В целом, все они были достаточно симпатичными людьми, интеллигентными, воспитанными, вполне доброжелательными. Они были одинаково подчеркнуто корректны со всеми сотрудниками – от начальника до санитарки. Но в этой корректности не было и тени подобострастия. Свое привилегированное положение, созданное Елатомцевым, они принимали с чувством собственного достоинства, считая это вполне заслуженным. Соответствующей была и манера держаться.
И действительно, в своих белоснежных накрахмаленных халатах и таких же колпачках они даже отдаленно не напоминали людей, живущих за колючей проволокой.
Однако их внутренние взаимоотношения были весьма своеобразны. При беглом взгляде со стороны в отделении, при совместном осмотре или обсуждении больных могло показаться, что это дружная компания специалистов, хорошо понимающих друг друга. В действительности это было не так.
Знание языка открыло мне истинное положение вещей: каждый из них плохо переносил остальных. Они часто ссорились. Поводом к тому обычно служила какая-нибудь бытовая мелочь. Она явно не могла быть причиной ссоры. Она лишь обнажала тлеющее раздражение.
Удивительной была, если так можно выразиться, и сама форма ссоры. Говоря друг другу обидные, иногда очень оскорбительные слова и получая такие же в ответ, никто никогда не поднимал голоса. Лица не выражали ни озлобленности, ни раздражения. Не зная языка, можно было подумать: беседуют друзья. Если столкновение двоих случалось в присутствии третьего, тот никогда не вмешивался, делая вид, что ничего не происходит. И вместе с тем, если при обсуждении больного возникал серьезный, принципиальный спор, они умели абстрагироваться от личного, терпеливо и уважительно выслушать мнение оппонента, в том же тоне продолжить спор или спокойно согласиться с приведенными доводами.
Слушать их научные дискуссии, понимая каждое слово, было настоящим удовольствием. Временами я была так увлечена, что забывала роль переводчика, за что мне доставалось, особенно от Фаины Александровны.
Это был удивительный, прекрасный период моей жизни. Вся жизнь состояла в работе. Работа была самой жизнью. Между ними не было границы.
Я не любила ночь. Она была помехой. Она мешала наступлению следующего дня. А я его так ждала! В этом грядущем дне столько интересного, захватывающего, яркого. Хочется, чтобы скорей наступил этот день. А ночь все тянется…
Ночи действительно стали длиннее. Приближалась осень.
Я уже совсем освоилась в своем отделении и полюбила его. Меня уже включили в список дежурных по госпиталю. Во время этих дежурств я знакомилась с другими отделениями.
Больных прибавилось. При последнем массовом поступлении в большинстве палат пришлось поставить седьмую койку. Я вела уже три палаты, т. е. имела 21 больного и очень этим гордилась.
Становлюсь как большая, совсем взрослая, – думала я.
Знакомясь ближе с коллегами, я постепенно стала относиться к коллективу более персонализировано. На фоне общих добрых отношений со всеми возникали более теплые привязанности.
Первой была Екатерина Петровна Василевская, Катя. Мы очень скоро перешли на "ты". Ей было чуть больше 30 лет. Милая, приветливая, любила общество. Хороший терапевт, по-доброму относилась к больным. Своей семьи у нее не было. Свой заработок она посылала матери в Орловскую область.
Затем – Ира Батина, Вера Васильевна Андросова – начальница второго терапевтического отделения. Очень тепло, "по-матерински", как она сама часто говорила, относилась ко мне начальница туберкулезного отделения Екатерина Ивановна Ганеева. Кокетливая, с первого взгляда легкомысленная, она обладала твердым характером и незаурядными организаторскими способностями. Ее старшая дочь была лишь на два года моложе меня, но мы стали большими друзьями.
Самой же большой моей привязанностью оставалась моя начальница – Фаина Александровна. С первой встречи эта симпатия росла и углублялась. Однако добиться дружеской взаимности оказалось совсем не просто.
Она подчеркнуто ни с кем не сближалась, держалась особняком и была очень одинока. Ее уважали, с ней считались. Все признавали, что профессионально ей не было равных. В клинических вопросах она всегда была последней инстанцией.
Но друзей у нее не было. Суровая, замкнутая, неразговорчивая – во всем, кроме судьбы больного – она отталкивала от себя людей. Была резка, прямолинейна, требовательна по высшей моральной планке. Ее боялись. Ее сторонились. Далеко не все гладко было у нее и со здоровьем. Неполадки с сердцем, постепенное падение зрения. Нередко, спрятавшись от посторонних глаз в своем кабинете, она принимала лекарства. Разговоров о своем здоровье не допускала.
