Иногда, от сказанного Мишей, от его нежданной ласки или же от собственной внезапной мысли о нем слезы выступают. Я с детства знаю за собой склонность растрогаться от сущего пустяка, но очень давно у меня не было повода к подобным проявлениям чувств, так что я даже забыл об этой своей особенности. Не могу сказать, чтобы был я слишком чувствителен, но вот иногда пустяк заставляет меня прослезиться. Какой-то я холодный и сентиментальный одновременно. Говорят, такие люди самые страшные.
1 июня 1910 года (вторник)
Навещали своих на даче. Там прибыли еще родственники, много детей, суетливые и назойливые, все почти на одно лицо. Только Анечка – мой тихий ангел вызывает во мне нежность. Славная девочка, милая.
Таня пришла в гости вечером. Они, оказывается, уж очень подружились с Сережей. В первый раз я, что ли, назвал при Тане Демианова Мишей. Она чуть не вздрогнула, сделала на меня большие глаза, а потом долго с недоумением на него смотрела, как будто ища в нем соответствие такому названию. А, ведь, действительно, это может казаться странно и даже дико. Демианов известный, уважаемый литератор, она его стихи в тетрадку переписывает, а я его Миша. Пушкина еще Сашей можно представить при каких-то обстоятельствах. А вот, кого-бы? ну, хоть Державина Гаврилой бы кто назвал или Ломоносова Мишей тоже. Смешно, право. Забавно.
Вечером дети расшалились в гостиной. Бабушка пришла их угомонить, и, глядя на устроенную ими возню, сказала: "Содом с Гоморрой". На что Таня с Сережей так громко надрывно расхохотались, было в их смехе нехорошее даже что-то. Провожая Таню домой, я спросил ее, чему они смеялись. Она дерзко довольно заявила: "Мы это о своем". В нежданном приступе откровенности, отчасти, вероятно, вызванном вином, выпитым за ужином, я заявил: "Вы смеялись надо мной и Демиановым. И это всем было ясно. Вы хотели заставить нас почувствовать себя неловко, а смутили всех. Даже вовсе невинных". Таня остановилась передо мной, взяла мое лицо в ладони: "Что ты, что ты, Саша! Мы вовсе этого не думали. Если хочешь знать, мы сами очень даже грешны, – она запнулась слегка. – То есть я". – "Что это? Таня! О чем ты? Грешница? Моя маленькая Таня? В чем? Что за фантазии? Если ты хочешь подобным образом утешить меня, то напрасно. Я вовсе не обижен, я только так сболтнул". – "Просто Сергей…" Теперь мое внимание задержалось на том, что она сказала про Сережу Сергей. Для меня-то Сергей – Правосудов, а юный племянник Демианова – только Сережа. Так вот она сказала: "Просто Сергей знает, каков мой идеал". – "И какой же у тебя идеал?" – "Тройственный Союз", – заявила она с вызовом. – "Что это значит? Я не понимаю". – "Ну что же непонятного? Я хочу, чтобы меня любили двое. И чтобы друг друга они тоже любили. И я буду любить их обоих. Полная гармония, никакой пресыщенности, никаких измен. И вообще, идеально". – "То есть, я не очень понял, ты желаешь, чтобы тебя любили двое мужчин?" – "Вовсе необязательно двое любящих меня и друг друга должны быть мужчинами. Хотя, если быть до конца откровенной, в союзе, где одной из тех двоих была бы женщина, я сама желала бы быть мужчиной! К тому же третьего, как ни печально, нам не дано. Но все это в идеале. А пока…" – "Не хочешь ли ты сказать, что ты и Сережа…, что вы состоите уже в таком союзе и что еще есть кто-то?" – "Нет. Что я хотела сказать, я сказала. Смеялись вовсе не над вами, а Сергей просто знает про мой идеал. А за вас, между прочим, все очень рады". От последнего заявления у меня опять глаза увлажнились. Милая Таня. Но каково! Кто бы мог подумать, что в ее девичьей головке такие мысли. Интересно, внушил ей кто-нибудь подобные идеалы или она сама? Ольга, что ли, на нее повлияла?
