К жизни рабочего корпуса имел отношение заместитель начальника по хозяйственной части Гуревич Михаил Абрамович. Однако основным начальником являлся Клюсов Юрий Сергеевич – заместитель Елатомцева по режиму.
Старшим по корпусу, возложив на него непосредственную обязанность следить за распределением работ, Клюсов назначил военнопленного, также из числа выздоровевших. Его не отправили в лагерь еще из-за свободного знания русского языка. Звали его Шута.
Я приехала в госпиталь, когда роль ответственного он исполнял уже два года. Он был то ли польский немец, то ли немецкий поляк. Коренастый, небольшого роста 32-летний парень, с крепкими мускулами, юркий, подвижный брюнет с черной редеющей шевелюрой, с невыразительными, бегающими глазами, кривыми ногами и громким пронзительным голосом. Неприятная улыбка искажала и без того не слишком симпатичное лицо. Его одежда отличалась от обыкновенной темной спецовки, в которую был одет весь обслуживающий персонал. Неизвестно откуда он раздобыл белую рубашку и хорошие кожаные сапоги. Рубашка всегда была белоснежной, а сапоги начищены до блеска. Он резко выделялся элегантностью на сером фоне рабочего люда. С высоко поднятой головой, он расхаживал по Зоне, отдавая приказания своим подчиненным. Однако стоило ему заметить приближающегося сотрудника госпиталя, как все его павлиньи перья разом опадали. Он даже становился ниже ростом. На лице появлялась отвратительная заискивающая улыбка, подобострастный голос произносил: "Здравствуйте". В глаза при этом смотреть избегал.
Общее впечатление от его личности у меня с первого раза сложилось отталкивающее. Он это понял и старался со мной не встречаться.
Клюсов ему явно симпатизировал. Шута это чувствовал и со своими подчиненными обращался грубо, был заносчив, не терпел возражений, любил кричать, иногда пускал руки в ход. Клюсов этому не препятствовал.
Формально в клинических корпусах Шута делать было нечего, тем не менее, он иногда в них появлялся.
Однажды я зашла в свою палату, услышав из коридора необычный шум, среди которого слышался иступленный крик Шута. При моем появлении все замолчали.
Оказалось, лежачий больной опрокинул тарелку супа, залил всю постель, смененную только вчера. Надо было вновь менять все, вплоть до матраца. Дежурная санитарка, не имея возможности объясниться с больным, позвала Шута. Вот тут-то он и разыграл роль высокого начальника бешенно крича на больного.
Я выгнала Шута и устроила разнос санитарке. А несчастного больного, после смены белья, еще долго пришлось успокаивать. Дрожа всем телом, со слезами на глазах он повторял одну и ту же фразу:
– Фрейлин доктор, я не нарочно, поверьте! Я не нарочно!
От своих коллег я узнала, что это далеко не единичный случай подобного поведения Шута, что все больные его боятся и люто ненавидят.
Мой стаж в госпитале уже измерялся многими месяцами, и я достаточно освоилась с обстановкой. Против Шута я начала активную борьбу. Однако это оказалось не так просто. Когда я публично заявила, что Шута надо отправить в лагерь – на меня набросились все. Даже врачи. Он всем был удобен своим знанием русского языка, своим угодничеством и махровым подхалимством. Очень многие пользовались его помощью переводчика в общении с больными.
К этому времени я уже достаточно свободно говорила по-немецки. И несколько раз замечала, что, исполняя роль переводчика, Шута явно искажает смысл сказанного с обеих сторон. Частично преследуя собственные интересы, а порой просто для того, чтобы посеять недовольство или устроить скандальчик. Но и этот приведенный мною аргумент не возымел действия.
На мои замечания о грубости Шута Клюсов сказал:
– Он орет? Ну и что? Пусть поорет – им это полезно.
Сам он, кстати сказать, на военнопленных, тем более на больных, не орал. Но когда в его присутствии это делал Шута, он словно ничего не слышал.
В моей борьбе меня поддержала только Фаина Александровна.