Для Фаины Александровны работа была всем. Но, в отличие от меня, большая половина ее жизни осталась позади. Впереди – надвигающаяся старость, болезни, бесприютность, бездомность и тоже одиночество.
Я благодарю Бога, что под маской неприступной суровости я в свои 22 года сумела разглядеть, а скорее – почувствовать ее добрую, чуткую и очень ранимую душу.
При первом знакомстве меня поразил предложенный ею паритет.
Узнав со стороны то, о чем она умолчала, рассказывая о себе, я поняла, что весь ее облик – это инстинктивная защитная реакция от новых разочарований, обид и страданий. Она потеряла веру в людей.
Установив между нами дистанцию, она держала ее долго. Но в конце концов не могла не увидеть моего отношения к себе, не только как к учителю, но и как к человеку, не замечать моей искренней привязанности. И через несколько месяцев дверка ее души приоткрылась, но не более того.
Так мы и жили.
А потом произошел эпизод, который, видимо, и заставил Фаину Александровну, наконец, поверить в бескорыстную искренность моего отношения к ней.
С последней партией к нам в отделение, в палату, которую вела сама начальница, поступил больной 36 лет, солдат из крестьян – истощенный, с явлениями сердечной недостаточности и переломом обеих костей предплечья. В 14-ом корпусе ему наложили гипсовую повязку, а мы нашли еще и долевую пневмонию справа. Два дня активной терапии сопровождались некоторым улучшением. На третий день ему вдруг стало хуже. Был выявлен воспалительный очаг и в левом легком.
Больной находился в отдельной палате с индивидуальным постом сестры. К вечеру появилось неравномерное дыхание. В палату принесли баллон с кислородом. Мне казалось, что конец предопределен.
По поведению Фаины Александровны я поняла, что она не собирается уходить домой. На мой вопрос она просто сказала:
– Надо попробовать его вытянуть.
Я заявила, что тоже остаюсь. И осталась, несмотря на ее категорическое возражение. Тем более что видела, как днем она сама пила лекарство. Острая словесная перепалка – и она сдалась.
К середине ночи больной стал метаться, бредил, произносил бессвязные слова – я их не понимала. Фаина Александровна не выходила из палаты, и я при ней. Она несколько раз меняла лекарства, назначала новые. Шел 1947 год, антибиотиков в нашем распоряжении не было.
Светало. Я взглянула на Фаину Александровну: ее саму следовало бы подключить к баллону с кислородом.
Тишину уходящей ночи резко и пугающе нарушало хрипящее дыхание больного. Фаина Александровна сидела у его постели, периодически, словно машинально, щупая пульс. Я у ножного конца кровати. Сестра только что долила капельницу. Сколько прошло времени – сказать трудно.
Вдруг хрипение оборвалось. Я вздрогнула от ужасающей тишины.
Все кончено, – с ужасом подумала я. Взглянула на Фаину Александровну – она сидела в той же позе. Но совсем другая: с лица ушла суровая напряженность, оно было непривычно светлым. Я посмотрела на больного – серое лицо его было гладким и спокойным, кислородный шланг выпал и лежал на подушке. Дыхание было глубоким и ровным. Он спал. Его жизнь была выиграна!
Впрочем, разве это "событие"? Врач остается на ночь у постели тяжелого больного – больной выздоравливает. Обычное явление! Эпизод.
Ну а если взглянуть поглубже. Напрягаясь умственно, душевно и физически, Фаина Александровна вступила в борьбу. В эту ночь она выиграла сражение со смертью.
Она спасла человека из племени, которое еще вчера сознательно, планомерно и хладнокровно жестоко истребляло людей ее племени, в том числе ее родных.
Человек и Врач. Врач и Человек. Параллели и перпендикуляры, согласия и противоречия. Где перекресток?
Как врач, она более двух лет выполняет свой долг: "врач – не судья", и лечит больных – вчерашних врагов.
Но в высоком моральном кодексе "врач – не судья" нет статьи о самопожертвовании. Ее в эту ночь вписал не врач, а человек.
И здесь – так же, как всегда, везде и во всем: переплетение Добра и Зла. Во всем, а главное, в душе каждого из нас. Именно в ней победа дается наиболее тяжело.
Утром уже все знали, что вопреки существующему железному порядку, в Зоне ночью, без специального письменно оформленного приказа, оставались два человека. Страстный ревнитель порядка Клюсов был возмущен. По виду его и Елатомцева было ясно – он требовал от начальника санкций. Виктор Федосеевич был раздражен, но ничего не сказал. Тем более что в своем докладе дежурный врач с особо нарочитым ударением произнес:
– Больной выведен из терминального состояния и сейчас чувствует себя удовлетворительно.