Возвратившись полночи гулял с Мишей по саду. Вели задушевные беседы.
2 июня 1910 года (среда)
Это мой город пламенем плачет
Мой город серным дождем охвачен
Полыхает. Издыхает.
Растерзан, разрушен.
Внутренности наружу
Балками бил по темени
Виноватому племени.
Всё. Сгорел. Ни крестов, ни гробов
Кучка пепла и пара соляных столбов
А я там был счастлив, несмотря ни на что
И все без него теперь будет не то
В сердце моем печаль
Бесконечно жаль
Это был мой город, мой милый дом
Мой дорогой Содом
Племя Содомитов не вымерло. Отлучался же кто-то по делам из города. И они живут до сих пор. И у них родятся Мышата, слепые, но с отличным обонянием. И когда их ноздрей касается инстинктивно знакомый дух, вот хоть запах розовых духов господина Демианова, они вдруг прозревают и тут же превращаются в принцев, и тогда… О! То, что происходит с ними тогда, недоступно моему скромному воображению. Я не рождался мышонком и пьянящий запах не раскрыл моих глаз, скорее наоборот, их заволокло пеленой, сладостной, дымкой. Так я и пребываю теперь в блаженном ослеплении. Из чего может следовать, что я не из породы Содомитов. Я другой.
Что за странное влияние дачной атмосферы на Демианова? На даче он все время капризничает и пытается делать сцены. Довольно больших усилий стоит мне держаться с ним ровно и не уехать опять в город одному. Играли в карты. Мы с зятем опять выиграли, М. остался всем должен, я раздал за него почти весь свой выигрыш. Говорят, Анечка, проснувшись утром, звала меня, а вечером, когда ее укладывали, требовала, чтобы я пришел поцеловать ее, но ей не позволили.
Таня с Сережей ходили куда-то гулять и вернулись так поздно, что почти уже началась паника. Все вокруг уверены, что у них романтические чувства друг к другу. Не мистифицировала ли меня Таня, когда рассказывала свой тройственный идеал? Вообще выглядело убедительно и она сама и то, что она говорила.
3 июня 1910 года (четверг)
Уж давно у меня не было так, чтобы засыпал я, что называется "без задних ног", только коснувшись головой подушки. В театре очень уставал, и перед сном не думал ни о чем. А теперь все думаю, думаю, иногда и до утра замечтаюсь. Боже мой! Как хочется путешествовать! С друзьями, с приключениями. Как я устал от Петербурга.
А.Г. опять слег. Наверное, наелся раньше времени чего-нибудь непозволительного. Он давно покушался. Сборов за границу на воды, все же, не отменили. Я тоже исполнял кое-какие поручения в связи с отъездом. Как меня печалит, что придется расставаться с А.Г., а главное невозможность тоже путешествовать. Мы с М. о путешествиях только мечтаем, лежа на диване, а другие вот едут. Самое прекрасное, что есть между нами – вот эти мечты, когда, совсем отрешившись от действительности, мы грезим вдвоем сладко, самозабвенно. Такая близость тогда между нами, гораздо ближе Мишиной fatalité. Еще, когда смеемся. (Бывают у нас такие приступы хохота, почти беспричинные, особенно по ночам). Если бы, я уехал куда-нибудь, то в первую очередь вспоминал бы, как мы с Мишей хохотали. Это было бы для меня самым дорогим воспоминанием.
