Мне нравятся акростихи, но иногда они похожи у меня на Танино детское вышивание – спереди красивый цветок, а сзади нитки кое-как напутаны. Но все равно мне нравится их писать, больше, чем просто стихи, они похожи на рукоделие – придумать рисунок и петли заделать, вот только аккуратно заделывать петли иногда не хватает сноровки.
Были с Мишей на колокольне у П. Там, как всегда, большое собрание. В наше время революций, обществ и кружков только выйди из дома, да что там, и из дома не нужно выходить, чтобы примкнуть к каким-нибудь истам. И что примечательно, слишком уж многие примыкать не хотят, а желают непременно создать свое общество и чтобы уж к ним присоединялись. Вот и на Колокольне теперь тоже задумывается очередное литературное общество. И Миша принимает живейшее участие, он один из основателей. Я не одобряю этого. Впрочем, прошу прощения, кто я такой, чтобы не одобрять его, но мне неприятна эта суета и несимпатична. Я понимаю, все его ровесники уже литературные патриархи и каждый провозгласил свое направление в поэзии, чуть ли не свою школу. Он тоже должен что-нибудь такое объявить. Он тоже думает, ищет формы и лелеет свою идею. Только при чем тут Петров? Зачем обязательно с ним связываться? Разве они единомышленники? Миша ни на кого не похож. Он единственный, уникальное явление. Может ему бы даже больше пошло оставаться в стороне. Зачем ему сбиваться в кучу с людьми не понимающими, не чувствующими его? Но я молчу, не мешаю. Отчасти потому, что вмешиваться бесполезно, отчасти, потому, что понимаю, эта суета с обществом создает ощущение полноты жизни, бодрит и молодит его. Он так увлекся составлением устава. И раздражается, видя, что я почти безучастен к их новой затее.
У Петрова один человек, я, к сожалению, не запомнил его фамилии, что-то на Т, кажется, очень весело рассказывал библейские истории, при этом поясняя всё живо и довольно остроумно. Среди них была одна, которой я почему-то не помнил, и даже не поверил, что в самом деле так всё написано, думал он присочиняет, но, придя домой, специально нашел это место и убедился. Действительно, всё как говорил этот Т. А рассказывал он про любовь Давида и сына царя Саула Ионафана. Странно, что я совсем не помнил этой истории. Должны же мы были учить в гимназии. И как учитель Закона Божия объяснял, не помню, должен же был он что-то говорить об этом. Неужели пропустил?
душа Ионафана прилепилась к душе его, и полюбил его Ионафан, как свою душу.
Ведь прав, действительно, Т., что еще могло быть между ними, как ни тот самый союз, который связует, к примеру, меня и Демианова.
Ионафан же заключил с Давидом союз, ибо полюбил его, как свою душу.
И то, что было меж ними, даже самое сокровенное фактически описано. Куда уж яснее.
И снял Ионафан верхнюю одежду свою, которая была на нем, и отдал ее Давиду, также и прочие одежды свои, и меч свой, и лук свой, и пояс свой.
Т. прав был, когда говорил: "Он разделся, и ясно, для чего он разделся. Зачем бы еще?" И главное, что все вокруг об этом союзе, видимо, знали. Саул вот знал, и не одобрял очень.
Тогда сильно разгневался Саул на Ионафана и сказал ему: сын негодный и непокорный! разве я не знаю, что ты подружился с сыном Иессеевым на срам себе и на срам матери твоей?
Что это может быть за дружба такая на срам матери? Иначе трактовать нельзя. Это очевидно. Но вот что я нашел уже сам и о чем Т. не упоминал:
И сказал Ионафан Давиду: иди с миром; а в чем клялись мы оба именем Господа, говоря: "Господь да будет между мною и между тобою и между семенем моим и семенем твоим", то да будет на веки.
На меня это произвело сильнейшее впечатление. Я придумал и решил, мы сделаем то же.
