На перроне мы расстались и поехали в разные стороны. В моём вагоне было свободно. Я села. Нахлынувшие мысли вплетались в ритм колёс. Так вот, оказывается, каков в действительности этот тщедушный, скромный, молчаливо улыбающийся китаец! У него есть собственный взгляд на окружающее, есть идеология, убеждения, есть цель в жизни и явно присутствует воля к её достижению. Есть собственное достоинство. А вместо предполагаемого мною одиночества в чужой стране – когорта друзей – единомышленников. И никаких компромиссов, послаблений, уступок, даже вдали от родины, в незнакомой стране, не зная её жизни, её языка, в стране, принявшей его как ученика. В этой стране он уже совершенно сознательно и настойчиво умеет отстаивать свои права на свободу мыслей и действий. В его понятии любовь к родине равнозначна жизни для неё, она есть суть и смысл жизни. Он искренне и бескомпромиссно предан вождю. Учится, работает и живёт для процветания Китая. А эта еженедельная всеобщая круговая исповедь друг перед другом? Ведь это явление того же порядка. И ведь все они, приехавшие учиться в нашу страну, несут в себе этот термоядерный заряд верности своей идеологии, свободы и смелости. И сам собою рождается вопрос: кто же у кого должен учиться?
Вопрос сугубо риторический и ответа на него тогда не требовалось.
А Вень Чуань продолжал жадно учиться, брать всё более трудные барьеры.
Кончался второй год его аспирантуры. Несомненные успехи в языке и профессиональные развили в нем определённую самоуверенность. Она явно пошла ему на пользу, он обрёл смелость в общении, стал участвовать в спорах, активнее защищая свои позиции.
Это было время, когда в Советском Союзе хирургия, как наука и практическое пособие, ещё не имела таких помощников, как анестезиология и реанимация. Хирурги сами обеспечивали все необходимые элементы оперативного вмешательства и послеоперационного периода, доминирующим видом обезболивания была местная анестезия. В нашем отделении операции шли четыре, реже – пять раз в неделю.
Практически каждый врач ежедневно в течение нескольких часов был занят в операционной. Работы хватало всем, мне было поручено составление списка операций на каждый следующий день. К середине дня, подписанный заведующим отделения, он должен был висеть в ординаторской. Оперирующий называл мне своих ассистентов. Врачей на остальные посты в операционной расставляла я сама.
Стояла скучная мокрая осень. Всю неделю без просвета шёл мелкий холодный дождь. Резкий, временами ледяной ветер срывал последние листья с деревьев. Их голые ветви тоскливо и бессильно раскачивались на фоне серого слоистого неба. Всю неделю шли сложные тяжелейшие операции. Все устали, были раздражены. С нетерпением ждали конца недели. Я только что повесила расписание на завтра – последний операционный день. Кое-кто из присутствующих подошёл к стенду. Среди них был и Вень Чуань. Он прочитал расписание. И вдруг, обратись ко мне довольно громко и отчётливо произнёс:
– Ты меня из списка вычеркни. Я в операционной больше работать не буду.
Присутствующие не скрывали своего удивления.
– Это почему же? – спросила я.
– Все больные для диссертации у меня уже собраны. Мне больше не надо. Теперь я должен работать для себя.
Его эгоизм взбесил не меня одну. Тем не менее, я совершенно спокойно произнесла:
– Это решаем не мы с тобой, а твой руководитель и заведующий отделением. Но что бы там ни было – завтра ты должен быть в операционной, заменить тебя неким.
Его лицо вспыхнуло румянцем, который в сочетании с желтоватой кожей приобрёл лиловатый оттенок. Громко и решительно, смешивая русские слова со звуками, похожими на заикание, он сказал: "Нет, не буду, не буду".