4 июня 1910 года (пятница)
Со всей откровенностью заявляю: я не ждал этого! Я хотел, я мечтал, я грезил, но никак не думал, что осуществится. Сидя возле А.Г. читал ему Мишины новые стихи, пересказывал современно-античный роман, немного балуясь, переиначивал демиановский сюжет и присочинял сцены, в которых героем Аполлон, продавший свою красоту и кифару Бахусу и поменявшийся с ним местами. Например, рассказывал, что Гиацинт и Кипарис пришли к нему музицировать, а он их флейты превратил в рожки для питья. И подобное, ни бог весть какое затейливое, но А.Г. смеялся от души. И вот он мне говорит (за точность передачи его слов я не ручаюсь, так это все для меня было как гром среди ясного неба): "Вы талантливы, Саша, вам нужно развиваться, Европа вам определенно на пользу пойдет. Ничего, скоро поедем". Я ошарашенный, еще не вполне уверенный, в том, что правильно понял его, отвечаю: "Как! Разве и я с вами еду?" А про себя думаю: "Не может этого быть! Неужели мне такое счастье!" Вернее, уж не знаю, что мне и думать, всё внутри заметалось. А Вольтер стал толковать, что я ему уже родной, что все мы, Митя и Дм.Петр. и я, как семья для него, и что он не сможет ни за что с нами расстаться, что Мити ему за границей будет недостаточно, Дм.Пет., тот точно из Петербурга никуда, а секретарь ему и заграницей будет нужен, так что я еду непременно. – "Помилуйте, Аполлон Григорьевич! Кому нужен за границей русский секретарь, да еще и языков не знающий? Мы там осрамимся". Он сказал, что языки за границей быстро выучиваются, что дело он мне всегда найдет и что, если понадобится, наймет еще секретаря иностранца, и для языков и для компании, чтобы я не переживал по пустякам, а собирался в дорогу. Поначалу я так и сделал, отбросил всякие сомнения и предался европейским грезам перемешанным с практическими дорожными соображениями. Но вдруг, как по голове меня ударило: "Миша!" Господи! Что же я скажу ему?! И как он останется? Положим, он не смог бы жить у меня дольше, чем дачный сезон длится. Наверное, переехал бы опять к своим. Но теперь, когда он так весел и счастлив, заявить, что еду с Аполлоном и оставляю его…
Придя домой, М. ничего не сказал, решил отложить разговор. И как температура больного в его стихотворении, то в небеса, то на дно скакали мои мысли от поездки к объяснению.
Еще я не уехал никуда.
В пижаме дома продолжаю вот валяться.
Роскошные чужие города,
О! Как вы смеете мне сниться и являться.
Побойтесь бога! Вам принять меня неймется,
А он-то дома бедный, милый остается
5 июня 1910 года (суббота)
Вот теперь у меня есть тайна от Миши. Сколько можно хранить такую тайну? Рано или поздно всё откроется. Тот же Вольтер разболтает. Интересно, смог бы я уехать, ничего не сказав? А что? Послал бы телеграмму с дороги. Как хорошо было бы уехать тихонько, без объяснений, без слез и упреков. Но нет. Неизбежны ссоры, разочарования, обида, возможно даже разрыв. Если бы можно было ехать вместе! Я решил молчать, покуда само все как-нибудь не откроется. Так, может быть, хуже для меня, но подойти с объяснениями сам я не в силах.
Гуляли, писали, помогал М. с переводом. У меня словно камень за пазухой. Бедный милый Демианов! Но вдруг еще Аполлон совсем расхворается, а я уже объявлю. Нет, нет. Буду молчать.
Один заходил к друзьям. И у них не хотел рассказывать, но все же, проговорился, так как у меня об одном теперь мысли. Они очень рады за меня, и тоже считают путешествие мне полезным, немного жалеют Демианова. Сергей даже вызвался поговорить с ним, но я отказался от такой помощи. Я непременно должен сам объясниться. У меня совсем нет чувства, что я уеду, да еще далеко и, может быть, надолго. Совсем мне в это не верится. И что расстаюсь с Демиановым. Боже мой! Что ж я всё о нем? А мама как же?! И Таня. Как они останутся? Нет. Видно придется мне путешествовать только в мечтах. Их бросить здесь одних решительно невозможно.
Вечером я то и дело опасно заговаривал о Вольтере и его поездке на воды. Миша отвечал так, что было ясно: он ни сном ни духом. Такое его настроение еще крепче сомкнуло мои уста. Пусть уж само как-нибудь разъяснится.
