Мои товарищи забросали меня вопросами. Смысл был один: испытываю ли я счастье, выиграв в этом страшном споре с великим ученым? Конечно, я была счастлива, что не сделала ошибки. А что до вопроса, то сама его постановка мне представляется порочной. Судьба и жизнь больного не может служит разменной монетой в споре между врачами.
От всего пережитого и передуманного за полтора дня, которые я провела в институте, была большая душевная смута, словно пошатнулась точка опоры и померк свет. Окружающие виделось в беспросветном мраке. Тягостным императивом вставал вопрос: как жить дальше? Ответа на него не находилось. Делать бело нечего. Я пошла домой.
Надвигались сумерки. Низко ползли серо-сизые тучи. В их ступенчато угловатых формах чувствовалось что-то угрожающее. От порывов ледяного пронизывающего ветра было трудно дышать. Тоскливо и бесприютно было на душе.
Ласковым добрым словом встретила мама свою душевно-взлохмаченную, душевно-взбудораженную дочь, стало тепло, посветлели краски вокруг, появились и яркие, даже солнечные тона. Когда я заговорила о необходимости уйти из института, мама даже обрадовалась: слава Богу – увидишь другой мир, познакомишься с другими людьми, мнениями, научными взглядами. Кругозор расшириться. Мамины ласка и нежность успокоили, утихомирили боль. Но мысль о необходимости ухода из института продолжала бередить душу. Заснула, как только голова коснулась подушки. Утром опаздывала, торопилась
Едва успела сесть на своё место, в зал вошёл Савицкий. Вид усталый, замедленные движения. Три ступеньки до председательского места на трибуне преодолел явно с большим трудом, чем обычно, или это мне показалось? Дежурный врач начал доклад. Александр Иванович жестом остановил его. Внимательный взгляд в зал, будто к чему-то прислушивается. "Я думаю, – прервал он слегка затянувшееся молчание, – мы все должны извиниться перед Иной Павловной". Неожиданные, неслыханные, несвойственные ему слова. Они падали медленно, словно преодолевая невидимое препятствие. Я не сразу поняла. А он тем временем продолжал: "Вчера мы все были очень взволнованы случившимся. Погорячились и наговорили много лишнего (видимо забыл, что говорил только он сам), и я кажется – больше всех. Поэтому за всех и извиняюсь перед вами, Ина Павловна". Голос звучал ровно, спокойно, без жесткости. Это было ошеломляюще, этому не было названия. Никто не произнес ни слова. Промолчала и я. А что можно было на это ответить – я не знала. В этот момент я вспомнила очень подходящую к данному случаю папину фразу. Он часто говорил: "В жизни неизбежно ошибается каждый. Однако, человека характеризует не сама ошибка и судить его надо не за неё, а за то как он поступит, осознав, что ошибся". Конечно, этот тезис искупал его вину. Но странно: отвлечённо этот взгляд мне всегда казался правильным и справедливым. Теперь же, когда эта драматическая история своими жёсткими колёсами проехала мне, по моим чувствам – он показался не столь уж очевидным. Тем более, что слова Савицкого не нашли отклика в моей душе, не пробудили ли ответного чувства. Не смягчили боль грубо задетых струн моей души. Я глубоко ушла в свои мысли, в неведомую страну, где настоящее, смешиваясь с прошлым жадно ищет дорогу в будущее. И, словно выпав из происходящего в зале, умчалась в неведомое.
Тиха, почти недвижна морская гладь. Еле слышно шепчутся голубые волны, сталкиваясь у берегов. Веселясь и играя, ловят они золотые лучи солнца, посылая их отражение земле, людям. Прекрасен и радостен мир. Увы, ничто не длится вечно. Внезапно примчался ветер неизвестно откуда, принес с собой неласковые седые облака. Они сгрудились в чёрные зловещие тучи и закрыли солнце. Заволновались, закипели, закружились и вздыбились в бешеной пляске потерявшие голубизну волны и метнулись ввысь, почти касаясь потемневшего неба.
Страх и ужас и безнадежность отчаяния!