Инцидент был исчерпан.
Именно с этого события Фаина Александровна повернулась ко мне совершенно другой, казалось, ей не свойственной, стороной: добрым, доступным человеком, в котором порой сквозило даже что-то ласковое и теплое.
Я поняла, что она мне поверила. Мы стали друзьями.
Вскоре, когда въезд и выезд из Москвы стал совсем беспрепятственным, ко мне приехала мама. Это была радость без меры. Между мамой и Фаиной Александровной сразу возникли теплые дружеские отношения. Они продолжались и тогда, когда сначала Фаина Александровна, а затем и я, покинули госпиталь.
Но это будет потом, далеко потом. А тогда в госпитале каждый день воспринимался как особенный. Он приносил так много нового, во всем надо было разобраться.
Своих больных я осматривала каждый день, каждого и очень подробно. Я садилась на койку, сначала задавала вопросы о прошедшей ночи. Если ответов не понимала, просила говорить медленнее. А потом мои обходы превратились в длинные беседы. Больные перестали стесняться. И полились рассказы не только о здоровье, но и о жизни. Началось с парня лет 30, выздоравливающего от тяжелейшего истощения.
Он вдруг, ни с того ни с сего, громко, на всю палату сказал:
– А знаете, фрейлин доктор, в день, когда меня призвали, моя жена родила двух мальчиков. Попросил у начальства отсрочку, не дали, и так и ушел, их не увидев, – и заплакал.
И, постепенно один за другим, они стали делиться со мной своим прошлым. Но как мало среди этих рассказов было веселого, радостного.
Между тем, работа захватывала все больше. Обходы Фаины Александровны, ее клинические разборы, проводимые каждую среду, способствовали моей зрелости.
Скорее даже не зрелости, а способности думать более широко и углубленно. Этому помогал и доктор Кантак, внося в эти разборы много живого и интересного с теоретических позиций. В значительной степени помогало и мое все более углубляющееся знание немецкого.
Прекрасно помню, как в мой первый рабочий день, я завороженно слушала, как Фаина Александровна и доктор Кантак вели подобное обсуждение. Оба говорят на разных языках. Фаина Александровна знает несколько простых обиходных немецких слов, доктор Кантак – столько же русских. Латынь была единственной ниточкой, за которую они оба крепко держались. Не горячась, они спорили. Каждый аргументировал свою позицию, для присутствующих трудно воспринимаемую. А они прекрасно понимали друг друга.
Я вслушивалась в этот профессиональный разговор – речь шла о сложном предмете, недостаточности печени, – и думала о том, что такое возможно только в кругу крупных специалистов, каковыми они оба и были.
Заговорив по-немецки, я принесла большую пользу отделению. Теперь в подобном разговоре могли принимать участие все врачи корпуса. А я, переводя их научные споры, "умнела у себя на глазах". Знание языка расширило возможности моего общения с доктором Кантаком. Он стал изредка заходить в ординаторскую, когда я записывала истории болезни. Говорили о наших больных, он много рассказывал о личных наблюдениях, о своем учителе Мюллер-Зайферт. В ординаторской была трансляционная радиоточка. Я люблю работать под музыку. Однажды, когда вошел доктор Кантак, передавали песню Сольвейг. Он остановился и спросил: "Что это передают?" Я ответила. По выражению его лица я поняла, что это было не удовлетворение собственной любознательности, а маленький экзамен. Он был очень доволен, что я его выдержала. Мы заговорили о музыке. Однажды на своем столе я нашла три хиленькие ромашки – пучочек выглядел очень трогательно. Откуда они взялись? Ведь в Зоне даже травка была тощая.
Елатомцев, вопреки моему стремлению к хирургии, направил меня "на воспитание" к Фаине Александровне. Очень скоро я оценила его мудрое решение. Именно она открыла во мне чувство глубокого уважения к больному, умение сострадать, и как первую ответную реакцию – стремление помочь. Причем, Фаина Александровна никогда ничему не учила в общепринятом понимании этого слова. Она просто жила и действовала по определенным законам морали. Действовала так, потому что иначе не могла. Отдавала себя всю работе, больному человеку, кто бы он ни был, потому, что по иному не умела. У этого истока началась моя профессия, тернистый путь врача.
Первые учителя – Фаина Александровна и доктор Кантак.
Путь был долгим – длиной в пятьдесят с лишним лет.
Были другие начала и другие учителя – академики, профессора, крупные ученые.