6 июня 1910 года (воскресенье)
Вместе были в церкви. Больной, но бодрящийся Вольтер, меланхолично настроенный, но бодрящийся Миша и я со своим камнем за пазухой и тоже бодрящийся. О европейском вояже не заговаривали, строили планы для театра. М. и В. много спорили, но приходили к согласию, в конечном счете. Обедали у Палкина. Вольтер ел мало и потому слишком старательно потчевал нас с Мишей, так что мы до дурноты объелись. Впрочем, что до меня, то я всё глотал механически, мне не до смакования. В голове только одно: и так и эдак прилаживаю мысль о том, как оставлю всех своих, и никак не укладывается желанное путешествие в моем бедном черепе. Ведь вот и Вольтеру нужно будет объяснять, что решил не ехать. В конце концов, есть обязанности, не позволяющие покинуть Петербург. Но А.Г. добрая душа, он поймет, что я не могу думать только о себе. Я несвободен. Да. Нужно будет сказать Вольтеру.
А ведь Аполлон непременно что-нибудь придумает! И с Таней нужно поговорить. Она уже не маленькая, деньги я буду присылать. Но что я себя уговариваю? Разве не ясно мне, что невозможно? Ведь дело не только в деньгах, и мама больна, а Таня еще ребенок совсем, к тому же девушка. И Миша… Боже мой! Как хочется ехать и как всё меня не пускает! Вечером сказал М., что хочу поехать проведать своих. Ему на дачу не хотелось (почему он ее невзлюбил?) и он стал придумывать предлоги, чтобы остаться: перевод, переписка. А мне только того и нужно, поехать одному, спокойно переговорить с Таней о деле, может быть, и с Мишиным зятем даже, он человек практический и рассудительный, обязательно что-нибудь посоветует. Так я лежал успокоенный надеждой на то, что все мои мучительные сомнения кто-нибудь разрешит и делал вид, будто слушаю Мишины планы.
7 июня 1910 года (понедельник)
Странно, что Таня о нем подумала. Странно, что я не подумал о нем раньше. После смерти отца мы с дядей Витей почти не виделись. Но удобно ли будет обратиться к нему? В сущности, что такого я прошу, всего лишь навещать моих, чтобы они не оставались совершенно одни. Деньги я буду пересылать. Все же, он брат отца, пусть и сводный. Да, пожалуй, Таня права и к дяде Вите зайти не помешает. Мама, хоть и плачет в три ручья, но тоже уверяет, что поездка пойдет мне на пользу, что нельзя упускать такой случай и что они с Танюшей прекрасно справятся. Таня заявила, что и так собиралась кроме медицинских курсов пойти работать сиделкой. Но мне эта затея не по вкусу. Что же, Таня будет работать, а мама совсем заброшена? Мы все много спорили, каждый являл чудеса самоотречения и всё это для того, чтобы мне непременно ехать. Остался у них ночевать. К Мишиным на дачу не заходил, Таня тоже к ним не пошла, хотя обычно бывает у Сережи чуть не каждый день. – "Какой ты счастливый, что едешь! И как бы я хотела поехать с тобой". О! Если бы я мог взять всех! И ее и Демианова и маму. Но я не Вольтер и свиту позволить себе не могу. На счет же дяди Вити, Таня права, нужно обязательно к нему обратиться.
8 июня 1910 года (вторник)
Прямо от Вольтера, не заходя проведать Мишу, отправился на Александровскую к дяде Вите. Тетя Юля, увидев меня, даже всплакнула. Поила чаем, упрекала, что мы их совсем забыли. Вот странно, от них ведь тоже все это время почти никаких не было вестей, но я уж промолчал об этом. Дядя Витя поначалу был не очень мне рад, или с непривычки что ли, дичился, все же, я уже не тот гимназист, которым он меня помнит. Но потом, разговорившись, и еще наливочки тети Юлиной выпив, повеселел, и даже растрогался, вспоминая отца. Они слышали, что гимназию я бросил, это их же родственники устраивали меня в театр. Мой теперешний отъезд за границу очень их удивил, я бы даже сказал, обескуражил. Но, оправившись от изумления, тетя Юля стала заверять, что мои не останутся без присмотра, что она будет бывать у них, если нужно, ежедневно, что дядя Витя сделает для Тани всё, что они попросят своего доктора заходить к маме. Дядя Витя на все это молча и довольно сдержанно кивал, но не возражал, однако. В конце концов, встреча с родственниками, тети Юлина восторженность и дяди Витина сдержанность, создала у меня впечатление, что большие надежды возлагать на них не нужно, но в случае крайней нужды мама и Таня вовсе без поддержки не останутся. Теперь, когда за своих я более или менее успокоился, сердце снова защемило при мысли о Демианове.
