Характеристика и критическая оценка новых течений и научных направлений. Подчёркнуто увлечённо и заинтересованно о новом методе обезболивания со сложным длинным названием: эндотрахеальный эфирно-кислородный наркоз с управляемым дыханием?
Наконец – общий итог поездки и заключение. И уже почти сходя с кафедры: "Увидев этот наркоз, я пришёл к убеждению, что широчайшее использование местной новокаиновой анестезии в нашей стране задержало развитие советской хирургии минимум на двадцать лет". Зал всколыхнулся. В нём повис незаданный вопрос: "Что же теперь будет?"
Больной вдруг громко застонал. Не открывая глаз, произнёс: "Очень больно!" Побледнел, стал тяжело дышать, под моими пальцами пульс стал нитевидным. Выступил холодный пот. Мы с дежурной сестрой работали молча. Постепенно восстанавливалось равновесие. Через некоторое время больной открыл глаза. Увидев пеня, удивился: "Вы, Ина Павловна, разве рабочий день ещё не кончился?" Я объяснила. Он понял. На бледных губах вспыхнуло подобие улыбки. И как лёгкий шелест прозвучало: "Спасибо". Это было напряжение, от которого он устал. Глаза закрылись и наступил благодатный сон. Подумала: "Значит правильно, что осталась с больным".
На душе тихая радость. Я подошла к окну. Темноту прорезал слабый туманный свет далёких фонарей. А вблизи прямо за оконной рамой большими пушистыми хлопьями падал снег. Попадая в луч света отдельные крупные снежинки на миг вспыхивали лиловато-золотистым светом и исчезали в темноте… Вспомнила: почти такой же снег шёл и около трёх недель назад, когда я вышла из метро "Красные ворота", где меня на машине ждал профессор Савицкий. Накануне в ординаторскую позвонила его грозная секретарша Екатерина Ивановна: "Вместо института ровно в 9 утра будьте у метро "Красные ворота", не вздумайте опоздать". Ошеломлённая, я спросила: "Зачем?" "Не знаю – это распоряжение Александра Ивановича, не опаздываете". – Из трубки неслись короткие гудки.
Я не опоздала. Мне навстречу профессор вышел из машины. А снег, сумасшедший снег всё падал. И в несколько коротких минут привычно строгий, недоступный директор крупнейшего института превратился в добродушного славного деда мороза из детской сказки. Пушистый снег густо покрывал брови, усы, меховую шапку, толстым слоем лежал на воротнике пальто.
Встреча с Александром Ивановичем всегда определённое испытание, всегда ожидание неожиданного, даже спросить о чём-нибудь страшно. Это в обычных условиях, но ведь я никогда не видала его Дедом морозом – поэтому решилась задать естественный вопрос. Он не только не рассердился, а словно подыгрывая своему новому образу, не отвечая, с ласковой насмешкой произнёс: "Садись!" – и открыл передо мной заднюю дверь машины. Усевшись на своё место рядом с шофёром и, словно продолжая начатый разговор, просто сказал: "Не торопись – скоро узнаешь". И, меняя тему, не выходя из образа, рассказал незатейливую смешную историю. Всё это походило на сказку.
Целью нашего путешествия, как скоро оказалось, была железнодорожная больница. Входя в кабинет заведующего хирургическим отделением – известного московского хирурга профессора В. И. Казанского – Александр Иванович после краткого приветствия произнёс: "К твоим шустрым мальчишкам я привёз свою не менее шуструю девочку – пусть они ее поучат". Опять загадка. Мне начинало казаться, что ему просто доставляла удовольствие эта игра в таинственность. Всё разрешилось, когда мы вошли в помещение с множеством всякой медицинской аппаратуры. Здесь же я и познакомилась с "шустрыми мальчишками". Их было трое. Оказывается, в клинике профессора Казанского уже в течение трёх месяцев осваивается новый вид обезболивания, так пленивший Александра Ивановича. Узнав цель нашего появления, они охотно согласились стать моими учителями. И тут же при общем участии был составлен план моего обучения, рассчитанный на три недели. Эти молодые доктора сказались заботливыми учителями, эрудированными, вдумчивыми и серьёзными. Но увы, у Александра Ивановича, видимо, не хватило терпения: к удивлению моих наставников он через 10 дней потребовал меня в институт. К этому времени мой скудный багаж состоял лишь из трёх операций, на которых я дала наркоз самостоятельно, но под наблюдением своих учителей. В кабинете меня встретил обычный сурово-неприступный директор института. От "дедморозовской оттепели" не осталось и следа.