11 июня 1910 года (пятница)
В последнее время Мишу слишком часто и слишком бесцеремонно ругают в газетах и журналах, и кое-кто из его прежних товарищей к хулителям примкнул. Он очень переживает. Каждая шпилька ему больно в сердце вонзается. Так что, я до известной степени начинаю радоваться, что он занялся этим новым обществом, пусть отвлечется. Невозможно жить, видя, что кругом тебя враги, естественна потребность окружить себя друзьями. Я уж даже и не против П.
Навещали на даче всех своих. Выехали рано, по дороге немного ссорились. Миша упрекал, что из-за меня он почти никого не видит и не ходит никуда. Я возмущался такими упреками, разве я мешаю? Он же сам хвалил домашнюю жизнь тихую и уютную. Но приехали уже, разрешив все недоразумения, и помирившись. Явились как раз к завтраку. Там и Таня моя сидела. Сережа ее изводил всем на забаву. Оказывается, она снова увлеклась своими медицинскими книжками и теперь зубрит анатомию.
– Как же нельзя говорить мозги?
– Мозг один.
– Ты же сама сказала, и продолговатый мозг есть и средний и еще какие-то, стало быть, мозги.
– То, о чем ты говоришь, не понимая, это отделы головного мозга, он один.
– Почему тогда не называется продолговатый отдел? А именно мозг, значит все вместе – мозги. А ведь есть еще и спинной, стало быть, точно мозги.
– Глупый!
– Мозги, мозги!
Бедная Таня злилась всерьез, но я смеялся вместе со всеми, не над ней, конечно, над Сережей. Иногда мне очень жаль, что Таня не мальчик. Впрочем, до сего дня в последний раз я жалел об этом лет в десять. После завтрака все пошли гулять, а мы с Мишей поехали в Полихино. Он тогда уже знал куда, но еще не наверное знал зачем. Часть дороги пришлось идти пешком, поэтому прибыли как раз, когда священник обедал. Но, несмотря ни на что, он тот час послал за дьяконом и псаломщиком. Отслужили молебен, только для нас двоих о начале дела Михаила и Александра. Возвращались домой торжественно и тихо, почти не разговаривая. О том, что скоро еду с Вольтером я сказал ему перед сном, в минуты нежности. Он ничего не ответил, отвернулся и заплакал. Я стал, было, уговаривать, но что тут скажешь? Засыпая, я всё твердил как молитву: "иди с миром; а в чем клялись мы оба именем Господа, говоря: "Господь да будет между мною и между тобою и между семенем моим и семенем твоим", то да будет на веки".
12 июня 1910 года (суббота)
Ехали домой печально. Приехав, сразу получили журнал с фельетоном опять против Миши. Что это они взялись? К Вольтеру со мной он не захотел пойти, остался дома, расстроенный, с красными глазами. Я скрепя сердце потащился к Аполлону. Свое твердое намеренье поговорить о Мише не осуществил, не было никакой возможности. Да и А.Г.-то почти не видел – целый день промотался по поручениям.
Дома тишина. М. пришел поздно от Петрова и сел работать. Дуется, конечно. Но что я могу?