Но утолил безумный ветер сверлящую жажду разрушения, умчался, захватив своих приспешников. И утихомирилась морская стихия. И снова голубеет, светится и красуясь переливается в солнечных лучах морская гладь.
А душа человека? С ней тоже может быть такое? Конечно, но может быть и иначе!
Когда оторвавшись от своих блужданий, я вернулась в зал, конференция подходила к концу. Вскоре все разошлись по своим отделениям. Я пошла в операционную.
Жизнь продолжается!
Публичное извинение директора позволяло мне, не теряя собственного достоинства и самоуважения продолжать работу в институте.
Новый метод обезболивания был вполне освоен и уже приобретал черты рутинного. Около меня к нему постепенно приобщались и вновь приходящие доктора, и вскоре в Институте появилось новое самостоятельное операционно-анестезиологическое отделение.
Здесь собственно было бы вполне логично закончить повествование и поставить уверенную точку.
Но я этого не сделаю. Точно так же, как не сделала полвека назад, когда, разразилась эта трагическая история.
Внешняя сглаженность событий не принесла облегчения. Что-то очень близкое, болезненное и мучительно-трудное, а главное – совершенно непонятное продолжало будоражить и терзать мою душу. Я должна была понять, почему у Александра Ивановича вдруг вспыхнула такая бешенная, неукротимая, неконтролируемая, несвойственная ему злоба и ненависть. Должна же на то быть какая-то причина. Я обязана её найти. Для себя, для своего спокойствия, для общечеловеческой справедливости, наконец.
Александр Иванович был моим главным учителем не только в онкологии, но и в медицине в целом – в клинике, теории, науке, даже в менталитете врача (хотя это слово в те поры хождения не имело). Фаина Александровна Аренгольд в Скопинском госпитале была моим первым учителем, а он был главным. Моё уважение к нему было колоссальным. По диапазону клинического мышления, логике научных построений, всесторонней профессиональной образованности я не встретила ему равных. И это сочеталось с глубинным органическим уважением к больному.
По природе, то характеру он был авторитарен. Нетерпим, иногда резок. В спорах, в столкновениях, в оценках действий своих сотрудников железная логика как правило помогала ему в вполне вежливой форме доказать оппоненту, или провинившемуся, что тот сплошное ничтожество и уже по одному этому – неправ. Но за все годы моего пребывания в институте не было случая, чтобы его злость и откровенная ненависть так безудержно рвала все законы приличия, поднимаясь до степени прямого оскорбления. И всё это после открытого восхваления моих действий в течение полутора месяцев. Объяснений этому я не находила. И, как оказалось, несмотря на публичное извинение, простить его не смогла. Сам по себе этот факт: обвинить и не простить своего главного учителя – превратился в трудно переносимое самообвинение, из которого не было выхода. И, наконец, уже совершенно невероятным чудовищно-немыслимым оказалось то, с чем он сам всегда жестоко боролся, называя невежеством – это постулирование неподтверждённой медицинской истины.
Груз этих тяжелейших вопросов без ответа постепенно становился труднопереносимым. Жить с этим становилось всё труднее. Ждать помощи было неоткуда. Делиться своими беспросветными мыслями я могла только с мамой. Именно мама, как всегда в жизни бросила мне, барахтающейся в тёмной беспросветной пучине отчаяния, спасательный круг. Среди маминых нежных, ласковых и таких разумных слов утешения однажды прозвучала фраза: "Не забывай, что он тоже человек" – это касалось Савицкого. He обратив внимания на эти слова в момент разговора, я будто впервые услышала их, проснувшись среди ночи. Поразмыслив, искренне удивилась, что ни разу у самой не возникла такая простая, лежащая на поверхности мысль. Ведь во всех своих поисках, мучительных раздумьях я судила и осуждала профессора, большого учёного, директора крупного института. Из этой почтенной крупной компании совершенно выпал Савицкий – Человек. Человек со своими жизненными понятиями, склонностями, симпатиями и антипатиями, желаниями, обидами, вкусами, слабостями и увлечениями, уже далеко не молодой, не совсем здоровый и усталый. Но при этом удивительным образом сохранивший достаточный интерес ко всему новому, прогрессивному и не потерявший способности увлекаться и радоваться. Дунаю, что эти два человека в одном общем уживались друг с другом и существовали в миру. Но наверно бывали и эксцессы.