– Я думаю, у тебя всё в порядке, времени было вполне достаточно, – это был не вопрос, а утверждение.
– Завтра операция, готовься! – Его тон ответа не позволял возражать, не имело смысла.
Не проронив ни слова, я вышла из кабинета. Это был шок. Самым странным этапом была интубация – введение трубки в трахею на выключенном дыхании больного. Это требовалось сделать в секунды. Овладев собой, я позвонила наставникам. Решили, что один из них придёт для поддержки. Увы, он опоздал. Вошел, когда операция уже началась. Все безумные страхи я пережила одна. А может – это и к лучшему: свой Рубикон я перешла без посторонней помощи.
Я вдруг заметила, что улыбнулась: вспомнила маленькую деталь, штрих к "гордой самостоятельности", а может просто её цену. Операция закончилась. Ждали транспорта перевезти больного в палату. Я присела на табурет у его изголовья. Взглянув на меня, операционная сестра протянула мне марлевую салфетку: "Вытрете лицо, Ина Павловна". И только теперь я заметила, что моя операционная рубашка мокра – хоть выжми, и с мокрых волос на лицо стекает тонкий ручеёк. Я подошла к кровати. Больной мирно спал. В моей душе бушевала радость победы.
Взглянула на часы: 25 минут пятого. До начала рабочего дня оставалось около четырёх часов.
На аврале (так тогда называлась утренняя конференция) всё как обычно. Может, чуть-чуть оживлённее к шумнее. Всем конечно известно, что вчера выполнена первая операция под новым видом обезболивания, что оперировал директор, остался очень доволен, всех хвалил и сегодня находится в прекрасном настроении. Вскоре это подтвердилось. Ровно в 9 Александр Иванович вошёл в зал с благодушным выражением на лице и приветливо поздоровался.
Когда дежурный врач начал доклад о вчерашней операции Александр Иванович прервал его. И с нескрываемым удовольствием подробно описал вчерашнее событие в операционной. По существу это была интересная высокопрофессиональная лекция. Но на этой ноте чистого академизма он не удержался. Сделав небольшую паузу с несвойственной ему эмоциональностью добавил: "И всё это нам обеспечила Ина Павловна, она великолепно справилась со своей задачей. Великая ей благодарность и поздравление".
С этого дня качалась моя новая профессиональная жизнь. Каждый день я давала наркоз на одной большой операции. При малейшей неуверенности в состоянии больного я звонила маме и оставалась с ним на ночь.
В те далёкие времена анестезиологически-реанимационных отделений ещё не существовало. Хирурги сами выхаживали своих больных, и в этом смысле я себя в шутку рассматривала, как первый зародыш подобных отделений.
Моя новая роль в отделении требовала полной отдачи по всем критериям: времени, физическим и моральным силам, научным занятиям. Я перестала вести больных. Я перестала быть хирургом, я перестала быть онкологом. Кем же я стала? Названия моему роду деятельности ещё не было придумано. Лишь некоторое время спустя новорожденный получил своё законное имя. Оно звуча красиво: анестезиолог!