Милый мой писатель дома. Тихонечко работает. Ничего не подозревает.
Дома в нашем кабинете
Так уютно лампа светит.
Над столом худые плечи.
Тихо-тихо. Это вечер.
Ты пиши, а я молчу,
Я мешаться не хочу.
Я о чем-нибудь мечтаю,
Или твой роман читаю,
Жду, пока ты обернешься
От стола и улыбнешься.
Пиджаки и лампу прочь.
Значит, наступила ночь.
Смех и шепот до утра,
Наша нежная игра,
Руки, губы – все сплелось
Еле-еле улеглось.
Птичка за окном поет –
Это утро настает.
Вместе кофе или чай.
Что приснилось? Отвечай.
Словно не видались год,
Разговоров полный рот.
День. До вечера опять
Нужно каждому бежать.
Но, вернувшись, в кабинете
Вижу, снова лампа светит.
Снова тонкое плечо
Ночью будет горячо.
Наше милое житье –
Утешение мое.
И боюсь себе представить,
Как смогу тебя оставить?
9 июня 1910 года (среда)
Ах, как хорошо, что Миши не было дома, он ходил стричься и бриться. А к нам приходила тетя Юля. Она-то решила сделать маме визит, т.к. во время моего посещения настроилась по отношению ко всем нам добро и покровительственно. А тут такой конфуз – она приходит, а наши на даче. Да еще я не стал разъяснять, что всего лишь скромный уголок для них снимаю и тетя Юля очень удивлялась. Сами-то они еще месяц будут в городе из-за дяди Витиных дел. Очень хорошо, что она Мишу не застала. Не потому, что я его стесняюсь, скорее наоборот, тетя Юля столько бы всего при нем наболтала, и откладываемое мной объяснение сделалось бы не просто неизбежным, а приобрело самые нежелательные формы. Тетя Юля рассматривала тетради Демианова. Я, насколько мог, препятствовал ей в этом. Наверное, она подумала, что это мои, хотя вряд ли поняла хоть что-то. Я обещал еще к ним зайти. Кое-как выпроводил, делая вид, что должен идти. Вообще-то мне и вправду нужно было идти к Вольтеру, но, надеюсь, тетя Юля, все же, не подумала, что я именно выпроваживаю ее. И еще остается надеяться, что после такого визита она не остынет в своем желании покровительствовать маме и Тане. И как повезло в том, что Миши не было дома!
А.Г. чувствует себя лучше. Я спросил у него совета, как мне быть с Мишей. Он, как и Сергей, предложил сам ему все сказать. Я, конечно, отказался. Что мне проку, если Аполлон объявит Мише о моем отъезде. Вот, если бы он и его пригласил. Но просить об этом Аполлона я не решусь, а сам он что-то не догадывается. Хотя мог бы. Если бы он был влюблен в меня и хотел от Миши увезти, тогда другое дело. Но я для него нечто среднее между воспитанником и слугой, как Лиза у старой графини из "Пиковой дамы". А Миша ему, все же, хороший старый друг. Почему бы не пригласить его? Или мне не стесняться, да намекнуть Вольтеру? Вдруг получится? Но я робею.
РАЗве могу я теперь веселиться?
ЛУКАво таиться от тебя пришлось.
ЛЮдям чужим ходил открыться,
БОльше сил ни на что не нашлось.
ВЬется на лбу непослушный локон.
БОюсь подойти и убрать на висок.
ЛЬется на стол мягкий свет из окон.
ОТъезда наступит когда-нибудь срок.
ЧАсто тревожное сердце колотит.
Я знаю, что ты всех милее и ближе.
НИкто не утешит ни духа ни плоти,
Если тебя никогда не увижу.
10 июня 1910 года (четверг)