Но любовь к больному и науке заложили те – первые. Потом были уже собственные ученики.
Под нарастающей толщей прожитых лет не меркнет образ первых учителей. Он так же ясен и светел.
Спасибо им.
Строго размеренную жизнь госпиталя регулярно нарушали два события: поступление больных из лагеря и возвращение в лагерь прошедших курс лечения.
Транспортом служили громадные крытые машины – фуры. Их в обоих случаях предоставлял лагерь.
Оба события были одинаково драматичны.
Основная трудность выписки больных состояла в том, что они не хотели уходить из госпиталя. Лагерь, шахта, работа, в большинстве случаев под землей, приводили в ужас. После пребывания в госпитале лагерная жизнь казалась еще страшнее и безысходнее. У каждого рождалось желание хоть на немного, даже на один день, отодвинуть неотвратимое.
Большинство впадало в депрессию. Некоторые прибегали к различным уловкам, которые быстро становились очевидными. К санкциям мы не прибегали. С каждым вели "разъяснительную" беседу.
Наступал день – и неотвратимое свершалось. Внешне спокойные, они выстраивались у проходной. Снаружи непосредственно к проходной подъезжала машина. По одному выходили из Зоны, в окружении конвоя садились в машину и уезжали.
Лишь один раз случился эпизод, не укладывающийся в вышеописанную схему.
Больной 32 лет поступил в тяжелом состоянии с декомпенсацией сердечной деятельности (периферические отеки, асцит). Доставлен на носилках. Сын деревенского учителя. Собирался поступить в институт. Не успел. Мобилизован с начала войны. Попал в плен 3 года назад.
За два месяца лечения удалось получить эффект полной компенсации и практически выздоровления. С момента поступления он с ужасом говорил о необходимости при выздоровлении возвращаться в лагерь. С улучшением его состояния эти слова звучали все чаще.
В госпитале он пролежал около 3 месяцев. Вполне здоровому и окрепшему, ему объявили о дне выписки. В ответ он не произнес ни слова. Пошел в палату, лег в постель и больше не встал. Через некоторое время начался потрясающий озноб, температура поднялась свыше 38°. С ознобом справились через несколько часов. Больной не пил и не ел. Ночью несколько раз больные, его соседи, вызывали к нему дежурного врача.
А на другой день его состояние было примерно таким, как при поступлении.
Ни о какой выписке не могло быть и речи. В тот же день Пустынский пригласил в кабинет всех врачей – 15 русских и 7 немецких. Я была переводчиком. Обсуждали необыкновенное клиническое наблюдение. Выступали все. Ни один из присутствующих ничего подобного из своей практики вспомнить не мог. Обсудили предполагаемый патогенез.
Заключала Фаина Александровна. Слово стресс в то время еще не имело хождения в медицинском лексиконе. Поэтому все было сведено к непредсказуемой реакции нервной системы.
Совершенно иной была картина поступления больных из лагеря. Это всегда аврал. Когда на нашей территории появляется знакомая машина, а иногда и две, причем почти всегда с опозданием на час-другой, мне хочется крикнуть, как на военном корабле: "Свистать всех наверх". Прием больных неизменно требует участия многих людей.
Но свистать не надо. Начальник, как талантливый режиссер, уже давно до мельчайших подробностей разработал все четыре акта этого многопланового действа: разгрузка, санобработка, транспортировка в Зону, размещение по палатам. Каждый участник этого процесса прекрасно знает свою роль и функционирует, как автомат.
Появление знакомой фуры на нашей территории – это сигнал, состояние "готовности" переходит в состояние "действие".
Машина подъезжает к санпропускнику. Он расположен на небольшом пригорке, метрах в ста от Зоны, т. е. на свободной земле. Конвой образует род каре, в центре которого машина с больными. Здесь же бригады из корпуса обслуги, участвующие в приеме. Фура широко раскрыта. С ловкой осторожностью хорошо тренированные санитары снимают носилки. Истощенных, резко ослабленных больных выносят на руках.
Никаких указаний, никто не командует – работа идет в хорошем темпе, в полном молчании. Кое-кто из больных покрепче пытается сам спуститься по небольшой приставной лесенке, но ему не дают – слишком медлителен, нарушается ритм работы. Ловкие руки подхватывают смельчака и ставят на землю.
Ответственные за прием больных – дежурный врач и старшая сестра госпиталя Мария Земскова. Их роль – осмотр и распределение больных по корпусам, оформление медицинской документации. Здесь же присутствуют оба заместителя, по лечебной части и режиму. Переводчик тоже здесь. У каждого свои обязанности.
Больных размещают в предбаннике.