В эти же дни, встретив его на улице, она своим суровым тоном заявила ему, чтобы он забыл дорогу в 13 корпус.
– Я вас там не потерплю, и вообще старайтесь не попадаться мне на глаза.
Он это учел. Не попадаться на глаза старался и мне.
Однако поведения своего не изменил. Корысть, конечно, была свойственна его натуре, и привилегированное положение, которое он завоевал ценой подхалимства, шантажа и подлости обеспечивала ему определенную свободу действий и власть в среде его подчиненных. Поговаривали, что зеркальный блеск его сапог и белоснежность рубашки обеспечивается регулярным трудом рабочих десятого корпуса. Различными приемами он заставляет их заботиться о своем быте, но кроме различных мелких и крупных выгод, которые он извлекал такой ценой, мне всегда казалось, что в его порочной натуре присутствует неукротимое желание творить зло. Зло ради зла. Это был законченный тип садиста – полагаю, такие, как он, топили печи Освенцима. Его люто ненавидели все обитатели Зоны. И очень многие боялись. Они-то и обеспечивали его дутую популярность.
– Шута – туда, Шута – сюда! Где Шута?
Не последнюю роль играло и его подобострастное стремление помочь всем в качестве переводчика. Мне всегда казалось, что проще выучить язык, чем терпеть возле себя такого негодяя. К сожалению, мои коллеги думали иначе. Его кровожадный аппетит распространился было и на немецких врачей. Ведь документально их работа в госпитале оформлялась так же, как и всей рабочей обслуги. Но тут преграду его непомерной активности поставил сам Елатомцев.
Немецкие врачи проделали тот же путь, что и обитатели 10-го корпуса: работали в шахте под землей, в госпиталь поступили в различное время. Двое – с явлениями сердечной декомпенсации, остальные в состоянии выраженной алиментарной дистрофии, некоторые – почти умирающими.
Оставляя их в госпитале для работы по специальности, Елатомцев создал им и соответствующую обстановку. По внешнему обличию и по уровню жизни он поднял их почти до уровня наших врачей. Они жили не в общем хозяйственном корпусе, а в двух палатах 14 лечебного отделения, с возможностью выхода из него в любое время суток – больным это разрешалось только в часы прогулок. У них были светлые добротные пижамы, медицинские халаты им крахмалила прачечная, так же как и нам. Столовой корпуса они не пользовались. Еду подавали в их комнаты. В зависимости от специальности врачи были распределены по отделениям.
Если Елатомцев проявил незаурядное чутье в подборе таких специалистов, как часовщик, парикмахер, повар, электрик и других, в компетентности оставленных им в госпитале врачей можно было не сомневаться.
Это были специалисты высокого класса. Самому молодому было 35 лет, старшему – 65. До войны четверо из них работали в научно-исследовательских учреждениях Берлина, Мюнхена, Дюзбурга, Вены – имели ученые степени. Остальные были сотрудниками больниц.
В войне участвовали пятеро – в качестве врачей в различных госпиталях. Оба пожилых – доктор Лиин и доктор Бергер не воевали – были интернированы в конце войны.
Люди одного языка, одной культуры, в последние годы и одной судьбы, они были такими разными. Начиная с внешности: худой и высокий доктор Лиин – стоматолог и маленький, кругленький доктор Штифенхофер – офтальмолог. Стоя рядом, они напоминали цирковую пару когда-то знаменитых Пата и Паташона. А между ними – пятеро остальных, не столь контрастных, но тоже очень разных и по внешности, по манере держаться, говорить, смеяться.
Самым эрудированным был доктор Кантак – терапевт. Всесторонне образованный, не только в медицине, он знал психологию, философию, литературу. Интересны были его теоретические подходы к обоснованию диагноза. Среди своих коллег он заметно отличался своей внешней элегантностью. Фаина Александровна, проработавшая с ним более двух лет, уважала и ценила его.