Приобщаясь к новой специальности, я очень скоро поняла, что рукодействие, которому меня научили доктора в железнодорожной больнице – это лишь незначительная часть громадного айсберга. Понять процессы, происходящие в наркозе, научится управлять ими – это представлялось главной целью, захватывало и увлекало, составляло цель того периода моей жизни. И я работала, не фигурально, а действительно день и ночь. Сутки сливались в сплошную ленту бегущих часов. Я забросила друзей, консерваторию, театр. От новизны, жгучего интереса, неизменно при каждом наркозе сопутствующего страха, бесконечной радости от очередной удачи захватывало дух. Неповторимо прекрасной была эта полоса моей жизни. Жизни на острие ножа. И ни одной, сколько-нибудь серьёзного осложнения, ни одной ошибки. Это было сродни чуду. Это было бесконечное счастье. Лишь иногда вспыхивало суеверное чувство: это слишком хорошо, так не бывает. И на какое-то мгновение панический страх ледяным холодом заползал в душу. Но наступал новый день. На операционной столе лежал другой больной, и пугающие мысли таяли в напряжённости следующего мгновения.
Не менее живым и трепетным было и отношение самого Александра Ивановича к новому виду обезболивания. Десять дней подряд он не выпускал скальпеля из рук. Не подпускал ни одного из старших хирургов к операционному столу. На каждой утренней конференции отмечал новые особенности своих операционных ощущении при различных этапах вмешательства и почти на каждой в хвалебном тоне упоминал моё имя. Однажды при обсуждении накануне прооперированного больного кто-то из зала задал вопрос о деталях обезболивания. Голос Александра Ивановича прозвучал категорично: "А это мы должны спросить у Ины Павловны, ведь у нас она одна знает о наркозе всё".
Иногда по этому поводу среди товарищей звучала насмешка, но она никогда не была злой. Однажды профессор Савицкий сказал: "Ина Павловна открыла "новую эру". На другое утро мой хороший товарищ, крупный рентгенолог, встретив меня на лестнице, громко поизнес:
– Здравствуйте, Эра Павловна! – Раздался смех нескольких голосов, громче всех звучал мой собственный.
Удивительным и очень радостным было то, что эта открытая похвала директора не создала мне врагов. Думаю, причин тому было несколько. Похвала не касалась моего поведения. Я осталась к ней вполне равнодушной. Но, главное, мои товарищи видели меня как часто добровольно я остаюсь с больным на ночь. При этом от регулярных очных дежурств по институту меня никто не освобождал.
В этих удивительных условиях шёл второй месяц моей работы в новой профессии.
Беда разразилась внезапно, ужасающая, страшная, непоправимая. Она вошла, ломая все казавшиеся незыблемыми устои. 52-летний, вполне сохранный мужчина, благополучно перенесший удаление лёгкого по поводу рака, не выходя из наркоза, умер через 14,5 часов после операции.
Ничто не предвещало несчастья. Рождавшиеся день был таким радостным. Безветренный мороз, светлеющее небо, облака с золотистыми подпалинами на горизонте, сухой задорный хруст под ногами торопящихся людей, в воздухе – еле уловимый аромат приближающейся весны и острое ощущение все охватывающей радости, безграничных возможностей, счастья жить.
Когда больного ввезли в операционную он, словно продолжая наш длинный вчерашний разговор, сказал: "Я совсем не боюсь операции, Ина Павловна, я вам так доверяю". И уже лежа на операционном столе в плену массы разных трубок и приборов, почти засыпая с расстановкой произнёс: "Завтра я вам расскажу смешную историю про наркоз". Этого "завтра" у него уже не будет, хоть вырви из груди и собственными руками разорви своё сердце.
"Неужели это моя вина?"
"А чья же?" – услышала я чей-то голос. Оглянулась – никого. Ужасающая тишина.
"Так отчего же он умер?"
"Конечно от наркоза, и я виновата"
"Значит, я его убила. Но как?"
Ведь в течение всей операции показатели были стабильными. И после операции на протяжении нескольких часов они оставались нормальными!
"Так при чём же здесь наркоз?"
"А что же ещё? Конечно наркоз!"
"Но как?"
И не унимается мысль и вновь бежит по адскому кругу. Слепая, глухая, немая ночь глядится в окно палаты. Все помогавшие при наступлении катастрофы: дежурный врач, сестры – постепенно уходят. Я выхожу последней. На пороге заставила себя оглянуться: одинокая кровать в пустой комнате. На тумбочке в беспорядке флаконы, инструменты бинты, разбитые ампулы. Рядом стойка с остатками уже никому не нужных растворов. На кровати под снятой простынёй – очертание мёртвого тела, несколько минут назад оно было живым. Это я убила его. Он умер от наркоза.