13 июня 1910 года (воскресенье)
У А.Г. застал Ольгу. Расцеловались. Она смеялась, болтала без умолку, спрашивала про Таню, ответов почти не слушала, как-то сама себя оглушала. И, вот так сюрприз! За всей этой болтовней выясняется, что она тоже с нами едет. Ну, без Мити нельзя, это точно. Меня берет – еще как-то можно понять. А Ольга-то ему там зачем? Впрочем, она может быть сама по себе, так сказать, рядом с обозом пойдет. От Вольтера вышли с ней вместе. И хотя мне нужно было еще в два места заехать, поехал с ней к ней домой. Так как-то само вышло. Были близки. Ольга с какой-то болезненной неистовой страстью, (не случилось ли у нее чего?) я – с почти безразличным спокойствием, все время, не забывая о своих заботах. Ольга сказала, что я слишком холоден, без упрека, так только заметила. И я, разнежившись в мягких объятиях, излил на нее все свои тревоги и сомнения. О том, что не знаю, как оставлю родных, о том, что мучаюсь совестью, бросая Демианова одного в непонятном положении. О том, что всегда мечтал путешествовать за границу, а теперь вот боюсь и не хочу ехать. Временами на меня находит такая тревога и страх перемен, что, кажется лучше остаться совсем и успокоиться. Ольга не стала утешать меня пустыми словами. А с особенной предприимчивостью, как всё, что она в этот день делала, разрешила все мои вопросы. Она уезжает за границу надолго, может быть года на два. Чтобы не зависеть от квартирных хозяев, и не жить с угрозой остаться на улице – мало ли что может случиться, мама и Таня пока могут переехать к ней на квартиру, которая все равно будет пустовать, и Ольга даже сама подумывала, кому бы ее оставить. Если за квартиру не нужно будет платить, их расходы значительно уменьшатся, и даже если я не смогу прислать денег, если деньги задержатся или пропадут, им, все же, будет возможно жить. А когда Ольга вернется, если нельзя будет нанять нашу старую квартиру, мои смогут оставаться у нее, пока не отыщется что-то подходящее. Это великолепно! Мне только руки целовать ей оставалось. Она сказала, что Вольтер столько тратит на своих врачей, что вполне уместно попросить кого-то из них навещать маму, пока нас нет. И что она сама поговорит об этом с дядей, или даже сразу с одним из его докторов, только сначала решит, к кому из них лучше обратиться. Я был на седьмом небе. Таниному поступлению она тоже обещала поспособствовать и взяла у меня их дачный адрес, чтобы поехать и самой переговорить обо всем с мамой и Таней. Вот так Ольга! Уж с этой стороны я никак не ожидал помощи. Что касается Миши, кто уж тут может помочь? Прямо домой не хотелось возвращаться. Он имеет вид смиренный, печальный, обреченный, об отъезде моем молчит, и это разрывает мне сердце.
14 июня 1910 года (понедельник)
Ходили с Мишей сниматься вместе на память. Потом он поехал к Петрову, а я, пришел домой и снова, совершив то же преступление, заглянул к нему в дневник. Что я испытал? Потрясение? Разочарование? Обиду? Нет. Ничего. Я, может быть, даже ожидал увидеть что-то подобное. Изменилось мое чувство к нему? Нет. Получил ли я право уехать спокойно без угрызений совести? Нет, нет и нет. Всё осталось по-прежнему. Есть другой. Но Миша для меня все тот же. И я почти не изменился, узнав. Почти не изменился. Это "почти", все же, значит перемену во мне, а, следовательно, и он для меня не может оставаться прежним, к чему себя обманывать. Смятенье чувств, опустошение, недоуменье. Вышел на улицу, ходил без цели очень долго, стараясь заблудиться, но ноги сами собой в знакомые места заворачивали. Вот лошадь, существо невинное, с нее на мостовую яблоки падают, а она идет себе дальше, оставляя их на дороге со спокойной совестью. Разве стыдится она, что после нее нечисто стало, или что кто-то видел, как она эти яблоки свои роняла? Разве задумывается, что нужно бы отойти в сторону и там облегчиться, без посторонних глаз и чтоб не запачкать ничего? Она просто продолжает бежать, походя, совершая свое нечистое дело и при том оставаясь невинной, такой невинной, что упрекнувшего ее, пожалуй, сочтут сумасшедшим. Может, и я сошел с ума немного. Вот и люди бывают, как эта лошадь. Не задумываясь, они как лошадиные яблоки оставляют за собой измены, ложь, двойную жизнь и ничто к ним не пристает, сохраняя их чистыми, совершенно невинными. Да полно, что я? В их исполнении измена не зовется изменой, а ложь ложью, все это имеет другое названье, так же, как я лошадиное г. сейчас яблоками назвал, или, может быть, вовсе никак не называется, лошадь же не называет свои дорожные остатки. Все натурально. Хотел бродить дотемна и явиться поздно, но как назло время медленно тянулось, ходить просто так надоело, и все еще было светло. Зашел к Вольтеру. У него чуть не расплакался. Разве я не понимаю, поэту нужно вдохновение, постоянное ощущение романтической влюбленности, желание обладать недоступным. А я что? Скучный зануда, к тому же давно завоеванный.