Второй терапевт, 64 летний доктор Бергер работал в туберкулезном отделении под руководством Екатерины Ивановны Ганеевой. Он был остроумным, веселым человеком. Врожденный оптимист, он спокойно принимал все превратности судьбы. С легкостью взялся за изучение русского языка и с такой же легкостью бросил это занятие, поняв, что одолеть его не сможет.
Екатерина Ивановна считала его хорошим врачом. У них было много общего. Сама она, такая же оптимистка, с верой смотрела в будущее. Позади остался тяжелый путь войны. Они с мужем – хирургом – были мобилизованы в первые дни. Оба направлены в прифронтовой госпиталь. Работали день и ночь, пока не случилась беда. Муж ее был в операционной, когда на госпиталь обрушилась бомбардировка. Она была в другом месте – и уцелела. Муж умер на ее глазах. Она дошла до Берлина и теперь, когда кончилась война, оказалась здесь. А под Казанью, в маленьком домике, осталась ее мать с двумя внуками. Весь свой заработок Екатерина Ивановна отправляла домой.
– Будет же когда-нибудь хорошо, – ее любимая поговорка.
Доктор Бергер, поняв содержание этой фразы, выучил ее и очень смешно произносил по-русски. Теперь они повторяли ее вдвоем.
Офтальмолог – доктор Штифенхофер был великолепным специалистом, тому имелось много свидетельств. А человек он был замкнутый, неразговорчивый, словно запертый на замок. На вопросы, лежащие за пределами его специальности, отвечал нехотя, будто сам процесс произношения слов был ему физически труден. От его коллег я узнала, что еще будучи на фронте, он получил известие о гибели всех своих близких. Они жили в небольшом городке под Дрезденом. Прямое попадание бомбы в дом, где находились родители, жена и трое детей, оставило его совершенно одиноким на этом свете. Говорят, он долго не мог понять, зачем он уцелел.
Доктор Хаазе – дерматолог. До войны защитил диссертацию. Во время войны, в полевом госпитале, какое-то время пришлось работать хирургом. Об этом вспоминает с ужасом:
– Такая масса крови.
Он общителен и разговорчив. Но о чем бы ни рассуждал – всегда кончает утверждением, что половина болезней имеет в своей основе пренебрежительное отношение людей к своей коже.
Весьма заметной фигурой среди врачей был невропатолог – доктор Мюллер-Хегеман. Его высокая, немного сутуловатая фигура часто встречалась в различных отделениях Зоны. Неврологическая симптоматика часто сопутствовала различным патологическим процессам. Его больные находились во всех корпусах.
В госпитале он пребывал в двух ипостасях. Он был еще и антифашистом. Но не таким, каких расплодилось множество среди военнопленных на Советской земле. Он стал им в Германии, при гитлеровском режиме. Был репрессирован и освобожден нашими войсками. Эрудированный, интересный собеседник – его лекции для военнопленных, еженедельно проводимые в Красном уголке, были серьезны, содержательны, интересны. Вот только русский язык давался ему с неимоверным трудом. А изучал он его истово и непрерывно. Ища помощи, пристроился было ко мне. Увы, наши интересы были диаметрально противоположны. Кончилось тем, что он стал помогать мне в немецком.
По антифашистской работе доктор Мюллер-Хегеман имел помощника Фриче – парня 25 лет, который жил в хозяйственном корпусе. По этой линии своей деятельности они подчинялись Клюсову. Он относился к ним по-доброму, по-товарищески. На третий год пребывания в госпитале им обоим было разрешено на два часа ежедневно выходить из Зоны без конвоя. Они отправлялись в Скопин (15 км), ходили по магазинам, покупали книги и заводили разговоры со встречными прохожими. Последние, как они рассказывали, тоже весьма охотно вступали в разговор. Вот тут-то доктор Мюллер-Хегеман и сделал существенные успехи в русском языке.