Но как? Непонятно! Где-то глубоко внутри мучительно-давящий комок льда, он растекается, начинается озноб.
В пустой прохладной ординаторской раскладываю все графики наблюдения, от подачи больного в операционную до последнего вздоха. Вновь и вновь рассматриваю их в деталях. И постепенно понимаю: наркоз не причем. Просматриваю ещё и ещё. И понимаю окончательно: больной умер не от наркоза. Так от чего же? Не знаю! Озноб становится сильнее.
"Ну, пусть не от наркоза? Разве от этого легче?" – чей это голос? Оглядываюсь – никого. "Нет, конечно, не легче!"
И всё же!
Наконец – аврал. В зале напряжённая тишина, молчат, или говорят шепотом, как на похоронах.
Входит Савицкий. От его массивной фигуры, замедленных движений, неподвижно-маскообразного лица по залу пополз страх. Дежурного врача не прерывает, но слушает с явным раздражением. Наконец дежурный доктор сошёл с трибуны. Александр Иванович молча смотрит в зал. В зале устрашающая тишина. Бегут минуты и, кажется, этому не будет конца.
Вдруг он резко поворачивает голову в мою сторону. И без обращения, приказным тоном, словно с размаху бросает мне в лицо: "Говорите!" Поразительно: в этот момент я вдруг вспомнила рассказ его старых коллег о временах, когда он был первым и главным помощником самого П. А. Герцена. Они утверждали, что бывали случаи, когда он приходил в бешенство и в этот момент его взгляд по злобной силе был сродни огнестрельному оружию. Именно такси взгляд был сейчас устремлён на меня. Я содрогнулась от ужаса: значит это правда и я убила больного. Раз он так считает – значит так оно и есть. Я подошла к столу и положила перед ним всю наркозную документацию. Он на ней даже не взглянул. Я подробно описала течение наркоза и состояние больного после операции. Он меня не перебивал. Я кончила. То же выражение глаз и прокурорский тон прозвучавшего вопроса: "Так от чего же он умер?
Насколько это было возможно, уверенным тоном я произнесла: "Не знаю. Это выяснится на вскры…" Он меня перебил. С искажённым яростью лицом, нет, он не крикнул, его голос звучал даже менее громко, чем обычно. Но злая мощь выбрасываемых слов заставила зал вздрогнуть: "Ах, вы не знаете?! А я знаю: он умер от наркоза. Это типично-наркозная смерть. Быстро и гладко выполненная операция, а больной не вышел из наркоза. Он умер от наркоза. Вы обязаны найти свою ошибку. Слышите – это ваша прямая обязанность, ваш долг". Уверенные, как проповедь, тяжёлые, как стопудовые гири, коварные как кинжал – его слова медленно падали в ошеломленный зал.
Душевная боль и отчаяние с новой силой схватили меня в свои колючие лапы. И не беспощадная жестокость его слов была тому причиной – в первый момент я её даже не почувствовала. Его авторитет был так всеобъемлющ, что не сопротивляясь, забыв свои рассуждения, я вновь почувствовала себя убийцей.
Отвернувшись от меня и обращаясь к аудитории, Александр Иванович стал подробно объяснять механизм "наркозной смерти".
Углубившись в свои горькие переживания, я пыталась через его беспощадные слова прорваться к своим прежним рассуждениям. Это мне удавалось с большим трудом. Отвлекшись от происходящего в зале, я уже почти нащупала первую более или менее устойчивую ступень своих прежних рассуждении, как вдруг случайно уловила произнесённую Александром Ивановичем фразу – она уже впрямую не касалась "наркозной смерти". "Необходимо признать, – услышала я, – что в этой абсолютно неоправданной смерти повинны мы все. Как могло случиться, что такое громадное по своей значимости дело, совершенно новое и сложное было поручено, и кому? Ничего не смыслящей девчонке?! Что она могла понять, осмыслить в этом сложном процессе?! Вообще, ведь ни до чего серьёзного ока не доросла. А мы без привлечения старшего отдали ей на откуп такое новое и очень важное дело. Вот теперь пожинаем плоды, – и подчёркнуто раздражённо, – плоды нашего безрассудства!"