Именно так случилось в связи с его поездкой на международный конгресс хирургов. Савицкий-учёный немедленно по достоинству оценил увиденный новый метод обезболивания. А дальше действовал загоревшийся идеей Савицкий-человек. Он приобрёл оборудование, сам лично все наладил, быстро с совершенно молодой "ухваткой". По молодому наслаждался результатом сам и подогревал восторженный интерес своих гораздо более молодых докторов. И совсем по-детски, радовался успеху. И успех был. Александр Иванович в те недели пребывал всё время в отличном настроении. Казалось, увлекшийся Саницкий-человек заставил Савицкого-учёного забыть, что в хирургии бывают и неудачи – большие, маленькие и катастрофические.
И вдруг – эта страшная беда. И Савицкий-человек не устоял. Не выдержал тяжести случившегося, потерял ориентацию. Сломался. Савицкий-учёный – молчал. Савицкий-человек утратил самоконтроль. Он с бешенством искал виновного и кусался, как раненный зверь. До вскрытия оставалось всего полтора часа, но он уже не мог остановиться. Он выплёскивал в онемевший зал всё, от чего страдала его человеческая душа. Учёный потерял власть над человеком. Он даже не сумел остановить его, когда тот, охваченный яростью с необыкновенной легкостью вступил на шаткую почву ничем, кроме рассуждении не подтверждённого диагноза.
Эта картина, нарисованная моим воображением, подкреплённым достаточно убедительными рассуждениями представлялась мне тогда поразительно правдоподобной. А кроме того, и это было одним из плавных моментов, – она снимала с меня грех непрощения своего главного учителя.
Такие истории и переживания с ниш связанные, не забываются. Они идут с жизнью до конца. Но различно освещенные светом юности, средних, или преклонных лет они могут менять краски, тон, очертания. Сегодня эту историю я воспринимаю как и немногим более полувека назад. Только думаю, что прощения не было – просто вина перестала существовать.
19/VIII – 2008 года.
Танго
Ольга остановилась у входа в хирургическое отделение и вышла из машины. Пятьдесят прожитых лет не отняли у неё ни лёгкости движений, ни явной женской привлекательности. Она торопилась и была сильно раздражена. Здесь вчера её стараниями крупные специалисты проконсультировали её мать, установили серьёзное заболевание, требующее немедленной операции. Но к себе больную не взяли: нет мест и налицо большая очередь. Настойчивую просьбу двух младших дочерей, сопровождавших мать, оставили без внимания. Ольга с возмущением убедилась, что в их большой семье, кроме неё никто ничего не может. Через своих друзей она добилась разрешения на встречу с заведующим отделения. И вот она перед его кабинетом, на двери которого значится его имя и все немыслимые звания. В ответ на её нервический стук раздалось короткое: "Войдите". Она вошла. В светлой комнате за большим письменным столом, заваленным бумагами, лицом к двери сидел крупный мужчина в белом халате. С лёгкой смуглостью его лица художественно контрастировала пышная седая шевелюра. Он что-то писал. Равнодушным взглядом скользнув по её фигуре, он ещё более равнодушным голосом произнёс: "Присядьте, я сейчас закончу", – и указал на ряд кресел у стены справа. Не привыкшая к подобному приёму, Ольга почувствовала, что градус её раздражения повышается. А он продолжал спокойно писать. Она старалась понять: он действительно торопится закончить важное дело или это умышленная демонстрация своей занятости – банальный приём защиты от назойливых посетителей? Ответа не нашлось.