Примечательной личностью был доктор Шеффер – хирург, 35 лет, самый молодой среди своих коллег. Для "красивого мужчины" ему не хватало роста. Но смуглое, словно тронутое загаром лицо, обрамленное густой вьющейся шевелюрой, несомненно, было привлекательным. Темперамент и эмоции нередко праздновали победу над разумными суждениями. Это – в жизни. А в хирургии – смелость и осторожность уравновешивали друг друга. В школе он мечтал стать математиком. Неожиданно для себя и окружающих поступил на медицинский факультет. Увлекся хирургией. Защитил диссертацию. И сразу попал на фронт. Все последующие годы в полевом госпитале, как он говорил сам, "оперировал и день и ночь". Здесь, в госпитале, работал активно, ответственно, с интересом. Был общителен.
Но самой яркой, колоритной фигурой среди немецких врачей был, несомненно, доктор Лиин – стоматолог. В госпиталь его привезли полуживым – из машины вынесли на руках. Стоять он не мог. Сухая пергаментная кожа желтоватого оттенка плотно обтягивала скелет этого гиганта ростом 2 м 25 см. Он не произносил ни слова. Подумали, что немой. Все решили, что он умрет через несколько часов. Но полагающиеся меры приняли.
Когда дней через десять он заговорил, окружающие услышали следующую реплику:
– Вот, ведь я говорил этому идиоту – начальнику лагеря, что при моем росте полагается двойная порция. Не послушал. И вот результат.
Позднее появились рассказы в юмористическом тоне о том, как он, работая на шахте под землей, при своем росте умудрялся переползать из одного штрека в другой.
Немного окрепнув, через своего лечащего врача он попросил аудиенции у начальника госпиталя.
Елатомцев пришел к нему. И услышал вопрос:
– У вас есть врач-стоматолог?
– Нет, – ответил Елатомцев, даже не успев удивиться.
– Я стоматолог, – произнес больной, – хочу у вас работать.
Виктор Федосеевич оглядел его, едва сдерживая улыбку. Перед ним стоял невероятной длины скелет, обтянутый кожей, ни волос, ни зубов.
– Вы сначала поправьтесь, – сказал он, – а там увидим.
– Я поправлюсь, – ответил доктор Лиин.
Был сделан запрос по социально-политической линии. Препятствий не оказалось.
Через два месяца доктор Лиин приступил к работе. В госпитале был зубоврачебный кабинет. Им заведовала Анастасия Ивановна Лясота. Солидная женщина лет 55, жена начальника рентгеновской службы – Вартана Карповича Баранянц. Веселый, остроумный и обаятельный, он был антиподом своей серьезной неулыбчивой жене. Она держалась отстраненно. В разговор вступала редко, мнения свои высказывала категорично, возражений не принимала. Ходила медленно, с гордо поднятой головой. Любивший всегда пошутить, Елатомцев, встречая ее удивленный, непонимающий взгляд, замолкал.
Под ее начало и поступил темпераментный доктор Лиин. С первых дней он накинулся на работу, как изголодавшийся на пищу. В 65 лет он был неуемен, неисчерпаем. Уже через неделю Анастасия Ивановна заявила, что у нее нет работы – все забирает доктор Лиин.
Под огнем его темперамента изменилась сама структура их работы. Доктор Лиин уже не ждал, когда больной по собственной инициативе придет в их кабинет, жалуясь на зубную боль. Он регулярно ходил по всем отделениям, заглядывал в рот каждому больному и, при необходимости, тащил его в зубоврачебное кресло.
Через несколько месяцев доктор Лиин вновь попросил аудиенции у начальника. На этот раз его привели в кабинет Елатомцева.
С порога наш энтузиаст заявил:
– Давайте заниматься протезированием зубов.
Начальник был озадачен. С одной стороны, предложение ему явно понравилось. Но с другой…
В госпитале для военнопленных подобное направление не предусмотрено. В нескольких инстанциях различного уровня придется доказывать его необходимость. Хотя он многого добивался, но каждый раз предсказать результат было невозможно.
Предположим, он получит разрешение. А дальше? В госпитале для этого вида работ нет условий. Нет специального помещения, нет оборудования и инструментария, нет специальных материалов. Все надо начинать с нуля. А главное – у Елатомцева не было уверенности, что доктор Лиин владеет методикой настолько, чтобы организовать новое дело.