Спорить было бесполезно, но ситуация требовала немедленного решения. Я размышляла к кому идти: к его руководителю, или к заведующему отделением. Судьба мне улыбнулась: в дверях я столкнулась с Николаем Павловичем, который, как всегда в развевающемся халате почти вбежал в ординаторскую. Среди разбросанных на круглом столе историй болезни, нашёл нужную и стоя, торопясь перелистовал её. Мои слова о Вень Чуане выслушал с поразительным равнодушием, не поднимая читающего взгляда, он с привычной насмешкой произнёс:
– Да что ты говоришь? Вень Чуань, это правда?
Уловив в голосе шефа миролюбивые нотки, Вень Чуань ещё больше приободрился и уверенно произнёс: "Да", – и начал было что-то объяснять. Николай Павлович не слушал его и, продолжая перелистывать историю болезни, словно в раздумье спросил:
– Так ты действительно не хочешь переливать больному кровь на завтрашней операции?
Расценив тон своего шефа, как поощрение, Вень Чуань воодушевился:
– Да, – сказал он, – не хочу, потому что…
– Ну хорошо, – легко и весело перебил его профессор Маслов, положил на стол историю болезни, быстрым шагом направился к двери и на ходу, словно разговаривая с самим собой, негромко произнёс: – Что ж, я сегодня об этом напишу Мао-Цзэдуну.
В мёртвой тишине прозвучала захлопнутая дверь и быстро удаляющиеся шаги,
Вень Чуань словно окаменел. С его неподвижного лица вниз к шее медленно сползал румянец. На жёлтом маскообразном лице живыми оставались только глаза. Вдруг став громадными и круглыми, они были полны ужаса и слёз. Но слёзы почему-то не капали. Создавалось впечатление, что в глазницах полных влаги плавают громадные зрачки. Немая сцена длилась не больше минуты. Вдруг Вень Чуань сорвался с места и помчался вслед Николаю Павловичу. Видимо, не догнав его, вернулся в ординаторскую. Шок прошёл. Он был бледен и дрожал, словно в ознобе. Но явно пытался овладеть собой. Решительным шагом он подошёл ко мне и, глядя в глаза, стараясь быть спокойным, сказал:
– Я буду переливать кровь. – Немного помолчал, словно набирая сил и, глубоко вздохнув, тихо добавил: – И завтра, и потом, и всегда.
Повернулся и почти выбежал в коридор.
Дождь шёл всю ночь. Такой же частый, мелкий и холодный. Он, словно сеткой окутал город. Тускло мерцали Фонари, рождая призрачные тени на пустеющих улицах. Всё живое стремилось в укрытия. Утром дождь усилился. Примчался северный ветер, сильно похолодало.
Как всегда в половике девятого Николай Павлович вышел из 16 трамвая на углу Беговой улицы и II Боткинского проезда – наискосок от института. Раскрывая зонтик, он увидел Вень Чуаня. Смертельно бледный взволнованный, дрожащий всем телом то ли от холода, та ли от страха, он бросился к Николаю Павловичу. Пренебрегая элементарной вежливостью, не здороваясь, он сдавленным голосом выбросил из себя вопрос:
– Вы написали Мао-Цзэдуну?
В первую минуту Николай Павлович оторопел. Однако сообразив, принял серьёзный вид и, проходя мимо промокшего дрожащего Вень Чуаня, безразличным голосом произнёс:
– Вчера не успел, я это сделаю сегодня вечером.
Вень Чуань смотрел вслед быстро удаляющемуся Николаю Павловичу. Его слегка согбенная фигура в серых сумерках дождя напоминала вопрос. Этот же вопрос был написан на его лице: что же теперь делать? Несколько коротких минут размышления и, видимо, на что-то решившись, он бросился вслед Николаю Павловичу. Видимо не догнав, посмотрел на часы и понял, что пора идти в операционную. Операция затянулась. Когда Вень Чуань освободился, Николай Павлович уже ушёл. В полном отчаянии, сознавая, что не сделал ни одного шага к спасению, он отправился домой в общежитие, в "Свой маленький Китай". На следующее утро сцена у трамвайной остановки повторилась. День был светлый, временами сквозь лёгкую, сероватую дымку облаков по земле пробегал луч солнца. Вень Чуань не менее жалкий и несчастный, чем вчера вновь ждал своего руководителя. Заметив его Николай Павлович предвосхитил его вопрос:
– Успокойся, – сказал он подбежавшему Вень Чуаню, – я не написал и не буду писать Мао Цзэдуну.