Наконец, он кончил писать, поднял голову и, глядя то ли мимо, то ли сквозь неё, сказал: "Я вас слушаю". И тут Ольга уловила его еле заметный южный акцент. Преодолевая своё раздражение, усиленное более чем холодным приёмом, Ольга подробно рассказала о болезни матери. И настойчиво просила принять её в клинику для операции. Он слушал не прерывая. Но от неё не укрылось постепенно нарастающее недовольство на его лице. Ответ был категоричен: "Мои сотрудники поступили правильно. Они ввели меня в курс дела. Сейчас мы ее положить не можем – нет мест. А ждать – не может она, т. к. оперировать надо немедленно. И вдруг, словно устыдившись своей резкости, значительно более мягким тоном стал подробно объяснять, почему больную надо оперировать незамедлительно.
Слушая его, Ольга вдруг заметила какую-то странность в происходящем: она смотрела на хирурга, вслушивалась в его слова, но что-то мешало их воспринимать. Смысл его речи ускользал от неё. Постепенно его слова звучали всё менее отчётливо, всё глуше, более непонятно. И сам он вдруг окутанный туманом, стал терять очертания, словно растворяясь и исчезая со всем окружающим. А в туманной дали вдруг показался свет. Он ширился, становился ярче, заполняя собой всё пространство. Возникают новые и, вместе с тем какие-то знакомые очертания. Ольга мучительно старается вспомнить, откуда всё это. И вдруг узнаёт: набережная Ялты. Берег. Ночь. С чёрного неба в чёрное море падают золотые звёзды. У берега загадочно шумят и перешёптываются волны. На берегу ресторан весь в светящихся огнях, гремящей музыке, толпах веселящихся людей. И она, Ольга, 18-летняя красавица из Москвы впервые в ресторане, куда привёл её старший брат. Ресторан переполнен. Все места заняты. Словно падая с неба, гремит оркестр. Едва нашлось два места в дальнем углу. Брат необычайно любезен, как настоящий кавалер. На столе появились фрукты, сладости, искрится золотое вино. Ольге всё внове – интересно, загадочно, таинственно. И необычно, как в сказке. Она разрумянилась, глаза блестят. Хочется всё увидеть, понять, приобщиться ко всему… Она жадно всматривается в окружающее. И вдруг словно наталкивается на что-то острое. Издалека с противоположной стороны через весь громадный зал на неё устремил горящий взгляд молодой красавец, похожий на грузина. Их глаза встретились. Разделяющее их пространство только усиливает магию этого взгляда. Она не может от него оторваться. И уже сама чувствует где-то глубоко внутри зарождающийся огонь. Пламя – всё шире захватывает её существо. А взгляд издалека всё жарче и острее. И она уже больше ничего не видит кроме этого взгляда. На вопросы брата не отвечает – она их просто не слышит.
И вдруг оркестр заиграл танго. Его сладострастные ласкающие звуки, манящие, увлекающие, уносящие ввысь, разрывающие душу от наслаждения охватили зал. Она видит как этот грузин, не отрывая от неё взгляда вдруг встаёт и пробирается между столиками. Она знает, что он идёт пригласить её на танго. Всем своим существом она рвётся к нему навстречу. Ей кажется, что он движется очень медленно. Её охватывает дрожь. Губы сами шепчут: только бы не опоздал, только бы хватило музыки… И вдруг: 0, ужас!
Прорываясь сквозь этот мираж, звучит раздражённый голос: "Теперь вы понимаете, почему мы не можем положить вашу больную?!" Ольга не сразу понимает – что это? Потом спохватывается: этот голос звучит из другой жизни, и она должна туда вернуться. Хирург страшно раздражён, почти в ярости. Ольга догадывается, что этот вопрос он задаёт повторно.
А танго ещё звучит и несколько секунд музыка и голос борются между собой. Побеждает музыка.
И Ольга – вся в её власти – смело, почти вызывающе глядя ему в глаза, произносит: "Вы помните, как в ялтинском ресторане внезапно погас свет, когда вам захотелось пригласить незнакомую девушку на танго?"
Боже мой, где же непримиримый жёсткий профессор?