Пришел поздно, как и хотел. М. дома. Сам заговорил со мной о сборах и дорожных покупках. Я предложил ему поговорить с Вольтером, о том, чтобы ехать вместе, но он ответил, что у них совсем не те отношения, что он не может напрашиваться, вот если бы Аполлон сам позвал, он бы еще подумал. А если я попрошу Вольтера, будет еще хуже, это выйдет, так как будто я за него напрашиваюсь.
15 июня 1910 года (вторник)
Ходили с М. по магазинам. Потом зашли к художникам. У С. ошеломляющие новости о Мышонке. Вся семья потрясена невероятным событием: Алеша сбежал предположительно на Кавказ с каким-то своим знакомым офицером. Ищут, пока безрезультатно. Теперь уж, несомненно, Демианов был прав, я проиграл пари. Вот так мальчик! То-то я смотрю, давно от него ничего не было. Впрочем, если всерьез задуматься, все это ужасно и может стать непоправимо. Тот человек, кто он? Как не испугался увезти почти ребенка? Что это? Любовь? Преступление? Болезнь? Пересудов и споров нам с Мишей на целый день хватило и осталось еще, так что, собственные огорчения на время остались без внимания.
16 июня 1910 года (среда)
В последний раз навестил своих. Мама плачет. Таня немного надута, но изо всех сил делает вид, что держится как обычно. Ольга уже успела у них побывать. В августе они переберутся к ней на квартиру. Все же, страшновато их оставлять. Ходили на реку. Я, сидя на берегу, вдруг, как очнулся: что я здесь делаю? Душа моя давно уже уехала и издалека удивляется, где это задержалось тело? Страхи, сомнения – как глупо. Разве я могу здесь оставаться? Теперь, даже если Вольтер, вдруг, передумает, уеду все равно.
17 июня 1910 года (четверг)
Прощальный ужин у Вольтера. Всё как прежде. Много гостей, много еды и вина. Дым, шум, гам, пьяная неразбериха, милый сердцу содом. Как прежде, как до болезни. Кажется, так давно было все, что до болезни. Здоровый веселый Аполлон и поездка в Москву. Словно год прошел, а не месяц. И вот все возвращается на свое место. Я, как Иван Царевич, сбежавший с царского пира, чтобы сжечь лягушачью кожу, под шумок уехал домой. Не сразу, почти уже отчаявшись, и готовый остаться ни с чем, все же, нашел что искал. Положил на самое дно чемодана, под белье и сорочки, уничтожил следы беспорядка, прямо скажем, не очень тщательно, так как был порядочно пьян, да трезвый, вероятно и не решился бы на подобную вылазку, и уехал снова праздновать прощанье. А о том, что сделал, не знать, не думать, не вспоминать до поры. Будет еще время и раскаяться и поразмыслить и все оценить.
18 июня 1910 года (пятница)
Миша не надут, даже весел. Помогал собираться. Неужели ему безразлично, что расстаемся? Ни упреков, ни сцен, ни жалоб. Так это на него не похоже. Приходили за багажом. Потом я пошел к Правосудову проститься, а он не знаю куда, не хочу знать. Что было бы между нами, останься я еще хоть на месяц? Зачем об этом думать? Правосудов поил чаем. Он тоже собирается уезжать, как закончат с Кошкой. Но не говорит куда, интригует. На прощание обнялись. Он сказал, что жалеет, что мы так недолго были знакомы. Я набрался смелости и поцеловал его в губы.
Заглянул к А.Г., но сам он спал, а вокруг такая была суматоха со сборами, что я решил не мешаться. М застал дома. Все-таки я несправедлив к нему. Конечно, он переживает и глаза красные. Бедный, милый. Снова сделалось жалко его до боли в сердце.
Милей и дороже мне нет никого.
Имя твое на губах постоянно.
Шепчу и пою и смакую его.
Ах, как оно сладко и терпко и пьяно!