Выражение лица Вень Чуаня заставило вечно торопящегося, вечно бегущего, насмешливого Николая Павловича остановиться. Они стояли на обочине шумной улицы. Мимо, извиваясь и звеня, прополз трамвай, мчались машины, суетились торопящиеся пешеходы. А Николай Павлович с интересом наблюдал, как постепенно, очень медленно окаменевшее маскообразное лицо китайца оживало, возвращая ему мягкие округлые черты. Как появился и медленно разливался живой румянец щёк. И вдруг, словно луч солнца вспыхнула знакомая улыбка. Но самым ярким и поразительным были глаза. Поглядев в них, Николай Павлович с удивлением подумал: оказывается, иногда они тоже умеют радоваться.
Инцидент был исчерпан. Клокотавшее в связи с ним волнение сотрудников (обсуждение, пересуды, горячие споры) улеглось. Наступили тишина и покой.
Недели две спустя выпал день, когда рано закончились операции. В ординаторской собралось много докторов. В большое венецианское окно глядело не по-осеннему яркое солнце. У всех было приподнятое настроение. Звучали весёлые молодые голоса, слышался смех. Говорили о разном, все вместе и кулуарно. Вдруг Саша ни с того ни с сего неожиданно для всех громко произнёс:
– Вень Чуань, теперь уж дело прошлое и всё хорошо кончилось, но скажи, только честно – чего ты так испугался, когда Николай Павлович обещал написать Мао-Цзэдуну? Чего ты боялся – что тебе не дадут закончить аспирантуру? Отзовут домой? А там накажут? Что ты как-то пострадаешь? Скажи честно? Признайся!
В ожидании его ответа все повернулись в сторону китайца. Оказывается, этот вопрос интересовал многих. Вень Чуань не сразу понял, что от него хотят. Насторожился. Во взгляде сквозило недоумение. Повторенный Сашей вопрос прозвучал грубее и проще. Когда он понял, на его лице выразилось сначала искренне удивление, его сменило возмущение, перешедшее в открытое негодование. Эти ступени его переживаний читались как в открытой книге. Он уже собирался ответить, как вдруг остановился, словно ища слов, обвёл всех глазами, сверкнувшими каким-то странным блеском. И в этот момент на его лице на мгновение вспыхнула жалость с примесью чего-то похожего на презрение. Вспыхнуло и погасло. И тихим голосом с каким-то сожалением он сказал:
– Вы ничего не поняли. Всё было гораздо страшнее ваших предположений. Я поступил недостойно и не сразу это осознал. Самое ужасное было, когда я сообразил, что мой поступок может огорчить и обидеть Мао-Цзэдуна. Мне стало безумно стыдно перед ним. На его добро я ответил неблагодарностью. Это было самым страшным. Не дожидаясь субботы, я собрал товарищей и на внеочередном собрании всё рассказал. Осудили очень резко. Решение принимали вместе: искупить работой.
Он кончил. Все молчали.
Вечер был холодный неприветливый. Я возвращалась домой привычной дорогой. Опустевшую аллею оживляло лишь мягкое шуршание опавшей листвы. Деревья с оголёнными ветвями в призрачном мерцании фонарей напоминали фигуры людей, беспомощно воздевших руки к небу. Грусть, навеваемая осенью, соперничала с роем пёстрых мыслей и чувств. Они клубились и разбегались и вновь громоздились друг на друга. Я думала о Вень Чуане. Откуда он такой? Кто его сделал таким? И ведь он не один в "Маленьком Китае" и в большом? Здесь в Москве его окружают такие же как он студенты и аспиранты, они единомышленники. Кто их воспитал так, что простому человеку перед главой государства за проступок может быть не страшно, а стыдно? Что должен представлять из себя такой правитель? Интересно, могло ли быть соотечественникам Рузвельта, Черчиля, а может ещё и Гитлера стыдно перед ними? Сомневаюсь! Мне, например, и в голову не могло прийти, что может быть стыдно перед Сталиным. А Мао-Цзэдун со своими китайцами – что же это за явление? Вдруг вспомнилось восклицание Грибоедова:
"Хоть у китайцев бы нам несколько занять
Премудрого у них незнанья иноземцев".