Мужчина и женщина не отрываясь, молча смотрят друг другу в глаза. Время потеряло счёт. Они одни в целом мире. И сумасшедшее танго звучит теперь для двоих. Они выпали из реальности. Фантастическая чудо-птица накрыла их золотыми крылами счастья. Они вновь прежние в расцвете юности вдыхают аромат той ялтинской ночи, утопая в сладостных звуках безумного танго.
Всё более раскрываясь навстречу вернувшемуся на миг счастью, словно думая вслух, мужчина произносит: "Я проклял этот погасший свет. Целую неделю – день и ночь я искал вас в Ялте. Думал, сойду с ума". Торопясь и перебивая друг друга, они словно боялись недосказать главного.
"Мы в Ялте проездом были один день. А после того вечера я решила остаться. Брат увёз меня силой".
"Я много лет подряд специально приезжал в Ялту, надеясь на чудо, – он улыбнулся: Смешно, не правда ли? ведь я даже не знал вашего имени"…
"А мне казалось, – смело произнесла Ольга, – Вы всегда были рядом. В трудные минуты неизменно звучало танго и мелькал ваш образ. И помогало!"
Телефонный звонок дерзко и грубо ворвался в звёздную ялтинскую ночь. Мужчина быстро отключил телефон.
Но таинственная магия уже исчезла. Они вернулись в окружающий мир. Но это были совсем другие люди. Из путешествия в прошлое они вынесли великую и поразительную тайну. Огонь, так внезапно опаливший их раннюю юность, не погас. Ярким факелом каждый пронёс его по своей жизни. Он освещал путь в непроглядной ночи и согревал в зимнюю стужу. Непонятым для обоих оставалось одно: для чего Господь, разлучив их в цветущей юности, неожиданно вновь соединил, когда многое уже утрачено?
А может не всё ещё потеряно?
Через несколько дней профессор благополучно прооперировал Ольгину маму. И открыл дорогу в новую жизнь.
Находка
Смеркалось. Дмитрий Тимофеевич отложил газету и подошёл к окну. Ничего не изменилось: частыми хлопьями падал снег словно белые непрерывные нити спущенные с неба.
– Пожалуй, вечером придётся вновь подмести дорожки, – подумал он, задернул пёструю ситцевую занавеску, зажёг свет и вновь взял газету. В маленькой очень чистой комнате было тепло и, несмотря на крайнюю бедность обстановки, уютно. Уже не первый год Дмитрий Тимофеевич работает в Москве в качестве наёмного рабочего. Большую часть заработанных денег он посылает в небольшой городов; "степной части Украины, где живёт его семья – жена и трое детей. И где для него – молодого мастера на все руки, не нашлось работы, чтобы их прокормить. В минуту ужасающей нужды и полного безденежья, без малейшей надежды найти хоть какую-нибудь работу на родине, он наконец решился пойти искать её по белу-свету. И тут ему повезло. После сравнительно недолгих скитаний вдруг сверкнул луч удачи: некий бизнесмен, создавая новое предприятие, набирал рабочую команду. Так Дмитрий Тимофеевич, для всех проще – Митрич – стал гастарбайтером. Благодаря умению, ловкости, сноровке и добродушному покладистому нраву быстро прижился. Вскоре был замечен. Даже самим хозяином. Через год его взяли в дом. Прибавили денег. Жаловаться было не на что!
Работал честно, с усердием. Постепенно приобрёл статус некого мажордома. Его уважали хозяева и подчинённые. И он был доволен. Но иногда в ночные часы, когда почему-то не спалось, безумная тоска одиночества брала его за горло. Ему хотелось кричать. И тут неизбежно появлялась услужливая мечта. Она тихим ласковым голосом говорила:
– Потерпи немного, у тебя есть все возможности, потерпи, всё будет. Перед ним яркими красками рисовала его собственный дом на собственной земле недалеко от родного города, звенящие детские голоса и беспредельную Радость. И боль постепенно проходила.
Хотя он очень хорошо понимал, что до воплощения мечты ещё очень далеко.
Но начинался новый рабочий день. И жизнь шла по привычной колее.