19 июня 1910 года (суббота)
В последний момент выяснилось, что Ольга не едет с нами, а сама по себе. В другой день и в другое место. А.Г., заметив, что я расстроен, сказал: "Не грусти, Саша, Европа такая маленькая, еще не раз там столкнемся". Вряд ли это так. Конечно, он привык разъезжать туда-сюда, но теперь-то мы будем сидеть на одном месте, лечить его печень. Как я мог подумать, что и Ольга тоже с нами. Разумеется, ей будет скучно в санатории. Любопытно было бы знать, куда отправляется она и с кем. На вокзале были Правосудов, Дмитр.Петр., знакомые Вольтера. У Миши разболелась голова, и он остался дома. Уходя, я поцеловал его глаза, щеки и губы. Он почти не отвечал мне – слишком болела голова. Так и остался лежать, худенький, одинокий, бесконечно дорогой. Несмотря на то, что выходил с саквояжем, ощущения, что не вернусь скоро, что покидаю дом надолго, не было. Ничего торжественного в душé, ни особенно радостного, ни печального, почти равнодушие. В буфете пили чай. Вольтер хвалил мой наряд. Я сказал, что это Михаил Александрович помогал выбирать костюм. И тут он заявляет: "Да. Жаль, что Демианов не едет с нами". Как будто его кто-то звал! Я хотел даже вслух сказать, мол, вы его, Аполлон Григорьевич, не приглашали, но Вольтер уже отвлекся на другое, и стало неуместно. Напившись чаю, перецеловавшись со всеми, пошли устраиваться в свой вагон. В нашем 1-м классе поначалу кроме нас никого не было. Кондуктор приходил взять билеты, поляк, наверное, по-русски говорит хорошо, но с выговором, впрочем, не неприятным. Миша бы тут отметил, что лицом он тоже хорош. Мой бедный, милый, покинутый Миша. Неужели все кончено между нами?
В Гатчине зашел коммерсант, оказалось Вольтеру знакомый. Ему было нужно только до Пскова. В 1-м классе ехать чудесно, всё очень удобно и красиво. Немного душновато в вагоне, но всегда можно умыться и выпить чего-нибудь. Ходили в ресторан. Коммерсанта зовут Савва Ильич, он, наверное, из коммерческой династии, какое-то старо-купеческое имя. Простой человек, не очень-то разговорчивый. Так что, все время нас Ап.Григ. развлекал. Про места рассказывал, которые проезжали, кто там живет, кто оттуда перебрался в Петербург, про художников, актеров, писателей, Савве Ильичу про наш новый театр и анекдоты из жизни царской семьи. Я чтобы поддержать его все спрашивал, а С.И. только кивал почтительно, очень редко вставляя замечания. Поздно вечером, оставшись без внимания А.Г., когда все улеглись и успокоились, я, наконец, получил возможность извлечь свой трофей. Хорошо, что догадался в последний момент, когда уже пришли забирать багаж, переложить его в саквояж из чемодана. И вот он со мной, украденный у Демианова дневник. В тот пьяный вечер, я почти не соображал ничего, схватил что попало. Но, так как, раньше уже обдумывал похищение, то получилось взять, что хотел. А хотел я иметь у себя дневник Демианова за целый какой-нибудь год. Пусть меня еще не было в тот год в его жизни, это все равно, разве мне важно только знать, что он обо мне думает? А целый год его жизни, его дух, его теплое присутствие, все же, удалось мне с собой увезти. У меня оказалась тетрадь с двумя годами – 1906 и 1907. И ведь это то самое время, в которое было написано мое сокровенное стихотворение, с которого начался для меня Демианов. Первое, что пришло в голову – найти, то же самое число, что нынче, 19 июня. Что он делал в этот день в шестом году? С кем говорил? О чем думал? А потом уж буду читать по порядку, или раскрывать наугад, как гадальную книгу. В общем, он со мной теперь, меня еще не знающий, на три года моложе теперешнего, бесценный мой Михаил Александрович Демианов.
20 июня 1910 года (воскресенье)