Но это было 200 лет назад. А теперь? Они решили познакомиться с иноземцами? Зачем это им? Почему они здесь? И что они у нас ищут.
И вместе с тем ведь Вень Чуань увезёт от нас в свою страну несомненно ценный багаж! А что важнее? Кто ответит на этот вопрос? Политика доминирует над всем. Это единственное объяснение. Единственно возможный ответ на все подобные вопросы.
Через несколько месяцев Вень Чуань встал на трибуну перед учёным советом института. Всё сошло гладко. Работа была хорошая, тщательно выполненная и вполне прилично доложенная. Трудные взаимоотношения автора с грамматикой хоть и резали ухо, но были вполне переносимы.
Вень Чуань уезжал светлым весенним днём. В распахнутое окно ординаторской вливался аромат начинающегося цветения земли. Когда основная часть прощания была окончена, он подошёл ко мне, держа в руках сложенный рулоном лист плотной бумаги
– Мы иногда ссорились, – сказал он, – но я всегда чувствовал, что ты – друг. Ты очень помогла мне прожить эти три года. Спасибо тебе.
– Эта акварель, – он подал мне рулон, – одного из наших лучших художников.
Он назвал его имя, которое я, к сожалению, не запомнила.
– Пусть она напоминает тебе это время, – сказал он улыбаясь.
Я развернула рулон: на белом фоне крупный, опущенный вниз красный с бордовым оттенком цветок с крупными цветками и поднятым вверх, изящно изогнутым стеблем и несколькими голубовато-зеленоватыми листьями. Справа от середины цветка сверху вниз шесть крупных китайских иероглифов, верхний красный, остальные чёрные, Чем-то таинственным повеяло от этой картины. Я спросила, о чем говорят иероглифы. Вень Чуань задумался. Потом произнёс:
– В Китае этот цветок – символ приносимого в дом добра. Об этом и говорят иероглифы. В русском переводе им соответствует несколько значений, я запомнил только три: благо, благодать, благодарение, – произнёс он с некоторым напряжением.
– Может я не совсем понимаю, но мне кажется, что это хорошие добрые слова. Пусть они, как и этот цветок всегда будут с тобой. И вот уже не один десяток лет эта картина в тонкой изящной коричневой раме висит на видном месте, выделяясь среди прочих своей загадочностью. И неизменно рождая вопросы моих гостей.
А Вень Чуань, подобно иголке в море, безнадежно потерялся в этом прекрасном, беспокойном и неустойчивом мире.
16/XI – 2007
Наркоз
Операция подходила к концу. Последний шов и Александр Иванович отошёл от операционного стола. Повернулся в мою сторону. В узкой прорези между белой шапочкой, надвинутой до бровей и марлевой маской от переносицы, закрывающей остальную часть лица, видны одно глаза, сейчас они устремлены на меня. В них нет ни так хорошо знакомого холодного начальственного выражения, ни раздражённого недовольства окружающим, ни даже вполне понятной усталости уже немолодого хирурга после большой операции. В них полыхает молодой весёлый огонь. "Ну, молодец, Ина, спасибо тебе. Справилась великолепно. А какое удовольствие работать в этих условиях! Какая удивительная лёгкость и свобода – в его тоне звучала неподдельная радость – ведь я даже не дал ассистентам закрыть рану, всё сделал сам. Никакого сравнения с местным обезболиванием. Молодец! Вот так и будем жить дальше. Жить и работать с удовольствием".
Он подошел к группе курсантов, продолжая описывать свои новые ощущения.
