старуху из ее рук. Что ожидало меня в тот день дома? Моя жена лежала навзничь на кровати и билась в истерике. Соседка держала ей руки. "Убей ее! Убей ее!" – закричала она, едва увидев меня. Оглянувшись, я увидел в углу съежившуюся старуху. Я растерялся. Выпроводил соседку, подошел к старухе и начал говорить по-хорошему: "Будь добра, пожалей ее. Не требуй, чтобы она скрывала от него правду". Она ни слова не ответила. "Не видишь разве, как она страдает?" Я до сих нор помню, как злорадно она засмеялась, показав свои гнилые зубы. "Ты просишь меня пожалеть ее? А за что жалеть? Страдает, говоришь? Да разве это страдание но сравнению с теми муками, которые столько лет терпит мой мальчик? Кто считался с ним? Кто? Кто помнит, что он еще живой? Живой, дышит и знает, что у него есть жена и мать. Что у него еще осталось в жизни? Только томиться и ждать. А вы взяли да вычеркнули его из памяти, поспешили похоронить. Вы оба трусы, падаль!" Я словно получил оплеуху. "Мы виноваты…" – пробормотал я запинаясь. Потом старуха подошла к кровати, где лежала Элени. "Вставай!" – приказала она. Элени с трудом поднялась и села за стол. Я наблюдал за ними, но даже двинуться с места не мог. Помню только, что прошептал: "Ты ее в гроб вгонишь". Старуха не обратила на мои слова никакого внимания. Она протянула Элени карандаш, чистую открытку и принялась диктовать. В моих ушах до сих пор, точно это было вчера, звучит ее хриплый голос.
– Что она заставила написать ему? – спросил потрясенный Алекос.
– Что пишут всегда в открытке, самые обычные вещи: что обе они здоровы, что адвокат надеется вызволить его, раз кончилась гражданская война и он тяжело болен, что его ждут с нетерпением, чтобы прижать к своей груди, за тому подобное. Едва Элени кончила писать, старуха схватила открытку и сунула за пазуху. Надо было в эту минуту видеть ее лицо! Губы у нее дрожали от радости, честное слово! Да, Алекос, никогда в жизни не забуду я этой минуты! Перед тем как уйти, она повернулась и сказала Элени: "Я, дочка, опять приду, как только получу ответ".
Фанасис печально покачал головой. Вдруг он стукнул клещами по столу.
– Так все кончилось, – произнес он.
– Что кончилось?
– В тот же вечер у Элени был сильный припадок. Врач позвонил куда-то, приехали люди и забрали ее. Отвезли в Дафни, в психиатрическую больницу.
– Она сошла с ума?
– Да, и нет надежды, что к ней вернется рассудок, Ох! Слушай дальше. В приемные дни туда являлась старуха и виделась с пей. Я уверен, Алекос, что она заставляла ее писать Стефаносу. Ах, я не знаю, что и сказать! Ее свекровь умерла прошлым летом. Я хоронил ее. Ведь больше у нее никого не было. Элени до сих пор не верит, что она умерла, все время ее ждет. Три раза в неделю я хожу в больницу навещать ее. Ты был знаком с ней раньте по если бы увидел теперь, пришел бы в ужас. Кожа да кости!
Дверь приоткрылась, s какая-то работница заглянула в комнату. Она доложила, что пришел служащий из одного магазина.
– Пусть возьмет два пакета там, на прилавке, – сказал Фанасис. – Да, а принес он векселя? Дай сюда. Так, так. Мы же договорились, что за него поручится его зять. Сколько раз ему твердить одно и то же! Позвонить ему? Еще этим я должен заниматься? – Он поднял трубку, и минут пятнадцать продолжались переговоры. Наконец он распорядился отдать служащему пакеты. Дверь снова закрылась.
– Зачем я тебе нужен, Фанасис? – спросил Алекос.
– Чтобы ты пошел к Стефаносу и рассказал ему все, что слышал. Передай ее письмо… Скажи ему: "Фанасис придет как-нибудь повидать тебя… Возможно, не скоро, но обязательно придет".
Выйдя во двор, Алекос рассеянно посмотрел на разбитые умывальники старика Пикроса, прислоненные к забору; время, видно, забыло их. Он чувствовал себя не в своей тарелке. В воротах он остановился, словно не зная, куда направиться.
"Старуха, конечно, нисколько не виновата. Как могла она помешать им написать Стефаносу правду? Тогда в чем же дело? В характере Элени? Чем вызвано ее помешательство? Может быть, гибельным для нее оказалось сознание, что она убила навсегда свое прежнее "я".
Внезапно другая мысль промелькнула в голове у Алекоса. Это была одна из тех мимолетных мыслей, которые на мгновение озаряют, как молния, тайники человеческой души и тотчас исчезают, прежде чем успеешь хорошенько разобраться в них. Ему показалось, что страдания Элени помогли ему осознать все величие революционной борьбы.
"Но, значит, величие революционной борьбы отражает величие самого человека? А если так, то самое прекрасное, самое замечательное в людях – это их совесть, и поэтому следует быть жестоким, неумолимым р не прощать, как другие". Эта мысль, а также неотступно терзавшая его мысль о поисках лжесвидетеля молнией промелькнули у него в голове, и вдруг он вздрогнул; Алекосу почудилось, что кто-то стоит за его спиной и наблюдает за ним. Он оглянулся и увидел Катерину, которая, прислонившись к зеленому забору, жевала кусок хлеба.
– Вот, вышла перекусить, – сказала она просто. – Ну зачем ты понадобился хозяину? Или это секрет? – прибавила она, засмеявшись.
– Не скажешь ли мне, Катерина… – Он достал сигарету из пачки.
– Что с тобой, почему у тебя дрожат руки?
– Ты видела Стефаноса?
Девушка кивнула и, насмешливо посмотрев на него продолжала:
– Скрываешь? Но я-то знаю, что ему от тебя надо. Он говорил с тобой о ней? Да? – Она помолчала, прожевывая хлеб. – Ступай скажи ему, что Стефанос ни разу не произнес ее имени. Передай ему, чтобы он не боялся: Стефанос с него не спросит. Я ему все рассказала! – Последнюю фразу Катерина произнесла с таким глубоким удовлетворением, что можно было подумать, будто она имела основание ревновать Стефаноса к бывшей жене.
– Что все? – живо откликнулся Алекос.
– То, что нашептывают соседи о его жене и моем хозяине. Я сказала ему то, что написала мелом Коротышка вот тут, на входной двери.
– Коротышка?