Доктор Лиин ушел подавленный. Анастасия Ивановна поддержала идею. Но переубедить Елатомцева не удалось. Да, по правде говоря, она не очень старалась.
Вмешалась судьба. И ситуация в корне изменилась.
В очередной партии больных оказался молодой человек с множественными переломами костей, и нижней челюсти, в том числе. Доктор Лиин с блеском показал, на что он способен. Проведенная им репозиция и фиксация отломков и сложный режим послеоперационного ведения обеспечили полное восстановление целостности кости. Больной стал нормально питаться и говорить.
Новый раунд разговоров на тему о протезировании зубов шел уже совсем в другом ключе. Аргументы в его пользу теперь уже были неоспоримы. Елатомцев согласился.
Преодолев на разных инстанциях длинный ряд всевозможных "нельзя", "не положено", "не предусмотрено", Елатомцев, наконец, одержал победу.
Сколько было всеобщей радости, когда открылись двери нового кабинета, и очень скоро образовалась своеобразная очередь.
Выражение лица Анастасии Ивановны стало еще более гордым, а улыбка – еще более снисходительной. А энергия доктора Лиина словно нарастала. Именно в это время неожиданно в жизнь еще раз вмешался господин Случай.
На рассвете Елатомцеву позвонили. Изменившимся голосом уже знакомый нам начальник лагеря сообщил, что от зубной боли с высокой температурой и распухшей физиономией еле дожил до утра. Просит у Виктора Федосеевича разрешения показаться нашему стоматологу.
Его привезли утром, действительно еле живого. От громадного отека закрылся одноименный глаз, а рот был смещен на противоположную сторону. Анастасия Ивановна и доктор Лиин обихаживали его долго. Придя в себя, он рассмотрел кабинет, в котором находился, и буквально обомлел. О существовании зубопротезирования в госпитале он еще не знал.
Последствия этого эпизода не замедлили сказаться. Как из рога изобилия посыпались на Елатомцева заявления, просьбы от лагерной администрации, сотрудников шахт, а далее и от местных жителей. Все они, их близкие и дальние родственники вдруг захотели полечить зубы, удобно есть и красиво улыбаться. Елатомцев отказывал всем. На пути стояла неприступная Зона.
И тогда уже не Елатомцев, а начальство лагеря и шахт, с присоединившейся к ним общественностью стало добиваться стоматологического кабинета вне Зоны.
И добились.
Кабинет был построен и начал функционировать.
И с тех пор два раза в неделю, утром, любопытная группа из шести человек (четверо в белых халатах) выходила из Зоны. Они шли по тропинке, ведущей к небольшому вновь отстроенному одноэтажному зданию рядом с жилыми корпусами: впереди полноватая с высоко поднятой головой Анастасия Ивановна, на полшага от нее тощий, сутуловатый доктор Лиин, за ними две более мелкие фигурки сестры и санитарки. Два солдата с винтовками предшествовали и замыкали процессию. Не торопясь, они направлялись в наружный кабинет зубопротезирования, где уже успели скопиться пациенты.
Было интересно наблюдать за работой этих двух таких разных людей – Анастасии Ивановны и доктора Лиина. Внимательно, сосредоточенно они делали свое дело. Все казалось очень гармоничным, словно обо всех действиях они условились заранее. А между тем, Анастасия Ивановна не знала ни слова по-немецки, равно как и доктор Лиин – по-русски. Они изобрели свой собственный язык. Мимика, неопределенные звуки различной высоты и длительности, жесты заменяли им слова. И как великолепно они понимали друг друга.
Наше общение с немецкими врачами было довольно тесным. Они регулярно присутствовали на обходах, каждый в своем отделении. Невропатолога, дерматолога и окулиста часто приглашали на конкретные консультации. Все врачи, пожалуй, кроме офтальмолога, пытались изучать русский язык. К сожалению, преуспевали они мало. Поэтому я, как правило, выступала в роли переводчика.