Услышать такие слова от самого Савицкого, скупого на малейшую похвалу – дорогого стоит. Но вместе с этими необыкновенно тёплыми, полными искренности словами внутрь вошла какая-то заноза, царапающая душу. Она рождала страх. Я не суеверна, но почувствовала: рано произнесены эти слова. Наш первый опыт, первый наркоз. Безумно интересно – безумно интересно и очень страшно одновременно. Впрочем, с точки зрения хирурга он прав: рана зашита – операция закончена. Она закончена и для всех многочисленней присутствующих – курсантов и сотрудников, пришедших взглянуть на операцию под новым видом обезболивания. И только для двух участников этого действа операция ещё продолжается: для больного, который еще не вышел из наркоза и для меня – ждущей его пробуждения. Когда оно наступит – не известно. Но ясно, что и на этом отрезке времени возможны всякие неожиданности и осложнения. И потому ещё очень тревожно на душе. И не так обжигающе-радостно воспринята откровенная похвала Александра Ивановича,
Ранние зимние сумерки заглянули в незашторенное окно отдельной палаты, когда больной впервые открыл глаза. Полуосознанным взглядом он ощупывал окружающее. Но тщетно: слабый луч вспыхнувшего сознания тут же угас. Стала очевидной невозможность оставить больного на единого дежурного врача, тому же несведущего в вопросах обезболивания. Позвонила Маме, сказав, что остаюсь с больным на ночь. Дежурная медсестра где-то раздобыла удобное кресло, мы его поставили у постели больного, и оно ласково приняло меня в свои объятья. Я откинулась на его спинку и вдруг услышала тишину.
Но это длилось недолго. Словно вырвавшись из плена рой мыслей, ощущений, волнующих ярких картин закружил меня в пёстром хороводе. Из него вдруг более ярко стали высвечиваться отдельные моменты. Утренний эпизод оказался доминирующим. Проснулась на час раньше обычного. Торопилась. Получила благословение мамы на первый наркоз и выскочила из дома. Серое морозное утро. Скользко. Перебегая Донскую улицу с угла на угол к трамвайной остановке на Выставочном переулке у старинной церкви Ризоположения, поскользнулась и упала перед бешено-мчавшейся машиной. Громко выругавшись, водитель сделал сумасшедший рывок в сторону и я уцелела. Стою на остановке. Колено болит, чулок разорван, внутри неукротимая дрожь. Ощущаю на себе сочувственные взгляды окружающих. На душе безумно тягостно. Первый наркоз и такая неудача. Это явно дурное предзнаменование. Рождается и проникает внутрь леденящий душу ужас. Перед мысленным взором возникают кошмарные картины возможных неудач и осложнений наркоза. Что делать? Внутренняя дрожь усиливается Ужас!
И вдруг слева над угловым домом прямо напротив трамвайной остановки чёрная мохнатая туча разделилась и через образовавшуюся щель в тёмный пасмурный мучительно-тоскливый день проник тонкий солнечный лучик. Он оживил золото креста большого купола старинной церкви, медленно сполз на резную решётку стрельчатого окна и скрылся. Я была потрясена: ведь это Бог послал мне знак утешения.
Больной спокоен. Спит. Дежурная сестра периодически доливает лекарства в капельницу. Очень тихо и спокойно. Спать не хочется. Радость удавшегося свершения не гаснет.
Опять бегут и окружаться неконтролируемые мысли, главная из них: почему для этой роли Александр Иванович выбрал меня? Ведь были и поопытнее и постарше! Ведь он даже не поговорил со мной. Назначил – и всё. Даже не поинтересовался – хочу ли я бросить хирургию. Он сам был несказанно увлечён этим методом. Привёз его с международного конгресса хирургов из Рио-де-Жанейро с решительным намерением освоить его в институте. Очень памятен день его триумфального возвращения. И на другой же день – блестящий доклад в переполненном зале: итог поездки.
Аудиторией Александр Иванович владел мастерски. Тема не имела значения. Всё, к чему он прикасался словом, обретало образ, цвет, аромат и значимость. Рождало интерес. Будоражило воображение. Он говорит и образы, увиденные его глазами, оживают в зале. Доклад обстоятельный.