В первый момент мне показалось, что я ослышалась. А он продолжал говорить в этом же тоне с возрастающей уверенностью и открытой неприязнью.
Меня задела глубокая несправедливость его слов. И хватаясь за последнюю соломинку, я впервые подумала, что боги тоже ошибаются. Отталкиваясь от этой мысли, мне удалось вернуться к своему убеждению, что больной умер не от наркоза. А с этим прошло и некоторое освобождение от охватившей меня душевной скованности.
А директор продолжал бросать в зал страшные, жестокие оскорбительные слова. Он уже не мог остановиться, и накал его тона всё нарастал. Мне кажется я перестала дышать. Когда же на высокой ноте прозвучали слова "безграмотная девчонка допустила ошибку" почувствовала, что слишком остро задето моё человеческое достоинство. А этого я с детства не терпела. И в один миг во мне словно развернулась крепко сжатая пружина. Я рывком поднялась. Перебив его на слове, я твёрдо произнесла: "Александр Иванович, давайте дождёмся вскрытия. Если это подтвердится, я приму все ваши обвинения".
Это была неслыханная дерзость – перебить самого Савицкого! Все ахнули. От неожиданности и абсолютной наглости моего поступка Александр Иванович на несколько мгновений словно онемел. Затем медленно повернул ко мне свою разъярённую физиономию. Глаза наши встретились. И собрав свои последние силёнки, от ужаса почти теряя сознание, я не отвела взгляда. И выстояла. Думаю на моём лице он прочёл отчаянную решимость смертника, готового на всё, сознающего, что терять ему нечего. Всё равно – конец один.
Секунды, такие безжалостно длинные, не бежали, а ползли. Присутствующие, затаив дыхание, наблюдали за этим поединком. И вдруг с него словно спало наваждение: расправилось лицо, бешеная ярость в глазах сменилась холодным безразличием и уже совсем отстранённым тоном он произнёс: "Хорошо, дождёмся вскрытия". И повернувшись к залу, заговорил о другом.
Мне показалась, будто я одна в зале, кругом невидимая, непроходимая стена, ни света, ни звука. И нет ответа ни на один вопрос. А они всё падают, громадные, тяжёлые, намереваясь меня раздавить.
Неужели это действительно наркозная смерть? Откуда у него такая у уверенность в диагнозе?
А если окажется, что смерть не от наркоза? Что и как он скажет? Но ведь в любом случае я должна уйти из института. Разве можно работать в учреждении, директор которого считает тебя безграмотной девчонкой?
А как это пережить? Но ведь равно – уходить надо. И вдруг как откровение: перекрывая все эмоциональные чувства, мысли и краски зазвучал простой и ясный голос совести: "К чему эта эгоистическая мишура? Чего стоят все эти никчемные вопросы перед непоправимым фактом: больной к нам пришёл за жизнью, а встретил смерть. И я к этому имею отношение".
Но какое? Но ведь имею!
Аврал кончился. Расходились по отделениям. У всех была работа. У меня – вскрытие. Я посмотрела на часы – до него оставалось меньше часа.
Сегодня за прозекторским столом – сама заведующая отделением – профессор Зоя Васильевна Гольберт. Она заметно отличается от большинства своих коллег: она любит клиницистов, сочувствует им, очень страдает, находя их непоправимые ошибки. Сегодня вокруг неё необычное скопление врачей – ситуация уж слишком необычная. Профессора Савицкого нет. Он объявил, что результатов будет ждать в своём кабинете. Они оказались неожиданными. К середине дня весь институт уже знал, что у больного обнаружен метастаз в мозг в виде внутрисосудистого тромба, т. е. непредсказуемая форма развития заболевания. Ничьей вины нет.